Искусство и искус

Проблемы творчества и интеллигенция

В русском языке слово «искусство» происходит от слова «искус». Об этой связи мало задумываются. Творение, прежде чем стать произведением искусства, проходит через искус. Искушение творчеством предваряет появление шедевра. Всякий художник бывает искушаем в ходе творчества. Таким образом, подлинное и великое рождается как победа над искушением, как преодоление искушения. Венец великого светлого творчества есть подобие распятия и воскресения. Но и искушение может победить творца, и тогда его произведение — не преодоление, а служение искушению. И действительно, творчество всегда особенно легко, «с оттяжкой» изображало то, что зовется злом. Образцы самой утонченной тьмы страстей и страстишек, в крайности своей принимающих видимость света и добра, переполняют всю историю человечества.

Творец должен приготовиться к искушению в его творческой пустыни, когда к нему, объятому вдохновением, в тумане творческой энергии незаметно подойдет некто и предложит свои услуги… Творческая личность открыта для влияния извне, доступна, нежна, доверчива, легко готова отдаться некоему потоку, который она называет вдохновением от слова «вдохнуть». Многие из начинающих творить не имеют понятия об искушении и не способны почувствовать этот ток инородного бытия в себе. Поэтому в среде «творческой интеллигенции» много безумных, болящих и одержимых. Отдельную группу составляют сознательные и полусознательные сатанисты в искусстве. Их произведения обладают «дьявольской привлекательностью».

Искусство прошло многие стадии за время своего существования. Всякое искусство начиналось как некий символический ритуал в рамках определенного культа — почитания божества или божеств. Как таковое оно имело свою четкую функцию и несло всем ясную нагрузку в рамках культа. В этот период искусство не отделялось от культа. Именно здесь, в замутненном религиозном сознании, лежат корни искушения искусством, которые можно определить как сатанобожие и человекобожие. Именно поэтому в Ветхом Завете иудеям строго запрещалось всякое изображение. Ветхий человек не умел распознавать свет и тьму, и неизбежно впадал в один из выше перечисленных грехов творчества. Казалось бы, теперь можно подумать, что человек уже умеет это делать — но это заблуждение.

Еще одно заблуждение — считать, будто сегодня искусство приобрело самостоятельное значение, потеряло связь с культом и стало «вещью в себе». В золотой век античности греки выдвинули золотую формулу искусства «ничего лишнего» и уверенно стали воспевать гармонию телес, красоту внешнего человека. Совершенство форм стало нейтральным положением в творчестве, периодом оттачивания мастерства. Можно сказать, что здесь творчество впервые показало простое человеческое лицо, не обремененное ни грехом человекобожия, ни грехом сатанобожия. Этот момент во времени был высшим достижением искусства ветхого человечества — дальше лица идти было невозможно.

Явлению лица предшествовали продолжающие параллельно существовать личины, рожи, морды и хари многочисленных культов. Так история подготовила искусству трамплин для явления Лика. Лик узрели первые последователи Богочеловека и изобразили его в иконе. Таким образом, если лицо есть нейтральное в человеке, то Лик — открывает его божественную основу. Церковь как богочеловечество ставит творчеству и новую сверхзадачу: являть богочеловеческое начало, исповедовать культ Богочеловека и обоженного через Него мира.

Собственно говоря, только ликовое (а потому и ликующее) творчество и есть то самое великое и светлое искусство, преодолевшее искус. Лицевое творчество не самостоятельно, оно находится на меже лика и личины, и должно рано или поздно сделать выбор. Самостоятельны только Лик и противоположная ему рожа-морда-харя. При этом «рогатое» творчество по преимуществу находит самое широкое приятие себя в мире, ибо он есть удел князя тьмы. Это искусство разнится в проявлениях: от самой тонкой личины до гнусной хари, и воспринимается духовно неопытными «знатоками» как совершенно разные феномены. Духовно нечуткие творцы создают личину, думая, что Лик.

Таким образом созданы все современные католические (и паракатолические в Православии) иконы, вид коих не вызывает у меня восхищения. Значение имеет не столько предмет изображения (даже Христос и Богородица), сколько то, как этот предмет подан творцом — с Духом или с душком. Можно сравнительно однозначно указать и на другие, светские примеры, на борьбу Гоголя за преодоление искуса, на лики, лица и личины творчества Пушкина и Лермонтова, сатанизм Скрябина в музыке и Соллогуба в поэзии, Фрейда в психологии, на грубую личину «благородных советов» Дэйла Карнеги. Рогатое искусство обильно представлено фильмами Голливуда, с преобладанием рож и харь над лицами, видеоклипами, рок- и поп-музыкой. Салонное, элитарное искусство в лучшем случае вычурно, а в остальном тяготеет все в ту же сторону.

Кто помнит беспощадную критику епископа Игнатия (Брянчанинова), одного из самых строгих подвижников XIX века, очень популярной в тогдашнем высшем обществе книги немецкого монаха XV века Фомы Кемпийского «Подражание Христу», тот не удивится обличению ее личины. Епископ Игнатий узрел тончайший налет чувственности — и полное неведение сущности образа Божия, жуткую подмену правды полуправдой, различимой лишь для искушенных: «В книге жительствует и из книги дышит помазание лукаваго духа, льстящего читателям, упоевающего их отравою лжи, услажденною утонченными приправами из высокоумия, тщеславия и сладострастия… Некоторый помещик, воспитанный в духе православия, коротко знавший так называемый большой свет, то есть мир, в высших слоях его, увидел однажды книгу „Подражание“ в руках дочери своей. Он воспретил ей чтение книги, сказав: „Я не хочу, чтоб ты последовала моде и кокетничала с Богом“. Самая верная оценка книге» [1]. А ведь книга, на неискушенный взгляд неспециалиста, представляет высокий образец христианской духовной жизни.

А вот как Рафаэль, по словам своего друга, написал Мадонну: «От самой нежной юности всегда пламенело в душе его особенное святое чувство к Матери Божией; даже иногда громко произнося Ее имя, он ощущал грусть душевную. От самого первого побуждения к живописи он питал внутри себя необоримое желание — живописать Деву Марию в небесном Ее совершенстве…Однажды ночью, когда он во сне молился пресвятой Деве, что бывало с ним часто, вдруг от сильного волнения воспрянул ото сна. Во мраке ночи взор Рафаэля привлечен был светлым видением на стене…недоконченный образ Мадонны блистал кротким сиянием и казался совершенным и будто живым образом. Он так выражал свою божественность, что градом покатились слезы из очей изумленного Рафаэля» [2].

Данный отрывок есть сплошной поток тонкой прелести. Рафаэль здесь буквально флиртует с Мадонной, грустит при мысли о Ней, будто Она его возлюбленная! Вот другие слова епископа Игнатия по этому поводу: «Знаменитые Мадонны Рафаэля выражают самое утонченное сладострастие» [3]. Весьма изумляет, что знаменитый о. Павел Флоренский приводит это свидетельство из жизни Рафаэля в качестве правильного примера явления образа иконописцу — а между тем это духовная халтура, несмотря на высокий уровень мастерства художника. Ясно, что тут искусство не преодолело искус и произвело на свет личину, при чем эту личину не разглядел даже о.П.Флоренский.

Собственно творчество должно являть откровение Лика. Лик — это сияние образа Божия в человеке. Поэтому самые главные творцы — святые, признанные Церковью люди, очистившие себя до просияния в них образа. Иконописец тот, кто отобразил образ Христов в своей душе. Этот образ затем запечатлевался особым способом, получившим название иконы, и передавался потомкам в качестве образца. Причем писали иконы либо сами святые, либо избранные ученики под чутким их руководством. Всякая живопись, претендующая на изображения Лика, неминуемо становится иконописью. Но как изобразить лик, это сияние образа Божия в человеке, не зная, что есть образ Божий? Вот и получается «католицизм».

Разрыв образа Божия преодолел в себе в новое время Достоевский. Он же указал знаменитую формулу русской жизни: «русский человек — православный человек». И добавил: «русский человек без православия дрянь». Преодолел его и Пушкин («спасенья верный путь и тесные врата»), и пал жертвой травли. Ведь совсем не о власти сказал Лермонтов: «а вы, надменные потомки… Свободы, Гения и Славы палачи… пред вами суд и правда — все молчи!»; и когда Столыпин предложил милюковым и родичевым, тогдашним либеральным демократам, публично осудить террор «левых», те спешно отказались — молчи, суд и правда. Они могли признаться только втихаря, как Чернышевский, который, сидя в тюрьме, признался священнику, что верит в Бога, но на предложение всенародно исповедать свою веру ответил отказом — а что скажут о нем «в приличном обществе»! Вот какой был «террор», то есть страх.

Среди русских интеллектуалов были и противоположные примеры. В этой связи необходимо несколько пересмотреть устоявшийся взгляд на творчество Пушкина. Путь Пушкина трагичен, но это в то же время и путь русской интеллигенции к Истине. На этом пути его «срезали» — умело и как-то совершенно «по-хозяйски». Русские люди, чтящие поэта и мысли-теля, как правило, до сих пор пребывают в неведении о главной теме его жизни и смерти. Пушкина убили не случайно, и дело отнюдь не сводилось к его жене. Пушкин быстро сближался с царем, занял место Карамзина, написал «Историю пугачевского бунта», начал работу над «Историей Петра», и все это на деньги Государя. Как знаток русской жизни, Пушкин, через общение с царем, производил сильное влияние на русскую политическую волю. Государь еще раньше назвал его умнейшим человеком в России. У них сложились и продолжали складываться особые отношения русского мыслителя и русского царя. Перед смертью Пушкин сказал другу Жуковскому: «Передай царю, жаль, что умираю — был бы весь его» [4].

Он почувствовал, а за ним эту мысль настойчиво развивал Гоголь, что речь должна идти о всестороннем воцерковлении творческой интеллиген-ции как главного двигателя народного организма. Однако Гоголь потерпел великую неудачу в попытке художественно изобразить Добро. Зло, похоть, разврат как-то особенно легко и сочно удаются их изобразителям: первая часть «Мертвых душ» как раз об этом. Вторая часть замышлялась как антипод, писатель собирался вывести на страницах идеального представителя Добра: «Гоголь хотел так написать свою книгу, чтобы из нее путь ко Христу был ясен для каждого» [5]. Замысел не удался, Гоголь понял, что достиг предела своих возможностей как художник — здесь тропа литературы кончалась и начиналась иная. Выпускать недоделку он не мог, посему сжег рукопись. Далее этот вопрос сумел разрешить в самом себе величайший русский писатель и мыслитель Федор Достоевский. По словам о.В.Зеньковского, «особое значение имеет то, что Достоевский с такой силой поставил проблему культуры внутри самого религиозного сознания. То пророческое ожидание „православной культуры“, которое зародилось впервые у Гоголя и которое намечало действительно новые пути исторического действования, впервые у Достоевского становятся центральной темой исканий и построений» [6]. Но и Достоевский перешел на сугубо церковную тематику и так и не смог явить образ идеального носителя Добра в литературе. Видимо, есть естественный предел искусства, когда оно из художественного должно перейти в церковное: живописец должен стать иконописцем, философ богословом, поэт от стихов перейдет к псалмам, композитор будет писать литургические гимны.

Однако творческая интеллигенция проявила себя в большинстве своем с другой стороны, она не пошла по пути Достоевского к Православию, при этом ее «религиозные искания» приводили ее в первую очередь на Запад. Я приведу жесткую оценку такой интеллигенции, данную знаменитым мыслителем А. Лосевым: «Этот эффектный субъективизм и психологизм [католицизма — А. П.], соединенный с формалистической строгостью дисциплины… всегда бывали завлекательной приманкой для бестолковой, убогой по уму и сердцу, воистину „беспризорной“ русской интеллигенции. В те немногие минуты своего существования, когда она выдавливала из себя „религиозные чувства“, она большею частью относилась к религии и христианству как к более интересной сенсации; и красивый, тонкий, „психологический“, извилистый, увертливый, кровяно-воспаленный и в то же время юридически точный и дисциплинарно-требовательный католицизм, прекрасный, как сам сатана — всегда был к услугам этих несчастных растленных душ» [7].

«А от нас и издревле деятели народные выходили, отчего же не может их быть и теперь? Те же смиренные и кроткие постники и молчальники восстанут и пойдут на великое дело. От народа спасение Руси. Русский же монастырь искони был с народом», — говорит персонаж романа Достоев-ского «Братья Карамазовы» старец Зосима. «И сколь подивились бы, если скажу, что от сих кротких и жаждущих уединенной молитвы выйдет, может быть, еще раз спасение земли Русской!» «Монастырь ваш — Россия!», — писал Гоголь одному своему собеседнику. «Пред иною мыслью станешь в недоумении, особенно видя грех людей, и спросишь себя: „Взять ли силой али смиренной любовью?“ Всегда решай: „Возьму смиренною любовью“. Решишься так раз навсегда, и весь мир покорить возможешь. Смирение любовное — страшная сила, изо всех сильнейшая, подобно которой и нет ничего», — говорит старец Зосима. Смирение в творчестве — вопрос насущный и тонкий. Оно помогает правильно определить творческие задачи и пути их достижения. Задача же творчества одна — вести зрителя, читателя, слушателя к Евангелию: только ликующее творчество имеет оправдание для творца.

Меня поражает одно место в Евангелии: когда Пилат вопрошал об Истине, а Истина стояла в это время перед ним: «Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего. Пилат сказал Ему: что есть истина? И, сказав это, опять вышел к Иудеям…» (Ин. 18, 37−8). Пилат проглядел сияние Божества…

---

СНОСКИ

1 — «Мистика Церкви и мистика западных исповеданий», М, 1995, с. 65−71.
2 — О. Павел Флоренский «Иконостас», М, 2001, с. 67−68.
3 — Галина Чинякова «Святитель Игнатий Брянчанинов и проблемы русской церковной культуры», журнал «Москва», 1999, N10э
4 — Вадим Кожинов «Великое творчество. Великая победа», М, 1999, с. 91.
5 — В.А.Воропаев «Н.В.Гоголь: жизнь и творчество», М, 1999, с. 117.
6 — М.М.Дунаев «Православие и русская литература. Ф.М.Достоевский», М, 2002, с. 4.
7 — Архимандрит Киприан (Керн) «Антропология св. Григория Паламы», М, 1996, с. XXVIII-XXIX.