 |
| Православие.Ru | Александр Огородников | 30.10.2019 |
Часть 1: «У меня была идеальная советская биография»
Часть 2: «Отец Иоанн принимал меня так, что я плакал как ребёнок»
Часть 3: «На допросе в КГБ я ощутимо понял: СССР идёт к концу»
Александр Иоильевич Огородников (р. 27 марта 1950 года, Чистополь) — советский диссидент, российский политик, христианский демократ. В 1974-м организовал христианский семинар, на котором изучали богословие и христианскую философию. Участниками семинара были около 30 человек, позднее четыре участника семинара стали священниками, двое — диаконами. С группой единомышленников в 1976-м начал выпускать самиздатский журнал «Община».
Александр Огородников
— В прошлой нашей беседе мы остановились на том, что вас арестовали и судили…
— Меня судили по статье «тунеядство». То есть это только год. Но всё было рассчитано: они были уверены, что сломают меня за этот год. И отправили меня в очень серьёзную тюрьму — в лагерь в Комсомольске-на-Амуре, представляете? Хотя по закону я должен был бы сидеть в Московской области (где-то в лагере, в колонии или в тюрьме — но в Московской области!). Это по закону! Но меня отправили через всю страну в Комсомольск-на-Амуре, в очень строгий лагерь, будучи уверены, что меня там просто сломают. Интеллигентный мальчишка, а там такие волки, шансов нет… Но они ошиблись — всё получилось наоборот, зэки меня приняли…
Знаете, именно в лагере было много случаев просто чудесных, но об этом надо долго рассказывать…
— Пожалуйста, расскажите! Это очень интересно и очень важно.
— Ну вот, меня арестовали. Суд, всё прочее… Затем мне присуждают этот год, а потом — долгий этап.
Осудили меня в Калинине. Это было устроено специально, чтобы на процессе не было иностранных журналистов (Калинин тогда был закрытым городом). И вот, иду я очень долгим этапом до Комсомольска-на-Амуре. Иду в цивильной одежде (меня же не переодели). Наконец этап доходит до Хабаровской тюрьмы…
Раньше я даже и не предполагал, что в тюрьме всё имеет очень важный знаковый смысл, очень важный!.. Например, когда «столыпинский вагон» с заключёнными приходит на станцию, его там отцепляют, высаживают всех зэков. Потом, перед тем, как развести заключённых по тюрьмам, их жёстко рассаживают в круг. Вокруг них стоят автоматчики с овчарками на поводке, а все заключённые обязаны сидеть на корточках, держа руки «замком» над головой. Это обязательное условие для всех зэков, кем бы они ни были: ворами в законе, паханами, авторитетами и т. д. Но я, например, никогда на корточки не садился, я оставался стоять. И даже не предполагал, что потом, когда об этом позже сами зэки напишут стихи, я вдруг пойму значение этого своего поступка («все сидели, а он стоял»).
То есть я хочу сказать, что в зоне я вёл себя абсолютно так же, как и на свободе. Я никогда не подстраивался под зэков, никогда не говорил им никаких «комплиментов», чтобы завоевать какую-то дешёвую «популярность» и т. п. Я вёл себя абсолютно так же, как всегда, в обычной жизни. Я был со всеми абсолютно искренним, спокойным, и, как потом оказалось, это была единственно правильная тактика.
— Но ведь заключённые все разные? И удавалось со всеми ровно общаться?
— Да. Кстати, я был единственным, кто мог общаться даже с «опущенными», потому что обычно общение с ними предполагало лишь их «использование». А согласно тюремным законам, если ты общаешься с «опущенными», значит, ты такой же, как и они. И тебя тут же определят в «обиженку»: то есть дадут тебе миску с пробитым краем, ложку с дыркой и пр. Зэки, помню, скрипели зубами, но признавали это моё право: «Ну, Александру можно. У него какой-то свой статус!»
— А как всё это было в реальности, можете вспомнить?
— Представьте себе, идёт этап… Нас выводят, раздается команда: «Сидеть! Сидеть! Сидеть!» И очереди автоматные поверх голов… Тем не менее я остаюсь стоять.
Дальше: нас, зеков, вталкивают в автозак, везут в Хабаровскую тюрьму. Это были буквально мои «первые шаги» в тюрьме, скажем так. Потом меня долго держат в «отстойнике», долго ведут по каким-то коридорам, наконец открывают дверь камеры и заталкивают меня туда. Дверь за мной закрывается…
Я вхожу: передо мной камера, где находится примерно человек 40 зэков. Все полуобнаженные, в камере жарко, народу много, очень тесно… Видно, что большинство из зэков — настоящие «качки».
Я вхожу и говорю: «Мир вам!» Их это приветствие сразу насторожило, потому что до этого было им абсолютно неизвестно. Кроме того, напомню: я был пока ещё в цивильной одежде.
На шконке в камере сидел так называемый «главшпан» (как потом мне объяснили). И вот, он обращается ко мне с такими словами: «Светани-ка лепень!» По-русски это означает: «Покажи пиджак!» И говорит: «Знаешь, у нас скоро освобождаются ребята, им нечего надеть, так что снимай с себя одежду и переодевайся!» И бросает мне какие-то тряпки. (Конечно, он продолжал говорить на своем, тюремном языке, это я уже перевел для понимания).
Бросает он к моим ногам эти тряпки, и я ему отвечаю: «Я могу поделиться одеждой с кем-то, кто действительно в этом нуждается (если это вправду так), но сделаю я это сам!»
— Имели мужество так ответить?
— Конечно же, этим ответом я сразу бросил вызов всей камере. Такое не прощается.
И тогда мне говорят: «Всё, спать будешь около параши (там, где спят „униженные“ и „обиженные“)!» И все зеки, вижу, объединяются, чтобы вместе кинуться на меня.
Я быстро соображаю: сзади меня дверь, рядом — шконка, какое-то время я ещё могу продержаться. С другой стороны, думаю так: ну, могу ли я с ними драться вообще? Ведь я же христианин! И тут я, впервые за все время пребывания в камере, вспоминаю о Боге. И как-то «из глубины» спрашиваю мысленно: «Господи, что же мне делать?!»
Как только я это в себе произнёс, второй по значимости «шпан» в этой камере говорит: «Слушай, земляк! Ты вот сейчас, входя в камеру, сказал: „Мир вам…“» — «Да, я так и сказал, но если вы этого мира не примете, он вернется ко мне!» — «А ты что, верующий?» — «Да, я исповедую веру в Господа нашего Иисуса Христа!» И тут он вдруг говорит: «Видишь эту зону? Мы все тут — „отрицалы“ (это значит, лидеры уголовного сопротивления, всякие там воры в законе). Нас собрали со всего края с тем, чтобы нас сломать. Нас изолировали от всего: здесь нет ни „грева“ (то есть наркотиков), ни курева, ничего. Вот, мы уже две недели не курили, у нас даже уши опухли без курева! Нас ломают здесь, мы в полной изоляции. Но если ты действительно верующий, то ведь в тюрьме надо отвечать за свои слова (и это действительно было так: раз сказал, то должен отвечать, держать ответ за свои слова). Итак, если ты верующий, то попроси у своего Бога, чтобы Он дал нам покурить!»
И вот, представьте себе камеру: какой-то «дымный» свет, воздух, полный пота, испражнений и прочего. Атмосфера очень тяжёлая, пахнет мочой, спермой и т. д. И я вдруг подумал: как же я дерзну «на своих плечах» принести сюда Господа Бога — в этот настоящий ад?! Я недостоин этого!..
Но тем не менее всё же я обращаюсь к ним с некоей просьбой: «Вот, вас собрали всех здесь… Вы — „отрицалы“, но и от вас отказалось общество, от многих из вас отказались даже близкие, вы никому уже не нужны! Вы обречены пожизненно сидеть тут, кормить вшей и так плохо умереть… И вот, в этой атмосфере, в которой вы живете, полной цинизма, ненависти, зла, отвращения, сейчас должна прозвучать молитва к Богу? Как вы это себе представляете, когда от вас просто исходят насилие и ненависть?!. Но Господь наш — Он любит человека!.. Он создал человека именно как соработника Себе. Есть лишь Одно Существо, Которое от вас никогда не отвернется — это Господь Бог! От вас отвернулись уже все — и близкие даже, но Господь от вас никогда не отвернется!»
И тогда я вдруг, даже как-то самоуверенно, говорю им: «Этот Господь Бог и явит вам сейчас это чудо! Он совершит это ради вас, чтобы вы поняли, что вы — не брошены, что вы не одни, что вы не оставлены! Даже вы — в этом вашем ужасном адском состоянии — не оставлены и близки ко Господу, вы нужны Ему! Он болеет за вас!"…
— И какая была реакция?
— Все притихли, слушают меня: впервые же слышат подобное! А я при этом думаю: как я смогу им доказать свои слова?.. Но, почему-то не боясь, прохожу в центр камеры и начинаю доставать свою икону. А надо сказать, что при мне оставалась икона, которая была напечатана на особой бумаге. И она прошла со мной все тюремные «шмоны», потому что никак не прощупывалась. Эта репродукция сделана Шеветоньским католическим монастырем, но икона православная.
И вот я её вытащил наружу. Один шпанёнок из заключённых начал жечь перед ней спички, как бы символизируя свечу, а я, смотря на икону, говорю: «Слушайте молитву! Те, кто может, повторяйте её, а кто не может — просто слушайте!» И ещё сказал: «Кстати, ко Господу Богу мы обращаемся стоя. Поэтому встаньте, братья!..»
Кто-то из зэков заёрзал, не соглашаясь, но тогда я обратился к «главшпану»: «Если мы действительно хотим, чтобы Господь нас услышал, мы должны явить своё почтение к Нему». И тот знаком велел всем встать…
Конечно, все абсолютно уверены, что я «провалюсь», и уж тогда надо мной вдоволь поиздеваются, потому что за своё слово надо держать ответ. Это жестко, но это один из воровских законов.
И вот, зэки встают, некоторые ухмыляются (забава, наконец, появилась, сейчас они на мне отыграются). И я начинаю читать молитву…
И вдруг на каком-то этапе чтения (сначала я прочел общую молитву, а потом начал некую импровизацию) я слышу, что мой голос раздается как бы откуда-то сверху. Сначала я подумал, что это камера резонирует. Но, знаете, кожей спины я физически вдруг начинаю ощущать, как меняется атмосфера в камере! Меняется!.. И когда я закончил молитву и обернулся к сокамерникам, они вдруг все стали какие-то не такие, не прежние. Такое было чувство, словно что-то коснулось их сердца, понимаете?! Они стояли в полной тишине — и не просто в тишине, в благоговейной тишине!..
И, не желая нарушить эти тишину, я даю им знак: «Садитесь!» И в этот же момент, когда они стали садиться, вдруг открывается окошечко в камере, и к нам влетают два блока «Беломорканала»!.. Самые уважаемые у зэков.
И тогда вся камера, как одно существо, одним дыханием произносит: «Есть Бог!» Вся камера, как один человек…
Так я начал свой срок заключения, и так он весь и шёл…
— А срок был большим?
— Меня бросали из тюрьмы в тюрьму. Администрация всякими способами пыталась от меня отвязаться, потому что я был очень неудобным зэком (права качал и прочее). И вот, как-то посадили меня в автозак с одним старым зэком. Я встал на молитву, а он и говорит: «А ты что, верующий?» — «Ну да, верующий…» — «А ты знаешь, что значит „верующий“?» — «Что?» И он вдруг начинает рассказывать мне всю вышеприведенную историю, завершая её такими словами: «Ты понял? Верующий помолился, и Господь братве дал покурить!..»
— То есть вы стали знаменитым…
— Кстати, тогда ещё, в той камере, я произнёс такие слова после молитвы: «И хотя курение — это грех в глазах Божиих, но ради любви к вам Господь явит вам это чудо!» Я почему-то говорил тогда абсолютно уверенно, хотя откуда эта уверенность тогда у меня взялась, я не знаю. Кстати, впоследствии там, где я так себя вёл, я всегда получал то, о чем просил…
— Это был первый год заключения?
— Это были первые мои дни в тюрьме!
— Но вы потом освободились?
— Я освободился спустя 9 лет!
— «Один год» затянулся на 9 лет заключения?
— Понимаете, в чём дело? Они тогда прямо мне сказали: «Мы можем вас физически поставить на колени, но не это — наша цель! Мы вас хотим поставить на колени морально, чтобы вы „разоружились“ и приняли нашу идеологию». И ещё так мне говорили: «Вы поймите, вы являете очень плохой пример! Мы вас будем ломать, и мы вас сломаем. За нами — вся мощь государства…»
— Но ведь выше вы сказали, что за тунеядство дают только год. Значит, вам уже в заключении добавили ещё?
— Вот как это было… До конца срока мне остается два месяца, вдруг меня выдергивают из этой зоны в Комсомольске-на-Амуре, сажают в самолет и через всю страну отправляют в Питер. Гонят целый самолет ради этого через всю страну: представляете, 12 с лишним тысяч километров?!
В Питере меня передают в «большой дом», и там начинается главное испытание, очень интересное.
Дело в том, что Володя Пориш (один из основателей наших семинаров в Питере) тоже был арестован. И меня привезли в Питер специально, чтобы сломать наши отношения, понимаете? Я решил отказываться от всяких показаний…
— Решили просто молчать?
— Надо сказать, что я всегда отказывался даже «ходить» на допросы — меня на допросы охранники обычно просто носят: берут за руки и за ноги и несут, потому что я вообще отказываюсь выходить из камеры, никак не общаюсь с ними. Просто не общаюсь. Даже на простой вопрос: «Какая погода?» я отвечаю молчанием. А они всячески пытаются меня на что-то вывести…
— И неужели так и не смогли вас «разговорить»?
— Однажды они всё-таки меня спровоцировали на показания, и вот как это случилось.
Показывают мне письменные показания Пориша (причём я вижу, что это действительно его рука и т. д.), и я вижу из его объяснений: оказывается, всё, что совершил я, это сделал не я, а только он, Пориш! Я же, оказывается, в наших семинарах был просто «зиц-председателем», понимаете? А все делал Володя — и именно он должен понести за это заслуженное наказание! Меня же следует просто выгнать и освободить, потому что я тут ни причём! Ну, согласился человек поучаствовать в семинарах, но ведь он отсидел за это уже целый год!..
— Вы высказали своё возмущение?
— Да, тут я уже вынужденно прерываю своё молчание и начинаю отстаивать «свои права"…
Уже позже один следователь мне скажет: «Знаете, у меня сложилось такое ощущение, что я нахожусь в театре абсурда! Люди обычно топят друг друга, пытаются сами выйти сухими из воды. Пориш всё сделал для того, чтобы вы просто молчали: ведь он сам показывает на себя, свидетельствуя, что он один всё это создал. А вы, Огородников, сейчас боретесь с ним за срок! Зачем вам это нужно?! Мы же всё видим… Поскольку у нас есть его показания, и он их даёт за своей подписью, то мы должны их признавать! Тем более что вы так долго молчали…». Даже на вопрос, почему подпись под статьей была моя, Володя ответил, что просто поставил мою фамилию, потому что она более известная. Он, дескать, был уверен, что с такой подписью статья найдет публикацию в больших журналах, только и всего. Сам же Огородников, мол, об этом даже и не знал…
И так мы начали с ним заочно бороться — кто больше получит тюрьмы… Я победил, конечно!..
— Но ведь и его тоже взяли?
— Разумеется. Его тоже судили очень жёстко. Но я ошибся немножко вот в чём: я недооценил, что тюрьма — это страшное испытание, что она ломает людей. Многих людей. И, к сожалению, Володю она тоже надломила.
Когда я уже впоследствии выйду на свободу и встречусь с ним, я это увижу. И это помешает нам общаться, как общались прежде. Я просто очень на него надеялся…
Володя Пориш — очень достойный человек, но в тюрьме его многое надломило, понимаете?
То есть заключение и всё остальное он выдержал отлично. Кстати, ему тоже потом дали дополнительный срок… Но вышел он из тюрьмы уже надломленным. А я обрёл свободу только спустя 9 лет. Это очень долгая история: если обо всём рассказывать, то это займёт много времени…
— Но расскажите хотя бы о том, как вы вышли на свободу?
— Я мог бы рассказать об этом уйму всего. Но сейчас хотел бы упомянуть об одной методе. Представьте себе, что вас арестовали (не дай Бог, конечно!), дали срок. Как всякий нормальный человек, вы хотите выстоять, выжить. Как бегун на длинные дистанции, вы мобилизуете все свои душевные и физические силы, чтобы выстоять и выжить, пройти этот срок. И вы точно знаете срок, после которого вас освободят. Вы мысленно даже представляете себе этот день: как вы его проведёте, как вы выйдете на свободу, как увидите солнце над головой, как вы впервые наедитесь досыта хлеба!.. Вот, вы думаете: какие вообще могут быть пирожные! Как они могут сравниться с хлебом, который вкуснее всего!..
Вы всё это себе нарисовали, и вот наконец ваш тюремный срок заключения действительно заканчивается… Вас вызывают по фамилии и велят собираться с вещами. Вы собираете вещи, идёте в камеру, прощаетесь с сокамерниками, оставляете им свои книги, какие-то вещи…
Потом открываются со скрежетом двери: одна, вторая, третья, четвертая, пятая и т. д. И вот, открывается уже последняя дверь — скоро вы выйдете на свободу!
И вдруг к вам обращаются: «Пустая формальность, одну минуту!» Открывается какая-то дверь, вам вежливо очень говорят: «Зайдите сюда, пожалуйста!» Вы входите, там несколько человек, прокурор и прочие, и вам читают — приказ о новом аресте!.. Многие здесь не выдерживали и даже сходили с ума! Я эту процедуру проходил трижды…
Ну, это действительно очень тяжело: сидеть и мечтать: «Вот, скоро, скоро…». И, как бегун, ты внезапно останавливаешься, потому что уже нету сил бежать дальше!
— Но они это делали специально?
— Конечно. Конечно! Ведь их цель — тебя сломать, они об этом прямо говорят. Вы не нужны им как нормальный думающий человек, вы должны стать уродом…
— А что, ты можешь «купить» себе свободу в тюрьме?
— Конечно! Знаете, уголовник, например: что бы он ни сделал, он будет сидеть — и всё! У нас же была абсолютно иная ситуация.
Я вам расскажу об одном случае. С точки зрения администрации, я имел очень отрицательное влияние на зеков, и меня «дёрнули» с моей зоны. Это была зона для особо опасных государственных преступников. Особая зона, особый режим — очень тяжёлый, и пр. И меня этапировали в Калинин (теперь это Тверь). Посадили там в карцер, потому что я был на плохом счету. И в карцере мне дают вдруг письмо (что по закону запрещено) от жены, в котором она пишет: они с сыном приехали в Крым (Диме тогда было около пяти лет), «но без тебя, конечно, это не отдых…». И снимок был приложен к письму: они с Димой стоят по колено в море, печальные и грустные…
И вот, меня вызывает следователь на допрос (хотя обычно из карцера на допросы не вызывают). И говорит: «Ну, что, получили письмо от жены? Не хотите к ней?» — «А вы знаете нас?» — «Ну, конечно, знаю!» И говорит вдруг мне доверительно: «Знаете, мы можем сделать так, что — не сегодня, но уже завтра — вы уже будете там, в Крыму, рядом с ней! Самолетом вас отправим… Вы знаете, что от вас нужно? Нам известно, что вы держите слово. Нужно ваше обещание, что вы не будете заниматься вашей прежней деятельностью. Веруйте в Бога, ходите в церковь, но оставьте в покое защиту прав, прекратите поиск обиженных и т. д.».
И я четко уверен в том, что следователь говорит мне правду — в том смысле, что для них такая победа важнее всего, потому что они победят тогда в идеологической борьбе. И будут говорить после: «Огородников тоже сломан…».
Только если, например, от отца Дмитрия Дудко потребовали написать гнусное письмо, в котором он оговорил очень достойных людей, назвав их «агентами ЦРУ», то тут было другое…
— А что это за оговор, я мало об этом знаю…
— Ну, представьте себе: отец Иоанн Мейендорф, известный богослов, отец Александр Шмеман, книги которого мы читали, — ну, как можно их в этом обвинить?! Но это было условием его освобождения, понимаете?..
— Александр, а в чём были гарантии того, что они сдержали бы своё слово? Они ведь могли пойти и дальше: потребовать от вас следующих шагов к отступлению?
— Разумеется, здесь был элемент провокации. Но вот в чём дело: для Госбезопасности важно было «держать марку». Пусть они вас даже обманут… Но каждый из тех, кто отказался от своей правозащитной деятельности, — это уже их победа! Раздаются победные реляции, они получают премии, повышения по службе и пр. А главное — это победа в идеологической борьбе: вот, был правозащитник, пусть он и не осудил никого, никого не предал, но он отошёл от своей деятельности. То есть молчаливо признал «нашу правду"…
Разумеется, письменный отказ — это ещё лучше. Именно это и совершил отец Дмитрий Дудко.
— Но что вами тогда руководило? Ведь ради жены, ради семьи, казалось бы, можно было пойти на такие уступки?
— Руководило только одно. Я хотел бы избежать высоких слов, но…
— Дело принципа?
— Нет. Я просто понимал, что это — как бы моё служение Господу Богу.
Когда меня освободили, я четыре месяца прятался в храмах по углам и не мог сдерживать слёз, которые переходили в рыдания… Представьте себе: храм весь молится, а я не могу сдержать рыданий. Такое было внутри переживание любви Божией, что не передать словами! Слёзы текут и текут… Текут — это ещё ладно, но когда ты вздрагиваешь всем телом и не можешь себя сдержать от рыданий — это другое. Такое было переживание, просто колоссальное!..
— И как же вы освободились?
— Я главного вам не рассказал: дело в том, что в тюрьме со мной было много всего, очень много… И повсюду были знаки Божественной любви. Просто конкретные знаки! Я только думал: как же мне, смердящему псу, Господь всё это дает?! Я не стою этого!..
С Александром Огородниковым беседовал Николай Бульчук
