То, что популярный московский проповедник протоиерей Дмитрий Смирнов отличается безаппеляционностью своих суждений, не секрет. Подтверждений тому — множество. И одно из них — высказывание на передаче радиостанции «Радонеж», в котором известный миссионер, богослов, священник американской православной Церкви протопресвитер Александр Шмеман объявляется религиозным гением, а те, кто обвиняет его в ереси — болванами. Сказано резковато, но и не согласиться с этим трудно. Отец Александр — действительно блестящий, один из лучших апологетов христианства в XX веке, и обвинения его в ереси (во всяком случае, в традиционном понимании этого слова), мягко выражаясь, безосновательны.
Однако есть в его трудах — в «Дневниках», особенно — нечто, что оставляет после себя сложное, несколько недоуменное чувство, — ощущение какой-то духовной недоделанности… Собственно сам автор, пусть и опосредствованно, в ней признаётся. Чем дальше, тем чаще слова «тоска», «душевная тяжесть» изливаются на страницы его сокровенных размышлений, тем больше в них осуждения и неприятия, — состояний для христианина, прямо скажем, нехарактерных. Осуждение — явление само по себе довольно неприглядное, а за то, что, как кажется, у кого-то не хватает ума, тем более… И тут возникает закономерный вопрос: насколько личное духовное несовершенство, «неаскетизм» могут служить помехой убедительности слов о Боге, достаточно ли одного проповеднического дара, таланта, или святость жизни должна прилагаться обязательно? То, что о. Александр аскетом не был — факт общеизвестный. Некоторые свои немощи — курение, опущение постов, например, он и не скрывал, и, кажется, не придавал им особого значения. Но было ли это только фактом его личной биографии, или всё-таки касалось тех, к кому он обращался? Иногда ответы на подобного рода вопросы обретаются в подходе «от противного». Тот же о. Дмитрий рассказывал не раз, что, будучи молодым человеком, возил своих знакомых к человеку святой жизни — старцу, исповеднику, духовнику, архимандриту Тавриону (Батозскому). Привозил безбожников, а увозил — очень скоро — православных христиан, причём слова в производимой метаморфозе оказывали не самое определяющее воздействие… Когда о христианстве не только рассказывают, но ещё его и показывают, оно бывает гораздо более доходчивым. Тем не менее, вера от слышания (Рим. 10:17) и проповедь о. Александра, несмотря на активное неприятие им всего того, что принято называть традиционным православным благочестием, тоже достигала своей цели. Во всяком случае, часто вера и искренность делали её нелегковесной, а талант — поэтичной…
Пожалуй, стоит отметить, что цели миссионера и духовника могут и различаться. Цель первого — привести к Богу как можно больше людей; второго — привести и удержать хотя бы самых близких. Соответственно разнятся и средства. Не случайно, наверное, что отец протопресвитер с удовольствием апеллировал к опыту писателей, поэтов, философов и крайне неохотно — святых отцов; часто ссылался на Пушкина и Достоевского — христиан, в общем-то, небезупречных и — почти никогда — на святителей Иоанна Златоуста и Василия Великого. Исключение, пожалуй, — преподобный Серафим Саровский. Но и он, как правило, представлялся как некий оппозиционер, одиноко противостоящий окружающей косности и обскурантизму. Забывалось почему-то, что-то, чем стал светоносный старец — результат многолетних молитвенных подвигов и трудов — всё той же «поповщины» и «византийщины», столь нелюбимых о. Александром Шмеманом.
Вообще, гениальность — даже религиозная — не гарантия спасения души в вечности. Она, прежде всего, ответственность, груз, который при определённых условиях не только удерживает, но и давит. Один неосторожный шаг и уже «малые сии» готовы обвинить чуть ли не в ереси. От большого ума нередки большие скорби и самые непредсказуемые последствия. И то, что часть нашей «мыслящей» церковной интеллигенции носится с именем о. Александра как со знаменем — скорее симптом недуга, нежели признак духовного здравомыслия. Диагноз недомогания — болезнь «левизны», а в стадии обострения — опасность раскола, которую уже обозначил не так давно где-то притаившийся небезызвестный миссионер о. Георгий Кочетков. Когда неоднозначная личность становится безусловным авторитетом у одних и абсолютным злом у других — конфликт неизбежен…
Опасность его возрастает именно сейчас, когда идея миссионерства как раз в «шмемановском» духе становится доминирующей уже на уровне официальной церковной политики. Очевидно, что с ней согласны далеко не все… И тут важно почувствовать грань, за которой разномыслие из средства обнаружения искусных (1Кор. 11:19) превращается в орудие разрушения — любви, Церкви, самого дела Божьего на земле.
Гипотетически существует и другая опасность: масса людей, осознавших истинность христианства, но не дающих себе труда жить по Христовым заповедям превращается в тот самый материал, который бит будет много (Лк. 12:47). Угроза становится реальной, когда о своём «православии» вдруг объявляют даже и не помышляющие об изменении жизни представители разного рода маргинальных субкультур, богатые юноши (Лк. 18:23) и прочие евангельские персонажи, о которых сказано вполне определённо, что легче войти в иглиное ушко верблюду, нежели им в Царство Божье. Царство Небесное нудится (Мф. 11:12), оно — результат покаянного труда прежде всего, а не только абстрактных рассуждений самодовольных субъектов, вымазавшихся в нечистотах по уши… Слово, не подтверждённое делом, скорее соблазняет, чем назидает, — когда на руке часы за сорок тысяч евро, проповедь о стяжании ценностей Небесных естественно превращается в карикатуру… Не хочется быть пессимистом, но иногда демонстративная активность некоторых «новых миссионеров» напоминает бег на месте с имитацией преодоления препятствий: талантов о. Александра не хватает, зато налицо преизбыток нерастраченных амбиций…
То, что Бог существует, что Он участвует в нашей жизни, доказывать сегодня почти никому и не приходится. Но именно этому — апологетике христианства, борьбе с безбожной коммунистической идеологией посвящена значительная, если не большая часть трудов о. Александра Шмемана. Покаяние, молитва, борьба с греховными страстями — тема не его. Даже тогда, когда речь идёт о жизни как таковой, об её основополагающих добродетелях — смирении, целомудрии, например, автор, высвечивая углублённый богословский, философский смысл этих понятий, совсем упускает из вида обычный, бытовой их аспект. Но ведь то же целомудрие — это не только высокое понятие целостного мудрования, о чём много рассуждает о. Александр, но ещё и элементарное хранение половой чистоты. Сейчас, спустя два с половиной десятилетия после его смерти об этом снова приходится напоминать. Обстоятельства жизни таковы, что теперь как бы и не до философии. Вопрос встаёт о простом выживании, которое без преодоления повседневного, повсеместного, тотального свинства, кажется уже и невозможным. В известной дилемме по тому же Достоевскому: кто я — бог или «свинья естественная», современный человек решительно выбирает второй вариант… Грех становится нормой, и часто с вразумлениями «что такое хорошо и что такое плохо» приходится обращаться не к пятилетнему ребёнку, а к вполне взрослым дядям и тётям. К тому же, не стоит забывать, что в духовной жизни есть определённые закономерности, нарушение которых, как правило, чревато последствиями весьма болезненными. Так, стремление вознестись в заоблачные выси ненаучившихся обыкновенной человеческой порядочности — реальная опасность свернуть себе шею… Попытки обратиться из состояния скотского в ангельское, минуя человеческое, ввергают, как правило, в состояние бесовское…
К свободе призваны вы, братия, только бы свобода ваша не была угождением плоти (Гал. 5:13), — предупреждает апостол Павел. К сожалению, реалии современной действительности таковы, что «свобода», свалившаяся на головы наших сограждан, послужила этому угождению прежде всего. И теперь потребны уже не шмеманы, за свободу борющиеся, а скорее «антишмеманы», научающие с ней обходится — те самые святые отцы, опыт которых так активно игнорировал приснопамятный о. Александр. Один из них, преподобный Симеон Новый Богослов, предупреждал, между прочим, «что грешил кто или грешит, это, конечно есть великая беда, но не окончательно крайняя. Крайняя беда, когда кто не хочет подвизаться, чтобы воспринять благодать Господа нашего Иисуса Христа, что значит обречь себя на грех, а через грех на пагубу». Но именно это — «подвизаться», становится абсолютно неприемлемым в либерально-модернисткой части нашего церковного сообщества. В качестве альтернативы предполагается сыто-ленивое аморфное соглашательство, «растворение» себя в «мире», — в его гедонистической фальшиво-жизнерадостной псевдореальности. Иногда же измысливаются сомнительные миссионерские проекты, способные привести (и на деле приводящие) разве что к театрализации церковной жизни, когда напряженный труд подменяется игровым досугом, а подлинное качество деятельности — святость — какой-нибудь невнятной статусной символикой. Намерения декларируются, по-видимому, благие, но исторический опыт, сама жизнь показывают, что попытки найти компромисс с «миром» в стремлении закрепить в нём христианскую традицию — явная утопия.
Можно, конечно, и с высоты смотреть на историю Церкви, видеть в ней только «мрачное средневековье», закостенелые, не пригодные для современной жизни фарисейские штампы и пытаться начать — как это не раз уже бывало — строить на новом основании. Но пока, сколько не пытались, основанием этим неизбежно оказывался песок, не выдерживающий возводимого здания, которое погребало под собой и самих незадачливых строителей…
