Работа и как с ней бороться

По горячим следам захотелось продолжить. В самом деле, как не сказать об идиотизме последнего времени, ставшем повальным, под названием: «мы работаем»?.. Ежедневно, в течение длительного времени в моем дворе бабушка выгуливала внучку. Эти походы начались, еще когда ребеночек был совсем крохой — около полугода — и по идее принадлежал к «грудничкам». Мама, знакомая мне молодая особа, появлялась редко. «Работает, нагрузка большая», — поясняла бабуля и как бы сочувственно вздыхала. За этим следовали сетования на дороговизну жизни, рассказы о хорошем месте бухгалтера в фирме и способностях дочери, из-за которых ее ценит начальство.

Похоже, работа и впрямь была незаурядная. Успехи материализовывались то в новой модели мобильного телефона, купленной взамен благополучно утерянного прежнего, то в очередной паре сапог в тон новому же пальто. С течением времени, пока малышка вставала на ноги и училась произносить первые фразы, в окнах квартиры засверкал пластик, а из мебельного фургона грузчики вынули и подняли наверх кухонный гарнитур. Бабушка на прогулках тоже переменилась. Теперь она выглядела экспертом, говорила чинно и в нос, как бы поневоле снисходя к другим мамашам и бабушкам, коллегам по выгулочному цеху. Еще бы! Ведь металлопластиковые рамы были поставлены пока только в отдельных, немногих квартирах…

— Что-то тебя не видно, — бросил я однажды пробегающей мимо бухгалтерше, — прелестная дочка у тебя растет.

— Да, — донеслось в ответ, — только мало дома бываю. Работы невпроворот, сижу вечерами.

— А чё делаешь? Коммунизм строишь? — подтрунил я.

— Да нет, — рассмеялась она, не проникая впрочем в иронию, — Сейчас годовой отчет, а перед этим налоговая. В общем, сплошной кошмар, голова идет кругом…

Эта сценка не выходит из моей памяти, когда я слышу о проблемах работы и заработка. В том числе и из уст людей православных. Вероятно, моя мать перечеркнула свою жизнь, добровольно лишив себя всех ее радостей, отказавшись идти «на повышение» и оставшись с 90 рублями на скромной должности детсадовского воспитателя. Зато на полдня. Последнее — возможность оставшееся время проводить дома — по какой-то причине была аргументом и довольно весомым. Подумать только, в наши дни это же самое скорей может вызывать ужас: половину времени в доме! Общение с детьми, уроки, домашние дела, уборка, готовка, посуда!.. Основное преимущество работы как раз в том и состоит, чтобы не приходилось думать ни о чем больше. Я на работе и баста. Я делаю то же, что делают все остальные.

Думаете, отчего нам так сложно дается рождение детей? Откуда потом все проблемы со школой? А почему даже в морозный январь старые лыжи остаются задвинуты на глубину антресолей? И приходская жизнь отчего замирает с воскресным отпустом? Правильно. Все потому, что данные вещи крайне вредны и противопоказаны:

а) для работы;

б) для отдыха после нее.

Нет, я не собираюсь преуменьшать ценность общественного труда и взамен бесконечно рисовать умильно-семейные пасторали. Прекрасен порыв ученого и конструктора, исполнены благородства многие служения. Сам автор данных строк наверняка не написал многого, не включайся в работу фактор профессионального увлечения, так что свеча в одиноком окне, бывает, не гаснет до самого утра. Однако «работа» как феномен общественного сознания, как социологический маркер — это нечто особенное. Интересную мысль нашел я у одного современного философа, испанца Альфонсо Лопеса Кинтаса. «В наше время, — говорит он, — все чаще общепринятое выдается за нормальное, а нормальное за нормативное». Боюсь, приложение простых, но постоянно упускаемых понятий здравого смысла моментально открыло бы в тематике нашей занятости критическую массу абсурда.

Непонятно, в каком это смысле работа не позволяет общаться с детьми? Разве она, работа, задумывалась зачем-то еще, как помогать жизни дома? Разве доход — это главное и единственное, без чего невозможно прожить? Где и в какой момент обозначилась грань, за которой «работать», а пуще всего, «ходить на работу» стало означать реальность, затмевающую все остальное? Замечу, речь в данном случае не идет о жертве во имя большего: о самоотверженности спасателя и хирурга, углубленности первооткрывателя. Нет, мы уже не изобретаем perpetuum mobile и не возводим корчагинского светлого завтра. Работа — это новое «наше всё», принцип наиболее простой и удобной организации во времени и пространстве. Удобной, но для кого и зачем?

Работающий ради интереса может сам сосчитать, сколько времени в конкретные сутки заняло у него совершение собственно производительной и творческой функций. Теперь сопоставьте это с той чрезвычайно многообразной, насыщенной ролью, которую приходится выполнять взрослому члену семьи или активному члену церковной общины, чтобы решить: в каком из мест вы нужнее? На слабом звене мы готовы подвешивать трепещущую систему жизненных взаимосвязей, так что остаемся совершенно без выбора. Наш день, наша семья, наша церковная жизнь, наши дети возможны только такими, какими их допускает «работа». В конце концов, нужно наконец назваться, понять, кто же мы в первую очередь? «Менеджеры» ли, «программисты», «бухгалтеры»? Члены ли рабочего коллектива? Или христиане, члены Церкви и своего прихода, мужья, жены, отцы, матери, дети?

Важнейшее алиби занятости составляет ее коммерческий аспект, а говоря попросту оплаченность. Оплаченное время — вне конкуренции. Очень многих вещей мы теперь морально не можем потянуть, поскольку они никак не оплачиваются. Даже если ты совершенно свободен, отвратительное ощущение — того, что тобой упускается гипотетическое денежное вознаграждение — не даст ни минуты покоя. «На работе», напротив, любое времяпрепровождение оправдано, поскольку за него впоследствии будут начислены деньги. О бездарно проведенном выходном дне могут жалеть. Бездарно проведенный рабочий, признаемся, редко становится поводом для расстройства. Экономический расчет ложится в основу переустройства личности, ее подавления и коррупции. Наглядный пример: моя жена работает преподавателем вуза. С некоторых пор она обратила внимание, что ее коллеги взваливают на себя поистине непомерную нагрузку, одновременно сетуя на утомленность и невозможность в подобных условиях нормально работать. Казалось бы, что может быть проще: отказаться от сверхурочных «часов» и приходить на занятия 2−3 дня в неделю? «Но остальное время окажется выброшено, — округлив глаза, отвечали они, — а за него можно получать деньги!» «Вот, тебе хорошо, у тебя семья, маленькие дети. А мне чего одной дома сидеть?», — замечали другие.

Закрытыми пребывают все остальные интересы и измерения. Лишь время, истрачиваемое на работе, да начисляемые «тысячи». Вертясь где-то рядом, поблизости, «тысячи» прямо-таки вопиют о своем благополучном устройстве. В обязательном порядке они должны быть освоены, притянуты, разобраны по рукам, иначе во вселенной экономического расчета воцаряются расстройство и хаос. Нечего говорить, что труд в подобных условиях редко носит по-настоящему осмысленный, личностный характер. Он и необходимое-то профессиональное качество сохраняет с трудом…

Обратной стороной ненормальной «работы» становится потребительство. При постоянной подавленности приобретение новых вещей и досуг получают масштаб и характер поистине истерические. Нельзя передать то, что ощущает employee, адепт современной религии занятости, в субботнее или воскресное утро на входе в какой-нибудь «мегамаркет». Неохватные громады новейших Икей и Ашанов возводятся специально под него — для пробуждения вящего ощущения торжества над жизнью. Все, что было потеряно, упущено ранее, в срочном порядке наверстывается и возмещается здесь. Покупки — это не просто покупки, но важнейший из актов самореабилитации, напоминания в глазах собственных и окружающих: я есть, я живой; никто иной, как я, приобрел сегодня ту или иную дорогостоящую и воспетую рекламою вещь.

Так круг замыкается. Для того, чтобы дальше работать, я должен купить, потребить. Для того, чтоб купить и потребить, я должен работать. Посторонние обоснования для этого циклического коловращения уже не нужны. Consumero ergo sum. «Я покупаю, следовательно, существую».

Встречный тезис насчет того, чтобы сократить потребление, сохранив за собой свободу для выбора, повергает в замешательство. Собственно, как это: сократить? А что взамен? Отказаться — но в чем же тогда стремления и интерес к жизни, к развитию? С современной точки зрения «перестать покупать» равнозначно «сломаться», «потерять себя», «сойти с дистанции». В консьюмеристской системе человек не-покупающий — это нонсенс, развоплощающаяся, улетучивающаяся величина. Можно пока не купить, но хотеть. Можно на крайний случай сократить потребление, но опять-таки ради какого-нибудь другого и большего потребления, которое придет после. Однако, всерьез рассуждать: «не куплю дорогую вещь — не придется потом лишнего зарабатывать«… Извините, это уже вне всяких рамок. Подобная философия приличествует разве что выброшенным на обочину, опустившимся маргиналам…

Особенно показательно увлечение покупками в кредит. Кажется, то же самое, но купленное за готовые наличные, не вызвало бы такого ажиотажа. Ни с чем не сравнимая игра эмоций: ты только пожелал — и уже при правах обладания. С этим ты разом воплощаешься в человека мечты, человека рекламы. Беда ли, что на год вперед задолжал, несвободен? Не сделав заветного шага, не разрешив себе того или этого, ты все равно существуешь как бы через силу, без смысла, не в полную меру.

Так получается, что, сокращая свое потребление, ограничивая себя, консьюмерист ни на йоту не приближается к свободе. Ведь принципиально он ничего для себя не меняет. Самоограничение не означает автоматического перехода к другим интересам и ценностям. Наоборот, человек может испытывать невероятные муки и зарабатывать комплексы. В нем проявляются разочарование и сомнение: в чем смысл подобного воздержания и кому от этого лучше? «И что же, таким образом постоянно существовать?» — спрашивает он. Нет уж, — говорит, — простите, для всякого нормального человека это нелепо и стыдно…

Признаем же, что описанные терзания и православных не обошли стороной. Как разделить работу, совершаемую по настоящей необходимости и побуждению к общественному служению, от бесплодного, сизифова труда по общему стереотипу, ради эфемерной статусности, развлечения или утоления подступающего потребительского стресса? Во всяком случае, для Церкви в существующих условиях было бы странным категорически возражать против стремления людей к большему материальному благополучию. В каждом конкретном примере замучишься объяснять: чем вредна для души замена изношенных «жигулей» на новенькую иномарку?

Вообще, надо полагать, что в самом зарабатывании на замену «жигулей» нет ничего предосудительного. В том случае, если перед нами всегда стоит четкое представление о христианской жизни, а жизнь в составе семьи, церковной общины наполнена, развернута в разнообразных активности и взаимосвязях. В таком случае не возникает двух мнений, что считать главным, а что вспомогательным и второстепенным? Но поскольку образ христианской жизни в действительности остается размыт, а давление мира постоянно нарастает, стремление к заработку и приобретениям большей частью символизирует дальнейшую секуляризацию сознания и откат в сторону массового, консьюмеристского мировосприятия.

Вполне ясно, почему с начала 90-х годов церковному сообществу не удается сложить и удержать внутри себя устойчивого не-массового контекста. Круг православных верующих тяготеет в целом к жизни по общему правилу и остается остро чувствителен к признанию со стороны, общественной норме, успеху, приличиям. Православная семья также не находит своих характерных формы и образа, отвечающих известным духовному истолкованию и задачам. Она только отчасти стилизует свой быт включением в него отдельных религиозных элементов, в остальном же предпочитает, ничего не ища и не предпринимая вразрез со устоявшейся практикой, как более простой и «проверенной», следовать модели жизнеустройства обычной семьи — городская квартира; оба, реже один родитель занят по найму на полный рабочий день; двое, иногда трое детей, отдаваемых в общие образовательные учреждения и т. д. «Свобода маневра», возможность воплощения видения «не от мира сего» во всем этом остаются весьма ограничены, «воцерковленность» же пребывает под гнетом мирских обстоятельств. Решающего перелома в пользу духовной организации жизни и благодатного умного расположения, близкого к святоотеческому, не происходит да и не может происходить. Напротив, как доминантные проявляют себя мотивы приспособления и компромисса с окружающей реальностью.

Приходской фон в свою очередь тоже подавлен. Существование отдельных семей верующих совершается обособленно и закрыто, внутри же самого дома взаимосвязи остается ослабленными, разомкнутыми, разбросанными на «детское» и «взрослое», «работу (учебу)» и «дом», «вечер» и «день», «церковное» и «обыденное». Все это приходится иметь ввиду при разговоре о заработке и занятости, которые, как уже отмечалось, в реальных обстоятельствах помимо прямых своих назначений несут на себе еще целый ряд заместительных и символических функций.

Психологически, в рамках существующего типа сознания именно «работу» приходится рассматривать действительным центром и скрепой; тем местом, через которое, как через символическую пуповину, современный человек мыслью и чувством «прикрепляется» к жизни, воспринимает действительность, обменивается с нею энергиями. Преимущественная самоидентификация в соответствии с полом, профессией и служебным положением в последнее время неоднократно отмечалась социологическими исследованиями. «Работа» продолжает уверенно теснить «дом» и «семью» на периферию из числа основных жизненных приоритетов. Причины этого указывались в публикации прот. Владислава Пушкарева:

во-первых, инерция массового сознания, в рамках которой продолжает работать протестантского типа пафос производительности и совершенствования материальной сферы,

во-вторых, наследие советской эпохи и увлечения ускоренным общественным строительством

и наконец, в-третьих, факторы новейшего времени, характеризуемого пристрастием к неограниченной карьерной самореализации и потребительству.

В самом деле, если еще субъективно, эмоционально домашний, частный сегмент жизни продолжает сохранять за собой определенную значимость, то фактически, организационно таковой давно уже стал приложением к аспекту занятости, понимаемому в качестве главного. От «работы» как от базовой категории современный человек исчисляет остальные свои жизненные пропорции и решения; вне отнесения себя к конкретной вакансии-должности он ощущает себя пораженным, дезориентированным, стоящим как бы вне существующего миропорядка.

Даже неурегулированность семейного статуса, высокая конфликтность внутри семьи сегодня переживаются легче, чем это. И понятно, ведь инстинкты хозяина, родового места и общности, поколенческого преемства и пр. в результате демографических сломов ХХ в. оказались во многом потеряны.

На практике подобное смещение акцентов выглядит таким образом, что семья из провинции в поисках работы скорее готова уехать в столицу, в перспективу, исполненную разного рода рисков, нежели на своей малой родине тем или иным способом пытаться решать вопрос занятости, опираясь при этом на обжитое место и на налаженные связи. Нередкими являются примеры того, когда в семьях, не испытывающих материальных затруднений, женщина тоже отправляется на работу, оправдывая это теми или другими причинами. Хотя настоящая причина проста: без работы не знаешь, что делать… У себя в доме, на своей территории наш современник, увы, оказывается неспособен как следует развернуться душой, ощутить себя в роли ответственного лица, творца и хозяина. По крайней мере, домашнюю роль не поставишь в один ряд со служебной. В доме я кто? Кухарка и поломойка? Забиватель гвоздей и сантехник? А там я — начальник отдела! Сравнения, как говорится, излишни…

Чем же чревато подобное положение и почему Церкви, как справедливо отмечает автор предыдущего очерка, о. Владислав Пушкарев, нельзя удовлетвориться тем, каким образом в настоящий момент в большинстве случаев решаются вопросы о заработке и занятости?

Первое неприемлемое — это, конечно, «самоидентификация через работу». Христианство в некотором роде целиком стоит за то, чтобы для верующего свет разума, распространяющийся далее и на земные занятия, проистекал из Бога, а «пуповиной», питающей понимание и смысл, служила церковность и ни что-то иное. Печально видеть, когда мирская табель о рангах переносится и на церковную реальность и отношения. Волей-неволей мы привыкаем к тому, что человек, занимающий должность и приезжающий в храм на дорогой автомашине, считается более благополучным и состоявшимся, нежели многие прочие. Волей-неволей в компании собратьев по вере мы приучаемся молчать о Христе, но зато с видимым облегчением, преодолев «официальную часть» (праздничную службу, молебен и пр.), как к более простой и приветствуемой, перетекать к сугубо мирской части, где важнейшую роль играют разговоры о работе и приобретениях.

Второе, что должно всерьез нас настораживать, касается все чаще проявляющейся роли «работы» как универсального заменителя остальных типов активности, например, активности церковной, духовно-аскетической, познавательной (интересует лишь то, что относится к специальным типам знаний, применяемым на профессиональном поприще), педагогической (нет желания заниматься воспитанием и вообще уделять время детям), домостроительной, общенческой, мастеровой, помогающей и т. д.

Наконец, третий тяжелый отпечаток на личность накладывают узы коммерциализации. Даже при выборе соответствующей профессиональной сферы и мотивации к труду человек оказывается лишен необходимой свободы. Он испытывает на себе давление обстоятельств, стереотипов «выгодности», «престижности», «перспективности» и т. п. В результате, целый ряд жизненно важных сфер, таких как образование, здравоохранение, наука, сельское хозяйство переживают отток кадров, а менее значимые сервис, управление, финансы, масс-медиа, развлечения пухнут от переизбытка кандидатов на вакансии. В загоне пребывает домашний труд, из среды которого нарастают неудовлетворение и протест. Как ни крути, человеку современности становится все трудней удерживать настрой на свободное, не отягощенное стремлением к материальному возмещению дарение, претворение усилий в высшие идеалы и ценности, инвестирование в продолжительные дела жизни. Курьез, но в США озвучивают требования назначения официальной зарплаты домохозяйкам. Эксперты уже подсчитали, что по стандартным расценкам обычной housewife обязаны платить около 138 000 долларов в год (11 500 тысяч в месяц). При составлении калькуляции засчитывались, в частности, предоставляемые другим членам семьи услуги экономки, повара, сиделки, оператора прачечных машин, водителя, руководителя производства, дворника, оператора персонального компьютера, исполнительного директора и психолога. Дело за малым: предъявить ценник мужу и потребовать ограничения рабочей недели до обычного уровня в 40 часов. А кроме того оплаты больничных, ежегодного отпуска, прочих льгот и пенсии с 55 лет…

В описанной ситуации смещенных, почти до сюрреалистического, акцентов одной из сложнейших духовно-психологических и руководственных задач становится организация сопротивления коммерциализации, вообще экономическому и консьюмеристскому типам мышления как в сути своей деструктивным по отношению к обществу, семье и личности. Замечательное начало и пример для подобного разговора представляет статья о труде и занятости, опубликованная 6 июня с. г. на «Русской линии».

Откровенно сказать, православным проповеди и наставлению давно пора от моралистических увещаний «быть терпеливыми, смиренными и снисходительными», от лубочных картинок воцерковленного быта, рецептов постной кухни и рекомендаций по обустройству домашнего иконостаса перетечь к более острой и динамичной, практической постановке проблем. В частности, по отношению к семье нужно со всей определенностью указать на последствия пассивного упования на общую норму и в ответ дать свое характерное видение решения вопросов, от которых в максимальной степени зависит повседневная жизнь дома:

а) занятость и заработок;

б) жилье;

в) образование детей.

В действительности, христианское, церковное самосознание составляет не слабую, но сильную сторону в сравнении с секулярным окружением, с миром, вовлеченным в навязчивое и однообразное, подчас противоречащее самому здравому смыслу коловращение. Не бежать вслед за миром, в едином смешении, но, опираясь на специфические стороны православного мировидения, находить и осваивать наиболее благоприятные для жизни, взаимоотношений и развития, щадящие, экологичные ниши — на поверку подобная постановка вопроса может оказаться не только простой и целесообразной, но и наиболее свежей и современной.