Русскiй бунтъ

Почему отрекся Николай II и конец русской истории

Человек таков, что ему нужно доходить до конца, до предела, перерасти предел, стать «всем во всем». Это стремление хорошо наблюдаемо в истории. Только никогда оно не находило универсального разрешения. Попадали в буддийский тупик, в языческий разврат, в фатализм, в переселение душ, наконец в иудейский соблазн… И никак не становились «всем во всем». И вот ответ дан: чтобы стать «всем», нужно сначала стать ничем. «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 24). На этом сыграл «интернационал»: кто был ничем, тот станет всем! — но это же извращенная христианская и, как таковая, русская идея. Так русский мессианизм обернулся русским богоборчеством. Поэтому Россию можно понять только в русле русской мессианской идеи.

Она предполагала, чтобы каждый русский воистину исповеднически нес имя своей родины как Святой Руси. Но, например, декабристы, предтеча нашей печальной памяти интеллигенции, думали иначе. Так же, как и их преемники, они считали, что сделать что-то настоящее, что-то стоящее в России можно лишь уничтожив дикий, по их мнению, институт русской монархии. К ним примыкал господин Энгельс, заявивший, что революция (то есть переворот Традиции с ног на голову) не имеет в мире никаких шансов, пока существует современное ему Русское государство (следовательно, нужно это государство уничтожить). С рождения воспитываемые в иноземном духе, по-французски говоря лучше, чем по-русски, (даже «патриархальная» пушкинская Татьяна Ларина первоначально, кстати, как и сам Пушкин в детстве, «изъяснялася с трудом на языке своем родном»), и окончательно «добитые» в масонских ложах, декабристы явились предтечей нашей интеллигенции, «разбудив» ее в лице Герцена. Страстно влюбленная в Европу (по словам Данилевского), она, если разобраться, просто этой «любовью» выражала и выражает свою нелюбовь или даже ненависть к коренной России. Это разрыв с идеалом Москвы — Православное Царство, православный народ, православный Царь, воцерковленная жизнь, посильное исполнение завета Христа в условиях земного зла.

Кстати сказать, бунт Пугачева был как раз ответом русского народа (его части, если сделать поправку на роль раскола в этом восстании) на не сдерживаемое христовым заветом земное зло. В Московской Руси (даже особенно при Петре) «земное зло» сдерживалось принципом «Божия тягла», что и мирило древнего русского человека с «миром, лежащим во зле». Каждое сословие тянуло свою лямку: царь свою («тяжела ты, шапка Мономаха!»; или, как сказал Александр III, «власть есть бремя неудобоносимое»); служилый люд, дворяне, свою (с 15 лет и до ветхости, а то и до смерти, служили Государю, за что и жаловались им землей и крестьянами на время службы, т. е. искупали эту крепостную «несправедливость» потом и кровью); посад — свою (служение помещику, который сам служит царю и за эту службу помещается на данной земле; а вместе и посад и царь и дворянство делают одно дело). Все вместе — Божие тягло, каждый православный впряжен в эту общенародную упряжку. Право помещика-дворянина на владение душами вытекало из его подотчетности царю. Сердце же царево «в руце Божией». Царь отвечает перед Богом за своих подданных (от выражения «под данью»). Все эти «насилия» и «несправедливости», таким образом, уравновешивались, делались сносными в глазах русского человека.

Что же делают «птенцы Петровы» (Петр III) в 1762 году? Освобождают только дворян от обязательной службы — от тягла — значит, высвобождает «земное зло» из-под сдерживания, чиня уже настоящую несправедливость. Если и тянуть лямку, то всем разом, а не тянуть — то тоже всем. А тут еще и дворцовые перевороты, не понятные для московского самосознания: законных наследников убивают, возводят на престол не понятно кого. Да не новая ли это смута? Народное чувство напряглось. Пугачев был той искрой, из которой «возгорелось пламя». Жестокость восставших по отношению к православным священникам и храмам, отмеченная в специальном исследовании Пушкина, наводит на мысль о раскольническом подтексте этого бунта, а Пугачев и в самом деле опирался на раскол. Но рассмотрим «русский бунт» в его ядре, как он проявился и в XX веке: он нужен нам для правильного восприятия трагедии этого века.

Обратите внимание на слова Тургенева: «При своем последнем посещении Ясной Поляны Тургенев сказал Толстому такие, почти пророческие слова: «Вот лет через десять будем мы с вами, Лев Николаевич, если доживем, сидеть благодушествуя за чаем на веранде здесь или у меня в Спасском — вдруг увидим, что от ворот усадьбы направляется к нам порядочная толпа крестьян. Мужички подойдут к нам вплотную и на приветливый вопрос барский: «Что вам, братцы, угодно?» ответят с некоторой заминкой, потоптавшись на месте и почесав в затылках: «Да вот вышел стало быть от схода сельского приказ, чтобы значит тебя, Иван Сергеевич, повесить, да заодно уж и господ всех энтих. Да ты не подумай, что мы безбожники какие, ты спервоначалу помолись, а потом мы всех вас и вздернем для порядку""[1]. Что же такое прочувствовал Тургенев в крестьянах, какой дух уловил? И откуда пошло это поветрие?

Первый глубоко и правильно этот вопрос осмыслил Пушкин. Назвав русский бунт «бессмысленным и беспощадным», он, однако, рисковал лишиться (и лишился) некоторых сторонников из «русской партии». Всех ярче и определеннее это выразил, пожалуй, Иван Солоневич в своей книге «Народная монархия»: «Не будем отрицать ни пушкинского гения, ни пушкинского ума. Но, вот, бросил же он свой знаменитый афоризм о пугачевском бунте: «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Как мог Пушкин сказать такую фразу? Беспощадным было все — и крепостное право, и протесты против него, и подавление этих протестов: расправа с пугачевцами была никак не гуманнее пугачевских расправ — по тем временам беспощадно было все. Но так ли уж бессмысленным был протест против крепостного права? И так ли уж решительно никакого ни национального, ни нравственного смысла Пушкин в нем найти не мог? И это Пушкин, который воспевал «свободы тайный страж, карающий кинжал»? Почему он отказывал в праве на того же «стража свободы», но только в руках мужика, а не в руках бунтующего против государственности барина? Почему барский бунт декабристов, направленный против царя, был так близок пушкинскому сердцу и почему мужицкий бунт Пугачева, направленный против цареубийц, оказался для Пушкина бессмысленным?"[2].

Тут, надо сказать, дело то в том, что оба автора — и Пушкин, и Солоневич — говорят о разном. Пушкин смотрел в сердцевину, так сказать «метафизически». Бунт у него «бессмыслен» не потому, что он «не увидел», что масса народу была оскорблена указом о вольности дворян и цареубийствами, а потому, что загоревшись от этой искры — от оскорбления — дальше горение пошло стихийно и в этом плане оно существовало уже «само о себе», по инерции. Вот, что говорит Вадим Кожинов: «Пушкин обратил внимание на своего рода тайну. Он рассказал, что в конце июля 1774 года, то есть всего за несколько недель до ареста, Пугачев «окруженный отовсюду войсками правительства, не доверяя своим сообщникам… уже думал о своем спасении; цель его была: пробраться за Кубань или в Персию». Но, как ни странно, «никогда мятеж не свирепствовал с такою силою. Возмущение переходило от одной деревни к другой, от провинции к провинции… Составлялись отдельные шайки… и каждая имела у себя своего Пугачева». Словом, «русский бунт» — это по сути своей не чье-либо конкретное действие, но своего рода состояние, вдруг захватившее весь народ, — ничему и никому не подчиняющаяся стихия, подобная лесному пожару"[3]. Горело то, что было предрасположено к горению; и странно было бы, если бы этого (горения «о себе») не случилось со столь вольной русской природой. Это и было отмечено Пушкиным.

— Из нас, как из дерева, что дубина, что икона.

В данном случае — дубина… Стремление к бесконечному, к безграничному очень свойственно русской натуре. Но без-граничность — соблазнительна и опасна. Свобода, по словам самого Христа, есть власть над грехом — свобода ограничена этой властью: «Всякий, делающий грех, есть раб греха… итак, если Сын освободит вас, то истинно свободны будете» (Ин. 8; 34, 36). Апостол Павел, говоря о твари, ждущей «откровения сынов Божиих» (Рим. 8; 19), открывает, что тварь надеется быть освобожденной «от рабства тлению в свободу славы детей Божиих» (Рим. 8; 21), и утверждает, что свобода возможна «до конца» лишь «в славе детей Божиих», т. е. в Царствии Небесном. «Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучается доныне; и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего» (Рим. 8; 22−23). Тело же «искупится» преображением, воскресением оного при втором пришествии Христа. Свобода подразумевает определенные границы. Преодолевая их, свобода из «свободы» делается хаосом, стихией, то есть по-русски волей вольною.

О, страшных песен сих не пой
Про древний хаос, про родимый!
Как жадно мир души ночной
Внимает повести любимой!
Из смертной рвется он груди
И с беспредельным жаждет слиться.
О, бурь уснувших не буди:
Под ними хаос шевелится!..

Не подлежит сомнению, что «в народной душе, как и во всякой душе, есть своя лучшая и своя худшая часть и что поэтому от народа может исходить и высокий подъем героизма и мудрости, и «бунт бессмысленный и беспощадный""[4]; «…в душе русского народа уживаются рядом и тоска по воле, и тоска по Боге. Тоска по воле разрывает иногда все связи и законы и Божеские, и человеческие, переходит все меры и грани и условные, и естественные. Тогда русский человек увлекается на путь буйного разгула, на путь бунта, смуты и анархии. Тогда раскрывается перед ним бездна и пустота отрыва от всего святого и священного"[5]. Вот как этот шевелящийся хаос дает о себе знать у «чистого сердцем» героя Есенина:

Я одну мечту, скрывая, нежу,
Что я сердцем чист.
Но и я кого-нибудь зарежу
Под осенний свист.

«Ибо не понимаю, что делаю; потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю» — говорит апостол Павел (Рим. 7; 15). «Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех… в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих» (Рим. 7; 20, 23). Когда «хаос», т. е. греховная стихия, берет власть, то происходит бунт «бессмысленный и беспощадный».

Владимир Соловьев так осмыслял выше приведенное стихотворение Тютчева: «Хаос, т. е. отрицательная беспредельность, зияющая бездна всякого безумия и безобразия, демонические порывы, восстающие против всего положительного и должного, — вот глубочайшая сущность мировой души и основа всего мироздания. Космический процесс вводит эту хаотическую стихию в пределы всеобщего строя, подчиняет ее разумным законам, постепенно воплощая в ней идеальное содержание бытия, давая этой дикой жизни смысл и красоту. Но и введенный в пределы всемирного строя, хаос дает о себе знать мятежными движениями и порывами"[6].

О хаосе вспоминает и сам Солоневич: «ряд катастрофических случайностей, громоздясь одна на другую, дают прорыв темным силам страны. А темные силы — они существуют всегда и везде… Это о них Тютчев сказал:

Ты бурь уснувших не буди,
Под ними хаос шевелится…

Под Москвой первых Романовых тоже «хаос шевелился» — его разбудил Петр: хаос прорвался диктатурой дворянства. При Николае Втором — хаос будила русская интеллигенция, и он прорвался диктатурой выдвиженцев"[7]. Так что и Солоневич был не далек от Пушкина и, как видно, нападал на него напрасно.

Задача человека состоит в том, чтобы «хаос», как начало само по себе разрушающее, обратить в силу созидающую. Один и тот же человек может быть гением разрушения (тип Ставрогина) или гением созидания (апостол Павел). Из Савла — в Павла!

Пушкин, надо добавить, «нащупал» перекличку с тютчевским «хаосом» не только в прозе, но и в стихах:

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане —
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении чумы!
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

Однако, почувствовав влечение («обретение») стихии, Пушкин не дал себя захватить — а встал выше — «ведал» ее.

Как отнестись к этому бунту стихий в русском народе? «Сам по себе, в своей естественности и непосредственности, народ может быть и плох, и хорош, и потому не народу надо поклоняться, а идеалам и святыням его"[8]. А идеал русского народа, по свидетельству Достоевского — Христос.

Большую часть XIX и все 17 лет XX века ревнители «равенства и братства» упрямо расшатывали принципы русской народной жизни, пока эта жизнь не сорвалась с петель и не полетела вниз по закону гравитации. Вместо того, чтобы вернуть церковные отношения на кафолическую почву, вместо того, чтобы общественные отношения выстроить на принципах русской совещательности, короче говоря, вместо того, чтобы помогать России в России, революционеры — и прежде всего не боевики, а обычная русская интеллигенция (безымянные профессора), баре и барыни (вплоть до членов династии!) — под коньячок и шампанское от правительства качали и качали русский корабль, пока тот не перевернулся и не затонул. Да ведь жизнь и шла своим ходом, жизнь то не обманешь, Россия двигалась потихоньку вперед, Церковь выходила на богословские просторы, общество самоуправлялось, народ просвещался, достаток рос, а цари так вообще становились один лучше другого — и тут то бы ей пособить! Страна была на грани величайшей победы в истории, которая вывела бы ее в мировые вожди — и представьте себе, какие идеалы несла она этому миру в лучших своих представителях (только не подумайте, что это Бердяев или С. Булгаков).

Но царь отказался от власти над Россией и выпустил вожжи. И кони понесли неуправляемую твердой рукой хозяина карету. Народ прочувствовал, что бремя власти пропало — а все, что пришло на смену — большая шутка. Пока была плотина, царская власть, было огромное водохранилище; плотина разрушилась — и вода хлынула наружу, и пока вода не успокоится, кто ее успокоит? Ушел царь, сразу ушла и армия, а там и все общество сверху донизу. Вода разлилась и затопила окрестности. После пришли большевики и стали строить новую плотину. И замуровали в нее миллионы жизней. Царь сказал в сердцах: не хотите плотины? Так и мне она тогда не за чем. А большевики сказали: не хотите? Так мы вас заставим! Хорошо ли, плохо ли, но плотина снова треснула, и началась перестройка. Теперь местные жабы сидят каждая в своем самостийном болотце и квакают: ква-акое нехорошее было водохранилище, и ква-ак здорово в болоте. А благородная рыба тем временем гибнет без большой и глубокой воды.

Почему отрекся от престола Царь Николай? Многие думают, как Солженицын, что тем самым он предал Россию, отдал ее на растерзание революции, даже попустил «русскому бунту» разлиться на русских просторах, чего сам Государь, кстати, более всего и опасался. Я много размышлял над этим вопросом. Мы по сей день живем под знаком его отречения: и этот факт требует самого неотложного прояснения. Разгар войны, верховное командование и одновременно управление империей — все лежит на нем, и он — вдруг — уходит… Царь принял бремя главнокомандующего в тяжелейший момент войны, в снарядный голод 1915 года и целый ряд тяжелейших потерь на фронте — вопреки сильному нажиму на него со стороны практически всего состава правительства. При нем страна вышла из этого кризиса и сумела укрепить фронт. Армия была одета, обута, накормлена, укомплектована — к осени 1916 года никто и не сомневался в сравнительно скорой и уверенной победе. На весну-лето 1917-го готовилось генеральное наступление. Авторитет царя среди русских солдат был высок как никогда. Война была стратегически выиграна. И в ответственейший момент 1915-го Царь не только не ушел, но, наоборот, сам встал у руля и повел свой корабль. Значит, он не трус и не малодушный человек. Значит, причину его ухода в 1917 надо искать в другом. Но в чем?

Последний царь обладал редким чувством ответственности перед Богом за свое служение России. Каждое принимаемое им решение проходило через его сердце и совесть. Поэтому я не могу ставить вопрос о том, что Царь бросил Россию, отказался от России, «такой плохой страны». Ничто в мире не могло заставить его отказаться от России, потому что Россия была его жизнью и судьбой (кстати будет вспомнить изречение царевича: «Я люблю черный хлеб, потому что его едят Мои солдаты»). Все, кто думает, что Царь устал, что ему надоело, что он испугался — все мыслят в понятиях нашего преступного времени, представляя царскую власть как пожизненное президентство. Но цари в России — не рядовые президенты. Вот запись из его дневника:

«2-го марта. Четверг
Утром пришёл Рузский и прочёл свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, т.к. с ним борется соц[иал]-дем[ократическая] партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 21/2 ч. пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с кот[орыми] я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость и обман!».

Поражает быстрота, с которой согласился на отречение Государь. Если тебе изменили и тебя обманули, а изменили в первую очередь переговорщики, и Государь это, как видно, понимал (Керенский все время сбивался с «гражданин Романов» на «Ваше Величество», а Гучков тупо глядел в угол), то зачем же отдавать им в их подлые руки страну? Почему не плюнул им в лицо? Ведь очевидно, что Царь был осведомлен о причинах и характере всяких там «движений» и в Думе, и вовне.

«5-го июля. Среда
Всё утро шёл дождь, а к 2 часам погода поправилась; к вечеру стало прохладнее. День провели как всегда. В Петрограде эти дни происходили беспорядки со стрельбою… вчера прибыло туда много солдат и матросов, чтобы идти против Временного Прав[ительст]ва! Неразбериха полная. А где те люди, которые могли бы взять это движение в руки и прекратить раздоры и кровопролитие? Семя всего зла в самом Петрограде, а не во всей России».
Очень трезвый взгляд — но почему же он сам не прекратил раньше того, о чем теперь писал?

«8-го июля. Суббота
Хороший жаркий день. Обошёл парк с Татьяной и Марией. Днём работали в тех же местах. И вчера и сегодня караулы были исправны в несении службы и отсутствием шатания по саду во время нашей прогулки — от 4-го стр. и 1-го стр. полков. В составе правит[ельст]ва совершились перемены; кн. Львов ушёл и председателем Сов.[ета] Мин.[истров] будет Керенский, оставаясь вместе с тем военным и морским мин.[истром] и взяв в управление ещё мин.[истерство] торг[овли] и пром.[ышленности]. Этот человек положительно на своем месте в нынешнюю минуту; чем больше у него будет власти, тем будет лучше».

И это — о Керенском?! Царь, кажется, явно не видит реального положения. Так может он действительно устал и смалодушничал? Однако, вот прогноз Константина Леонтьева еще 1888 года: «Республиканская все-Европа придет в Петербург ли, в Киев ли, в Царьград ли и скажет: «Отрекитесь от вашей династии или не оставим камня на камне и опустошим всю страну». И тогда наши Романовы, при своей исторической гуманности и честности — откажутся сами, быть может, от власти, чтобы спасти народ и страну от крови и опустошения"[9].

Вот еще свидетельство: «2 марта между 10 и 11 часами генерал-масон Рузский, используя телеграфную ленту своего ночного разговора с Родзянко, вырывал у Государя отречение… «Государь молча, внимательно все прочел. Встал с кресла и отошел к окну вагона… Наступила минута ужасной тишины. Государь вернулся к столу, указал генералу на стул, приглашая опять сесть, и стал говорить… «Если надо, чтобы я отошел в сторону для блага России, я готов на это — сказал Государь — но я опасаюсь, что народ этого не поймет: мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день Священного коронования; меня обвинят казаки, что я бросил фронт""[10]. Совсем другое настроение…

Вот смотрите, Царь все видит и понимает, его мысль далеко впереди: «Ход последних событий приводит Е.В. Императора Николая к мысли, что вопрос о Константинополе и проливах должен быть окончательно разрешен и сообразно вековым стремлениям России. Всякое решение было бы недостаточно и непрочно в случае, если бы город Константинополь, западный берег Босфора, Мраморного моря и Дарданелл, а также южная Фракия до линии Энос-Мидия не были впредь включены в состав Российской Империи. Равным образом, и в силу стратегической необходимости, часть азиатского побережья, в пределах между Босфором, рекой Сакарией и подлежащим определению пунктом на берегу Измидского залива, острова Мраморного моря, острова Имброс и Тенедос должны быть включены в состав Империи», — писал 19.2.1915 в Памятной записке французскому и английскому послам в Петрограде министр иностранных дел Российской империи Сазонов[11]. 22.5.1916 Николай определил: «Если нашей армии удастся дойти до Синопа, то там и должна будет пройти наша граница"[12]. Как будто два разных человека…

Что такое? Почему отрекся? Ничего не понимаю!

Очень метко сказал о Царе, как ни странно, Карабчевский — известнейший петербургский адвокат, выступавший, в частности, от еврейской стороны в деле Андрюши Ющинского и Бейлиса. «Когда временное правительство… после значительных колебаний установило своим декретом отмену «навсегда» смертной казни, я искренно желал, чтобы отрекшегося Царя предали суду. Его защита могла бы вскрыть в Его лице психологический феномен, перед которым рушилось бы всякое обвинение: а вместе с тем какое правдивое освещение мог бы получить переживаемый исторический момент. Нерешительность Государя именно в нужные моменты и наряду с этим упрямая стойкость точно околдованного чей-то волей человека были его характерными чертами. Будь Царица при Нем в момент Его отречения, отречения бы не последовало. И, кто знает, не было бы это лучше для Него и для России. Его, вероятно, убили бы тогда же, и Он пал бы жертвою, в сознании геройски исполненного долга. Но престиж Царя в народном сознании остался бы неприкосновенным. Для огромной части населения России феерически быстрое отречение Царя с последующим третированием Его как последнего узника было сокрушительным ударом самому царизму. Вся дальнейшая, глубоко печальная участь Царя и Семьи Его, которою Он дорожил превыше всего, возвышает Его в моих глазах как человека почти до недосягаемой высоты. Сколько смирения и терпеливой кротости, доходящих до аскетического самобичевания! Человек, способный, по отзыву всех к Нему приближавшихся, чаровать людей, человек, сохранивший все Свое Царственное достоинство при всех неслыханных испытаниях, человек-мученик до конца, беспощадно убил Царя. В каком виде воскреснет когда-нибудь Его образ в народном сознании — трудно сказать. На могилу Павла I-го до сих пор несут свои мольбы о затаенных нуждах простые люди и чтят Его как «Царя-Мученика». Мученика, может быть, даже святого, признают и в Николае II-м. В русской душе ореол мученичества есть уже ореол святости. Но станут ли в Нем искать Царя?.. И не навсегда ли упала на землю и по ветру покатилась, по «Святой Руси», искони «тяжелая шапка Мономаха»?».

Государь более всего хотел всегда оставаться независимым в своих решениях — и одновременно учреждает Госдуму, от которой зависит. Он готов был принять монашество и стать русским патриархом, пойдя на жертву отречения от престола и мира вообще, а значит и столь любимой семьи — и после 1905 года так и не было у нас патриарха до 1917-го (и почему же это до не смогли собрать собор, а после — вдруг смогли?), когда не стало и царства. Он мечтал вместе с царицей передать сыну Алексею самодержавную Россию, чтобы тот был свободным в своем правлении — и не передал никакой! А в самом начале своего царствования он выступает с инициативой разоружения и проведения международной Гаагской Конференции — которая заложила основы будущего (пусть и вполне формального) мирового правительства. Странная судьба… Вместе с тем — какая типично русская судьба!

И здесь я хочу высказать наконец одну, может быть, парадоксальную, мысль. Сейчас много говорят о том, что Царь «не имел права» на отречение, что оно не предусмотрено законодательством империи. Но он отрекся — и тем показал, что ничем не ограничен. Это была его воля — и законы тут бессильны. По своему исключительному благородству и чистоте всегда веривший в людей и им доверявший, что приводило к злоупотреблениям его волей (Госдума), он ушел как Самодержавный Царь. И это тоже очень по-русски. Он своей волей завершил священную, богопомазанную русскую историю. Поскольку сердце царево «в руце Божией», то, я полагаю, что Царь на только ему доступных глубинах прочувствовал конец русской истории как русского царства.

Этот жребий может и прискорбен, но он выпал ему. Это откровение настигло его «в нужное время в нужном месте». Отсюда понятно его согласие на отъезд в Англию, монархию с давно несамостоятельным королем. Английские короли в свое время пошли на сговор с аристократией баронов ради сохранения хоть части власти, и потому, вероятно, остались живы (сравните с Францией). Русская священная история должна была окончиться по-русски — максимально трагически. «С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес. — Представление окончилось. Публика встала. — Пора одевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не осталось"[13].

Наш удел — послесловие, в котором Царь прославился и осветил собою русскую историю. В день отречения России была явлена икона Державной Божией Матери, со скипетром и державой в руках: говорят, Она взяла власть в России в Свои руки. По крайней мере, это значит, что отныне небесное благословение власти на нашей земле отнято, и знаки этой власти возвращены на небо — откуда и были даны ранее. Россия шагнула в эру антибожественной республики, точнее республик (РФ, часть Казахстана, часть Украины, Белоруссия), и спасает нас только то, что послесловие все же принадлежит целой книге.

СНОСКИ:
1. Цит. по: Путь, 1926, октябрь-ноябрь, с. 84−85.
2. Солоневич И. Народная монархия. Минск, 1998, с. 446.
3. Кожинов В.В. «Черносотенцы» и Революция. М., 1998, с. 144−145.
4. Новгородцев П.Н. Восстановление святынь // Путь, 1926, N4, с. 46.
5. Там же.
6. Соловьев В.С. Философия искусства и литературная критика. М., 1991, с. 475.
7. Там же. С. 329.
8. Новгородцев П.Н. Ук. соч., с. 46.
9. Цит. по: Россия перед вторым пришествием. М., 2002, т. 2, с. 136.
10. Там же. С. 147.
11. Там же. С. 62.
12. Там же. С. 63.
13. Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени. М., 1990, с. 46.