 |
| Православие.Ru | Александр Огородников | 10.12.2019 |
Часть 1: «У меня была идеальная советская биография»
Часть 2: «Отец Иоанн принимал меня так, что я плакал как ребёнок»
Часть 3: «На допросе в КГБ я ощутимо понял: СССР идёт к концу»
Часть 4: «И вдруг вся камера, как одно существо, произносит: «есть Бог!»«
Александр Огородников
9 лет — с 1978 по 1987-й — в советских лагерях… За веру, за «не могу молчать"… Что помогло выстоять, не сломиться? Об этом — в продолжении беседы с богословом, диссидентом, правозащитником Александром Иоильевичем Огородниковым. А ещё о «горячих» вопросах современности: почему Церковь теряет сегодня кредит доверия, был ли Сталин «защитником веры», и какой урок преподают нам исповедники и новомученики.
Пасха в карцере
— Александр, что помогало вам выдерживать все ужасы заключения?
— Расскажу вам об одной Пасхе. Власть преследовала меня за всякое религиозное высказывание. Например, если в зоне где-то у кого-то находили молитву «Отче наш», написанную от руки (а только от руки и могла быть она написана), автоматически мне давали 15 суток карцера. Потому что знали: это могло быть сделано только Огородниковым. И для меня была честь — за написанную молитву отсидеть 15 суток.
И тут надо объяснить, что такое карцер. Это бетонный мешок, где вы по диагонали можете сделать небольшой шаг. Где кормят по «пониженной норме» раз в день, а на второй день вам дают только 250 граммов хлеба и воду. И всё. Потом, на следующий день — снова по «пониженной норме» и т. д. Надевают на вас карцерную робу, очень тонкую, и, конечно же, и речи нет ни о каких одеялах или телогрейках. А нары, на которых вы спите, — это специальный кусок железа. И смутный электрический свет, который и день, и ночь не отключается. И даже чтобы выйти в туалет, вам нужно очень долго стучаться, чтобы вам открыли воду (ее открывает надзиратель, чтобы слить воду). И такой сумрак, в котором вы как бы заживо погребены.
Если сильного и здорового человека посадить в карцер на 15 суток, нормального человека, то выйдет он оттуда «по стенке». Там даже и бетон словно высасывает из тебя все, понимаете? И сейчас поражаешься, как я всё это прошёл и не заболел!
— Совсем не болели?
— Нет, я заболевал. Но всё это как-то чудом проходило. И я не сказал главного: я же много голодал. Во-первых, я тут же объявил голодовку за право иметь Библию. Потом, когда отец Димитрий Дудко «раскаялся», я как бы «взял его крест» на себя и объявил очень длительную голодовку, которую держал свыше ста дней.
— А как реагировали сотрудники режима на эти голодовки?
— Я вам сейчас объясню. В определенный момент, когда ты уже с трудом выдерживаешь, тебя начинают кормить принудительно. А что это такое? В нос тебе вставляется шланг, который достает специально до желудка, потом большим шприцем набирается горячий бульон (очень горячий, кипяток почти) и выжимается в этот шланг. При этом ты испытываешь дикую, страшную боль.
Представляете, если мы глотаем горячий чай, например, то во рту он охлаждается до температуры тела и в желудок поступает уже охлажденным. А тут напрямую — кипяток поступает в желудок! Такое ощущение, будто кошка рвет изнутри ваши внутренности! Очень болезненно, просто ужасно! Всё сжигается, потому что кипяток идёт напрямую… Причём — жирный кипяток, бульон же жирный. И вот такое испытание они проводят время от времени, чтобы вас «держать на определённом уровне жизни», скажем так (в таком полусомнамбулическом).
Но что же делать? Идёшь на подобные голодовки. И я чего-то добился. Я стал первым в истории советским зэком, к которому допустили священника для исповеди и Причастия — и не один раз, а несколько. Это было немыслимое ЧП для режима, понимаете?
Я добился и многих послаблений для других зэков. Кроме того, мы спасли от смерти поэта Виктора Никипелова. Это был блестящий русский поэт, который впоследствии скончался в Париже. В камере он был болен, ему просто не оказывали помощи. И вот он был уже на грани смерти, написал заявление, чтобы меня допустили к нему в камеру для… исповеди. Потому что ко мне там относились как к священнику, хотя я всем говорил: «Я простой мирянин…» Но ко мне относились всё равно как к священнику.
— И как же вышло с Виктором Никипеловым?
— Я уговорил всю зону пойти на голодовку, а потом заявить: «Если голодовка не сработает, будем вскрывать вены!» Я сказал: если кто боится, я тому вскрою сам! А вскрывать вену нужно уметь, иначе после вскрытия она затягивается.
И в итоге мы добились того, что к нему привезли врача и спасли ему жизнь. А ему всего-то и нужен был врач, нужно было лекарство (уже не помню, какое у него было заболевание). И таким образом мы спасли Виктора Никипелова.
— Александр, вы обещали рассказать об одной Пасхе.
— Да. На каждую Пасху меня сажали в карцер. Всегда — в карцер. Честно говоря, я даже понимал, что это неплохо. Во-первых, я оставался один, а так я был бы в большой камере или в бараке. А тут — один. Пускай в холоде, в голоде и т. д., но всё-таки один.
А нужно сказать, что в камере идёт очень сильная молитва.
И вот как-то однажды уже наступает суббота перед Пасхой, а меня почему-то не сажают в карцер. Но власти тут же это «исправили»: меня забирают из зоны, отводят в карцер, начальник тюрьмы Журавков зачитывает постановление о заключении меня в карцер и пр.
И тут я, как-то не подумав, ему говорю: «Знаете, майор, я поражаюсь вашей дерзости…» А он был атлетически сложенный, очень сильный человек. И когда он обычно шёл по зоне, за ним шла целая свита — любовницы, другие (все, конечно, в форме), и если чуть что не так — следовал удар. Он бил даже своих. «Лейтенант, снимите очки..» Лейтенант снимает — и тут же он лейтенанта нокаутирует. Он, такой сильный, показывает всем, как нужно работать. И вот я говорю ему: «Знаете, я поражаюсь вашей дерзости…» — «А что?» — «Я, конечно, никто. Но понимаете: когда вы сажаете меня в карцер на Пасху, то совершенно очевидно, что сажаете вы меня как верующего в Иисуса Христа. Но подвергая меня такому наказанию и такому суровому испытанию, вы же оскорбляете Господа Бога, Которого я почитаю, Которому я молюсь и Который является смыслом моей жизни. Но сказано, что „Бог поругаем не бывает“. И я поражаюсь вашей дерзости». Он, конечно, кричит: «Огородников, опять ты свою пропаганду заводишь! Прекращай! В карцер!»
И вот сажают меня в карцер, у меня отлично проходит ночь: молюсь, всё здорово, так благодатно. И такая радость — чувствуешь, что Господь не оставляет. Конечно, не оставляет! Такая радость сильная была, спать не хочу, воскресенье уже наступило…
Хожу я по камере, а поскольку я был самым плохим нарушителем, то часто оказывался один. Потому что карцер — это как тюрьма в тюрьме.
Прапорщик в одиночку не мог открывать дверь — рядом должен был быть кто-то ещё. А тут прапорщик открывает дверь карцера и спрашивает: «Саш, а что ты сделал с нашим Журавковым?» — «А что такое?» — «Да после того, как тебя отвели, с ним стало плохо, отвезли домой. А потом вызвали вертолет и отправили его в Москву. Какая-то желчь у него пошла, что ли..»
И знаете, я продолжаю сидеть ещё в карцере (мне же дали 15 суток), вдруг буквально дня через 3−4 слышу звуки оркестра, играющего траурный марш. И понимаю, что это начальника тюрьмы несут хоронить. Из Москвы привезли уже труп, несут хоронить под залпы автоматов (я слышал и залпы). Причём если бы я знал, что его ждет, я не стал бы ему говорить свою фразу, понимаете?
— Да уж. А что ещё вспоминается?
— Другая Пасха, ещё до этой, тоже была памятной. Я сидел в карцере, как всегда, а у нас к тому времени возникло что-то типа небольшой общины. Ребята собирались, что-то готовили, чтобы как-то отпраздновать Пасху (у кого-то повидло нашлось и т. д.). И вот когда они помолились и собрались за столом (никого постороннего не было), вдруг явились надзиратели и их разогнали. Разогнали жёстко: кого-то посадили в карцер. И того, кто это организовывал, арестовал майор Никомаров (был такой майор, одевался всегда «под гэбиста» — ходил в штатском, хотя это и не разрешалось). А его жена как раз должна была родить, и буквально в этот же день она умерла в роддоме, и ребенок тоже погиб. И вот этот Никомаров явился ко мне в камеру, и я впервые понял, что человек всё же всегда остаётся человеком.
Вся эта «фанаберия» с него сразу как-то слетела, абсолютно всё — и я увидел совершенно убитого горем человека. И мне стало его очень жалко (ведь ничего такого трагического я не хотел; я о том, что случилось, даже не знал!). Он пришёл ко мне без дела — никакого дела у него не было, он просто пришёл, потому что что-то понял. Он пришёл, чтобы как бы сказать: «Вот видишь, я наказан за то, что я так поступил…» А он ведь мог бы просто «не заметить», сделать вид, что он не видит, и оставить ребят праздновать Пасху! И так-то у них ничего не было…
И подобных случаев было очень много. Причём, вы знаете, возникает такая связь с Богом, что трудно передать. Знаете, это как когда ребенок хочет обратить внимание отца. Он делает нечто такое, чтобы привлечь его внимание и, в свою очередь, получить от него знак внимания. И хотя я был большим взрослым человеком, я делал нечто подобное. И Господь всегда отвечал — буквально тут же! Тут же, мгновенно отвечал, понимаете? Такое было чудо! Но это было в тюрьме.
Свобода!
— Расскажите, как вы освободились.
— Наша зона была особенная — лесная, в тайге, в Хабаровском крае. Уже кончается девятый год моего сидения. Я был в полной изоляции, но услышал, что в стране вроде бы началась какая-то «перестройка». Но я был в полной изоляции — ни газет не было, ничего. Меня постоянно держали то в карцере, то в ПКТ (помещении карцерного типа), изолированном от зоны. А зона была обычной зоной, но жёсткой: жёсткая уголовная зона.
И мужики там захотели, чтобы я стал «держателем общака» (обычно на эту «должность» выбираются только воры в законе). Но они как бы хотели восстать против воров в законе: «Александр справедливый, православный, он должен быть держателем общака», — потому что они ко мне очень хорошо относились.
Ну, меня изолировали в карцер, я сижу и чувствую, что в стране какие-то перемены происходят (а газет, повторяю, никаких нет, свиданий тоже нет). И вот как-то меня выводят в обычную камеру, а из камеры — в больницу, чего никогда не бывало! В больничку, надо же! И явно начинают меня подкармливать: явно, я это чувствую. Дают улучшенное питание — и не просто улучшенное, но и для больницы даже это улучшенное питание! Я же всё это знаю, поэтому понял, что явно подкармливают!
Проходит какое-то время, меня подкормили, является стража: «Идём к начальнику колонии!» Меня ведут, вводят в кабинет начальника — и тут я чуть не ослеп от золота погон. Несколько генералов. Один из них делает шаг вперёд и начинает читать указ Горбачёва о моём освобождении!
— Персональный указ?
— Да. Вы знаете, я всегда себя в заключении вёл нормально, то есть выдержанно. А тут, когда этот указ дочитывали, у меня вдруг отказали ноги! Но я же не могу им показать этого! И я охрипшим голосом спрашиваю: «Что это? Я не понял?!» Чтобы выиграть время и заставить текст заново полностью прочитать… Не помню, как он назывался — «Указ» или «Акт», даже не помню. Там было сказано о том, что меня освобождают и т. д. И только в это время я собрал все силы, чтобы выйти на своих ногах.
И вот выхожу я на своих ногах, но зона откуда-то мгновенно узнала о том, что меня освобождают! Я не знаю откуда. И меня ведут по тюрьме, а из камер слышны крики: «Александр, помни о нас!», «Мы объявляем забастовку, пока он не выйдет на свободу!», «Тюрьма бастует, пока он не выйдет из-за колючки и не сообщит нам о том, что он на свободе!», «Помни о нас"…
И не дают мне ни собрать ничего, ни подготовиться к освобождению, всё собирают сами, чтобы меня скорее вывести. Иду я, а тюрьма гудит, гудит, гудит…
И когда уже вывели меня, я оставляю охрану, я уже на свободе — я поворачиваюсь к зоне, к тюрьме лицом и кричу: «Смерть! Где твое жало?! Ад! Где твоя победа?!» И тюрьма каким-то многоголосым ревом мне отвечает: «Александр, помни о нас!»
Вот так я освободился.
— Какой это был год?
— 1987-й.
— А на будущий год мы совершали торжество Тысячелетия Крещения Руси…
— Почему-то я чувствовал, что должен встретить этот праздник на свободе, эта мысль меня постоянно согревала.
— И где вы его встретили?
— Я его встретил в Москве, я был уже здесь, вместе с моим братом иеромонахом Рафаилом, ревностным подвижником.
Кредит доверия
— Я попросил бы вас, Александр, ответить на несколько вопросов. Церковь в то время, о котором вы рассказываете, и Церковь сегодняшняя — ведь разные, не правда ли? Хотя сама Церковь, Небесная — она, конечно же, вне времени, вне мира.
— Конечно, Церковь Небесная — вне мира, но Церковь земная наша меня сегодня очень печалит. Очень печалит…
Ведь когда она стала свободной, она получила колоссальный кредит доверия. Колоссальный! Вы себе не представляете даже какой! Например, в одном округе Москвы идёт напряженная предвыборная борьба. Баллотируются известные демократы и пр. И тут же — баллотируется никому не известный батюшка, он никогда ни в чём не участвовал… Но избирают именно его!
— Просто потому, что он священник?
— Просто поэтому! Только потому, что на нём крест, только!
Моя деревня, где я сейчас нахожусь, расположена неподалеку от города Кимры, а Кимры я считаю городом продвинутым в православном смысле, потому что там проходили конференции по местным новомученикам раз в год. И вот однажды меня обокрали, а я даже сам об этом не знал. Милиция наша задержала тех, кто украл, а то, что они выкрали, отобрала. Звонят мне по телефону (а я в то время был в Москве): «Приходите на опознание!» Я являюсь на опознание, но, как всегда, завожу разговор о Церкви.
И вдруг я чувствую среди оперативников жёсткое неприятие Церкви. Я им говорю: «Ну как же так?! А где вы крестите детей?» — «Да есть у нас отдаленная деревня, там старенький священник, так мы к нему только ездим…» И продолжаем разговор.
И тут они рассказывают мне про пожилую женщину, сына которой, милиционера, убили в Чечне (в то время милиционеров отправляли в командировки в Чечню). И, говорят они мне далее, его в храме отказались отпевать, пока она не заплатит 700 рублей. А у неё пенсия — всего 3 тысячи. Причём она денно и нощно в храме, её все знают, она всё время молится и вообще храма не покидает. «Так как нам после этого относиться к Церкви?» — говорят они мне.
А вот другой случай. Город небольшой, все друг друга знают. Убили одного бандита, который «держал» весь рынок. И похоронили его как святого: впереди шли священники из собора с каждением! Хотя все люди знают, кто лежит в гробу, что это был за человек! И как после этого относиться к Церкви?..
— И что вы ответили?
— А мне нечего было сказать, понимаете?
— И никто из нас не может ничего сказать… Что произошло: мы предали? Или исчерпали кредит доверия? Или не воспользовались тем кредитом, который Господь нам дал?
— Вот ещё случай. Есть команда художников, которые расписывают храмы, очень авторитетная, им делал заказы на иконы даже сам Патриарх Алексий II. И они мне рассказывали: после того как они отреставрируют церковь и получат деньги за работу, они вынуждены уезжать из города. И какие меры они принимают, чтобы выехать с деньгами, сохранить их при себе.
Потому что в том, чтобы отнять у них деньги, принимают участие и настоятель этой церкви, и ДПС, и бандиты. Втроём. В деталях… Причём это известные иконописцы, понимаете?
Они честно работали, выполнили работу честно, а в конце концов вынуждены думать о том, как эти заработанные деньги вывезти, чтобы их не отняли. Они рассказывают, на какие ухищрения сложнейшие они идут для этого, потому что блокируется всё. И эти деньги, по идее, обязательно отнимут.
— С другой стороны, в России всё же произошли очень серьезные политические изменения с тех пор: позади остались «лихие 90-е» (как их называют), мы встали на путь мало-мальского, но развития. И некая стабильность жизни в России всё же налицо. И тут я вспоминаю «Декларацию» митрополита Сергия (Страгородского). Некоторые историки говорят, что вроде бы мы именно тогда «уступили» и с этого все началось…
— Но ведь власти не добились же ничего от Патриарха Сергия…
Знаете, многие молчат об этом или даже не знают. А я всё-таки общался с исповедниками и знал тех, кто сидел, многих из них застал… Я же сидел с начала 1970-х годов. И вот что мне одна матушка, монахиня, рассказывала. Служит священник, её отец. Служит в храме… А она тогда была девочкой. Идут гонения, но всё-таки никак не могут найти на него управу: как его посадить? Оказывается, очень просто. Приезжает уполномоченный НКВД, показывает ему «Декларацию»: «Подписываешь?» Если подписываешь — «пока живи». Пока! Потому что потом всё равно уничтожат. «Не подписываешь?» Его тут же забрали. Тут же…
Так что это был метод, чтобы убрать из Церкви наиболее достойных её сынов. Власти тут же эту «Декларацию» использовали. И это было легко, иначе пришлось бы искать что-то антисоветское в высказываниях, в проповедях и т. д. А тут — просто: «Подписываешь? Пока оставайся!» Потом тебя тоже заберут, обязательно… Но они этим ничего не добились.
И вообще Патриарх Сергий (Страгородский) одно время был обновленцем, и это очень серьёзный момент в его жизни. А ведь он был прекрасным, глубоким богословом, он сам прекрасно всё понимал.
— Но он же покаялся…
— А когда он шёл на это, неужели он не понимал, на что идёт? Он же был богословом, крупным богословом! ещё можно ввести в заблуждение человека необразованного или малообразованного, но его-то!..
— Александр, ещё вопрос — про нашу Победу в Великой Отечественной войне. Сталин для многих и сегодня символ Победы. Кроме того, как сейчас можно услышать, в том числе и от православных, «Сталин дал свободу Церкви». Он вызывал трёх митрополитов, беседовал с ними и пр.
— Сказать, что Сталин — герой Победы, было бы неправдой, потому что первые 3,5 миллиона наших людей, взятых в плен, — это его «заслуга». Ведь о предполагаемом нападении Гитлера ему докладывали буквально все! Но всё зависело в нашей огромной стране от воли этого человека! Все данные у него были, все доклады, вся информация о том, что немецкие войска уже собраны и готовы к нападению… Было же понятно это и по иным причинам: люди просто знали, что война будет. И все, особенно в деревне, говорили так: «Мы повоюем!»
А то, что «Сталин дал свободу Церкви», — простите, это опять искажение правды. Он был вынужден принять трёх митрополитов. Как только кончилась война, Сталин тут же опять поменял политику: начал закрывать храмы, прижимать верующих, поток людей хлынул в тюрьмы и лагеря…
— Складывается впечатление, что в настоящее время у нас нет нужды в Церкви мучеников, Церкви страдающей, Церкви исповедников. Наоборот, многим подавай Церковь воинствующую, торжествующую, с хорошей политической основой и в чём-то «государственную»..
— Вы себе не представляете, скольких людей скандалы вокруг Церкви сегодня отводят от храма! Это очень и очень печально сознавать.
— Александр, благодарю вас за откровенную беседу. Я тоже застал времена гонений на Церковь, видел людей, которые возвращались из тюрем и ссылок. Некоторые из них служили у нас в храмах Троице-Сергиевой Лавры. Это были старцы, которые своей молитвой, наверное, и созидали сегодняшнюю церковную свободу: я подчеркну, не политики, а вот эти тихие и незаметные молитвенники.
— Именно они и несли этот светлый Пасхальный призыв и Пасхальный дух. Потому что, как сказал один из них: «В тюрьме у нас уничтожили всё, абсолютно всё. Осталась одна только Радость!» Это Пасхальная Радость! Вспомните, как старец Павел (Груздев) описывает лагерную Литургию! Такое переживание Литургии, что после неё — хоть под расстрел! Понимаете? Они уже побывали на Небесах и снова хотят туда вернуться!
И я их понимаю, потому что у самого было желание постоянное: быть расстрелянным. Эта мысль меня просто преследовала, я этого очень хотел, представлял наших новомучеников: я встаю в строй рядом с ними и получаю заветную пулю!..
Думаю, что-то наследие старцев, которое мы имеем и которого не имеет никто, кроме православных (всё-таки западное христианство находится в очень тяжёлом состоянии) сохранит нашу Церковь.
С Александром Огородниковым беседовал Николай Бульчук
|
|
