Прикарпатская Русь под владением Австрии

Глава 6

Оглавление книги

VI. Духовная жизнь австрийской Руси с 1772 по 1848 год

Не имея ни политической независимости, ни дворянского сословия, австрийская Русь не могла проявить свою национальную самобытность в государственной деятельности. Она должна была ограничиться церковным и литературным поприщами. В этом отношении первоначально преуспели угро-руссы, которые, несмотря на свою малочисленность, в конце XVIII и начале XIX века располагали большим количеством образованных и сознающих свою национальность лиц, нежели галичане.

Первое место между угрорусскими деятелями в оную пору принадлежит епископу Мукачевскому Андрею Бачинскому, интересовавшемуся великорусской литературой и собравшему на свои собственные средства библиотеку в 9 000 томов. Из русских поэтов он больше других любил Ломоносова, которого называл «патриархом русского языка». Его сподвижником был монах Базилович, напечатавший на латинском языке труд «Brevis notitia fundationis Koriatovics (Короткая записка об учреждении Кориатовича)». Сочинение это имело большое влияние на пробуждение национальной жизни в венгерской Руси. Умственный перевес угро-руссов над галичанами проявлялся даже в том, что правительство принуждено было приглашать из Угорщины русских учителей для преподавания во Львове. Угро-руссом был Венелин (Юрий Иванович Гуца), ученик Ужгородской (Унгварской) гимназии, позже студент Львовского университета, впоследствии переселившийся в Россию и издавший, кроме нескольких исторических рассуждений, сочинение «Древние и нынешние болгары» (М., 1829). Это сочинение обратило на себя внимание болгар и поощрило их заняться своей родной историей. Венелина считают пробудителем национального болгарского духа [30].

Сверстником Венелина был священник Лучкай, написавший «Historia Carpatoruthenorum in Hungaria (История карпато-россов в Венгрии)», которая, однако, осталась в рукописи. Кроме того, в 1830 году Лучкай напечатал на латинском языке первую угро-русскую грамматику «Grammatica slavo-ruthena (Славяно-русская грамматика)». Он совершенно подчинился современному славянофильскому течению в Австрии, и поэтому в своей грамматике широко применял местное угро-русское наречие, ибо современная славянофильская школа настаивала на том, чтобы ввести в словесность простонародную речь. Однако славянофилы требовали также и введения общего славянского литературного языка. Лучкай в предисловии к своей грамматике советовал принять старославянский язык как общелитературный для всех славян [169, 15]. Усилиями Бачинского и Лучкая удавалось поддерживать национальное сознание их соплеменников, подвергавшихся до 1830 года латинизации, а с 1830 года — мадьяризации.

На развитие и ход русской народной жизни в Галиции влияли правительственные мероприятия, польское общество, другие славянские народы Австрии и, конечно, местные архиереи. Единственным представителем влияния великороссов на развитие русского народа в Галиции может считаться М. П. Погодин.

После падения Польши польское общество в Галиции вместо того, чтобы предаться серьёзному умственному или экономическому труду, до самого 1830 года беспрестанно мечтало о восстановлении Польши с помощью Наполеона или Александра I. А после 1830 года оно увлеклось составлением тайных заговоров. При таких обстоятельствах от польского общества не мог выйти толчок, который подвигнул бы русских галичан к какому-нибудь труду на общем поприще. Галицкие поляки не столько жили и мыслили по-польски, сколько получали польские патриотическое побуждения от эмигрантов или от русских поляков. Духовная спячка галицких поляков свойственна была также и галицким рутенцам, которые только после 1831 года стали пробуждаться от летаргического сна. Немалую роль в этом играли галицкие униатские иерархи. Лев Шептицкий, львовский епископ в 1748—1778 годах, а с 1778 года — митрополит Киевский с местопребыванием во Львове, был усердным защитником самостоятельности униатской церкви. Отнявши у василиан управление Львовской епархией, он спас русскую народность в Галиции от гибели. Его ненавидело латинское духовенство, и немецкие чиновники, скорее всего, подогреваемые этими врагами митрополита, называли его кутилой и интриганом [24, 1894].

Наследник Шептицкого Пётр Белянский (1779−1798), первый униатский епископ из белого духовенства, принужден был (по настоянию римского престола) перед посвящением в епископы принять для вида монашество. Он издал три пастырские послания (в 1781, 1782, 1790 годах) по-польски, одно в 1794 году — по-русски [84]. Белянский выхлопотал у правительства открытие русской кафедры при Львовском университете и, следовательно, его надо считать проникнутым русским национальным духом. Он любил читать славянские богословские книги и совершать богослужение с особой торжественностью. Литургию и вечерню служил он в сопровождении музыки с флейтами и барабанами. Во всё время своего правления он вёл борьбу с василианами, которые, хотя и были устранены от власти над епархией, всё-таки оставались в кафедральной церкви и не хотели её уступать. Василиане не давали епископу и клирошанам пользоваться церковными книгами, церковными ризами, утварью и свечами при богослужении, утверждая, что всё это — их собственность. Епископу и клирошанам приходилось приносить с собою на богослужение книги, ризы и свечи. Когда епископ или клирошанин совершал литургию, сидевшие в лавках василиане неоднократно прерывали её восклицаниями: «Свьентокрадцы (святотатцы)!». Вообще, положение унии в начале австрийского владения было тяжкое, однако такие значительные личности, как Лев Шептицкий и Пётр Белянский, умели преодолевать препятствия, чинимые греко-славянскому обряду. К сожалению, не таким был преемник последнего епископа Николай Скородынский (1799−1805), не желавший даже знать ни о чём русском и всецело преданный польскому делу.

Русским епископом в Перемышле в пору занятия Галиции Австрией был Афанасий Шептицкий (1729−1746), устроивший в своей епархии духовную семинарию. Его преемником был Максимилиан Венява Рылло, епископ Холмский, сначала в качестве администратора, а впоследствии (с 1785 года) — в качестве канонического епископа. Ещё будучи администратором, он намеревался сделать перемышльским епископом монаха чина святого Василия Великого Юлиана Спонрига с тем, чтобы самому остаться в Холме, но император Иосиф II не удовлетворил его просьбы, и он должен был переселиться в Перемышль, где умер в 1793 году. При нём правительство носилось с мыслью учредить во Львове униатскую митрополию [101, 184]. В Холме, где Рылло был епископом с 1756 года, он основал духовную семинарию. Епископ Максимилиан был покровителем монахов чина святого Василия Великого и большим аристократом. В пору канонического осмотра своих епархий он никогда не гостил у сельских священников, ибо смотрел на них свысока, и принимал приглашения только лишь от помещиков. Один сельский священник сказал ему: «Был у нас Шумлянский — не шумел; был Шептицкий — не шипел, и ты, Рылло, не рый!»[a] При нём в 1784 году правительство подарило русским закрытый костёл кармелитов в Перемышле и позволило перестроить его в соборную церковь. Было также получено согласие на учреждение капитула с содержанием каноников на доходы государственных имений. Но Рылло просил постоянного жалования для своего капитула, имения же принимать не хотел.

В 1795 году епископом Перемышльским был назначен Антоний Ангелович, воспитанник венского Барбареума. Он был проникнут иосифинским либерализмом и любил естественные науки, но в национальном отношении был равнодушен, потому и дал заглохнуть русскому преподаванию во Львовском лицее. При нём галицкая Русь заметно полонизировалась [44, 137−138]. Когда он стал в 1808 году галицким митрополитом, правительство хотело назначить перемышльским епископом военного капеллана Иоанна Костецкого, но Ангелович воспротивился этому и предложил вместо него Михаила Левицкого, каноника Львовского капитула, с чем, наконец, правительство и согласилось (1810). Ангелович умер в 1814 году, и его место митрополии занял епископ Перемышльский Михаил Левицкий (1816), епископом же Перемышльским назначен был Иоанн Снегурский (1818). Между русскими духовными кандидатами на епископство был в ту пору один даровитый и отлично знакомый с историей церковной унии человек — Михаил Гарасевич, каноник Львовского капитула. В 1810 году он был одним из кандидатов на перемышльское епископство. Но правительство, хотя и наградило его орденом и титулом барона, по неизвестным причинам не благоволило ему. Около 1810 года он написал сочинение «Annales ecclesiae Ruthenae (Летопись русско-униатской церкви)», изданное в 1862 году старанием священника Михаила Малиновского.

Михаил Левицкий был проникнут русским национальным духом и, как выше было сказано, во время переустройства народных школ стоял за русский язык. Приняв перемышльское епископство, в 1810 году он основал (при содействии Иоанна Могильницкого и приходника Дроздовича) Общество, искавшее способы распространения просвещения в простонародье и издававшее для него книжки. Председателем сего Общества, утверждённого правительством, был названный Могильницкий, хорошо знавший современное славянское движение [23, 36]. Он самостоятельно издал в 1815—1816 годах Катехизис и Букварь для народных школ. Но это Общество не могло найти сочувствия у людей, погружённых в духовное оцепенение. Не сумев собрать большего числа членов, оно распалось. Но, несмотря на эту неудачу, всё-таки в то время был дан толчок к заботе о народном просвещении. Доказательством служит тот факт, что вскоре появился спрос на учебники для народных школ, и они стали печататься в типографии Пиллера и в Ставропигии (в представлении литературного движения автор основывается на галицко-русской библиографии XIX века И. Е. Левицкого [19, 1885] и статье «Литературное движение и народное возрождение Галицкой Руси в XIX столетии» [5, 1890]).

Митрополит Левицкий, попавший впоследствии в сети какой-то женщины, из-за несоответствующих духовному званию сношений с ней чувствовал себя связанным и не мог уже действовать на народном поприще [168]. В Львовской епархии не было никого, кто мог бы взять в свои руки народное движение. Только около 1846 года Львовская Русь стала собираться вокруг епископа-суфрагана Григория Яхимовича. В Перемышльской епархии в ту пору засияло ясное солнце в лице епископа Иоанна Снегурского, которого справедливо называют возобновителем Галицкой Руси.

Иоанн Снегурский окончил курс богословия в венской семинарии Барбареум, в иереи рукоположен в 1808 году. Ещё епископ Левицкий привлёк его к труду на пользу народа, благословив отца Иоанна стать членом основанного в 1816 году Просветительного общества. Практический ум Снегурского прозрел, что для противодействия полонизации русского народа, насаждаемой посредством польских народных школ при покровительстве венского правительства, необходимо учреждать церковно-приходские школы, в которых бы учили русские дьяки. Он и содержал такого рода школы на свой счёт в трёх сёлах [23, 12]. Но для них необходимы были соответственно подготовленные учителя. Чтобы удовлетворить эту нужду, епископ Снегурский основал в Перемышле в 1818 году (тотчас по вступлении своём на епископскую кафедру) институт дьяко-учителей и купил на содержание его за 4000 дукатов село Новоселки. В этом институте преподавали два его епархиальных священника и лучшие приходники из соседних сёл. Вели они следующие предметы: катехизис, толкование Евангелий и Посланий апостолов, грамматику церковнославянского языка, библейскую историю, изъяснение чина утрени и вечерни, географию, ирмологий и церковное пение, типикон и исчисление подвижных праздников посредством Руки Дамаскина [75] [23, 36]. Выходившие из этого заведения дьяки-учителя, знавшие церковный устав лучше священников, уже сами становились наставниками следующих поколений, склоняли крестьян к учреждению церковно-приходских школ и пробуждали у населения охоту к грамотности. И священники, видя образованнейших и знающих церковный устав дьяков, стыдились своего невежества и чтобы не уронить авторитет священника у прихожан стали изучать греко-славянский обряд и совершать храмовые богослужения согласно церковным предписаниям.

Вследствие упадка преподавания во Львовской семинарии русские семинаристы, преступая к рукоположению в 1820—1830 годах, часто не знали ни одной русской буквы. Рутенская лень обуяла их до того, что они просили знавших славянское письмо вписывать над отдельными словами в церковных книгах их произношение латинскими буквами, но не имели ни малейшего желания выучить хотя бы славянские буквы! Семинаристов учили только по-латыни, по-немецки и по-польски, о славянском же языке они не имели ни малейшего понятия. Один из священников окрестил девочку, родившуюся 16 января, именем Верига, так как в тот день предписано поклонение честным веригам (оковам) святого апостола Петра. Слово «верига» он посчитал именем святой. Другой священник назвал мальчика Трусом, так как он родился в день святого Димитрия, в который Греческая Церковь празднует воспоминание великого страшного труса (землетрясения), случившегося в Царьграде в двадцать четвертое лето царствования Льва Исавра [76]. В делопроизводстве львовской и перемышльской консисторий водворились исключительно латинский и польский языки, епископы принуждены были издавать свои послания и распоряжения по-польски; даже по сёлам стали священники произносить проповеди по-польски.

Сыновья галицких униатских священников учились тогда в школах весьма неохотно, и иначе быть не могло, ибо молодёжь не могла ни в родительском доме, ни в польском обществе найти поощрение к умственному труду. Галицкое общество смотрело на школу как на государственное учреждение, существующее для привилегированного сословия. Школа должна дать их сыновьям известные сведения и обеспечить им выгодное положение в обществе без труда и хлопот. Слова Батория «Disce puer latine faciam te mosci pan (Учись, мальчик, по-латыни — сделаю тебя московским паном)» повторялись тогда родителями и учителями. Отец, поощряя сына к науке, обыкновенно говорил: «Учись, хотя наука для тебя теперь горькая, но после будет тебе сладко, и ты не будешь трудиться, и проживешь припеваючи. Если же не будешь учиться, так отдам тебя к купцу или ремесленнику…» Селянин, посылая своего сына в гимназию, говорил: «Учись, не будешь так тяжко трудиться, как я; твои прихожане нанесут тебе курей, гусей, уток — ты будешь их есть и лежать брюхом кверху». Труд представлялся тогда в галицком обществе (за исключением немецких мещан) самым большим несчастьем. Молодой человек предпочитал за 10—12 гульденов быть переписчиком, нежели продавать товары или работать в мастерской. Ни одна попадья не отдала бы тогда свою дочь учиться портняжному делу, даже если бы ей грозила крайняя нужда (и теперь, к сожалению, ещё часто так у нас бывает).

У галицких униатских священников развился своеобразный самолюбивый псевдоаристократизм. Священник, наравне с помещиком и евреем в корчме, считал свою паству как бы предметом эксплуатации и постоянно напоминал прихожанам, во что ему обошлось образование, и как он должен был бедствовать, пока его не поставили в иереи. Священник стал совершенно чужд народу. Говорил он по-польски, потребности и жизнь его паствы его не интересовали. Попадья, прежде вместе с крестьянками работавшая в поле, теперь отгораживалась от них и о сельских жителях часто выражалась словами: «Холоп, песья кровь!» Между священниками и народом произошёл раскол, и жалобы на приходников от их паствы ежегодно приходили в консисторию в большом количестве. Из преданий, сохранившихся в священнических семьях, следует, что поколение священников в 1772—1820 годов было бережливым и оставляло своим потомкам имения по городам и сёлам, а также и наличные деньги (обыкновенно дукаты), поколение же 1820—1848 годов проматывало это наследие.

Задача, за которую принялся епископ Снегурский, была при этих обстоятельствах весьма трудна, ибо необходимо было вести борьбу с равнодушием и духовной дремотой русской интеллигенции. Он стремился поставить греко-католическую церковь в такое состояние, чтобы она стала источником просвещения и облагораживания галицко-русского народа. Держа своё духовенство в строгой дисциплине, епископ Снегурский был при этом для него снисходительным и не обращался с ним так грубо, как это было при митрополите Левицком. Он приказывал совершать богослужение точно по уставу, произносить проповеди и обучать народ катехизису. Снегурский устранил давние скверные обычаи, вкравшиеся в униатскую церковь, как, например, угощение водкой в церкви тех, кто присутствовал при совершении парастаса [b]. Сообразовываясь со вкусами городского населения, дабы удержать мещан в греческом обряде, Снегурский устраивал в Перемышле богослужения с особым внешним блеском, с крестными ходами, с суппликациями [c], выстрелами из мортир и с нотным пением. Так как униатов привлекала в латинский костел музыка, Снегурский, по совету своего капеллана и профессора богословия Иосифа Левицкого, решился в 1829 году ввести в богослужение нотное пение, и с этой целью выписал из Петербурга творения Дмитрия Бортнянского. Для составления хора и обучения певцов Снегурский принял в штат чеха Алоизия Нанке за 300 злотых жалованья в год. Певцов доставляли дьяко-учительское заведение и гимназии. Не найдя между ними баса, Снегурский принял для этой партии оперного хориста с 200 злотых годичного жалованья и казённой квартирой. Таким образом, Снегурский положил начало не только церковной, но и вообще русской музыке в Галиции. Из его школы вышли первые композиторы галицко-русской музыки [23, 40]. Когда в перемышльском соборе стал петь хор, из него убрали орган. Выпускник дьяко-учительского заведения Константин Матезонский перенёс нотное пение из Перемышля в Угорскую Русь и в Ужгороде основал первый церковный хор. Другой угро-русс, Стефан Шепегий, ученик перемышльской певческой школы, основал первый хор во Львове среди тамошних семинаристов. Сначала настоятели Львовской семинарии и львовская капитула противились нотному пению и предпочитали прежний киевский напев, но когда они в 1838 году, по случаю посвящения Василия Поповича в мукачевские епископы, услышали очередное творение Бортнянского, их сопротивление было сломлено, и нотное пение нашло приют во Львове. Одним из последствий введения нотного пения в Галиции было также и то, что русские галичане стали знакомиться с великорусской музыкой и духовно сближаться с Россией, которой прежде совершенно чуждались.

Чтобы оживить умственную жизнь, Снегурский учредил в 1829 году типографию в Перемышле, которую он подарил собору крылошан. На всю австро-венгерскую Русь до 1829 года лишь была лишь одна типография Ставропийского Института во Львове, да и та имела только сбитый, старый и истертый набор кириллицы. Старейшие чиновники Института были по большей части польского духа и вели делопроизводство по-польски. Кроме того, они оказались корыстолюбивыми, не заботились об Институте, содержали при нём школу лишь с одним учителем, а на средства Института покупали для себя поместья и, или сами, или их сыновья переходили в латинство [5, 1888]. Перемышльская типография с 1829 года начала издавать буквари, молитвословы, катехизисы, литургиконы, требники и прочую литературу.

Чтобы воспитать хороших священников, Снегурский добился от правительства переведения семинаристов четвертого года обучения из Львова в Перемышль и устроил для них при своей епископской столице духовную семинарию. Так, по крайней мере, будущие священники его епархии оставались хотя бы один год под его руководством. Он настаивал на том, чтобы они в этот последний год своих семинарских наук изучили церковнославянский язык, и вверил преподавание этого предмета сначала Иоанну Лавровскому, а затем Антонию Добрянскому [17]. Они учились по «Грамматике» Мразовича, пока А. Добрянский в 1837 году не издал своей грамматики церковнославянского языка на польском языке. Вероятно, под влиянием Снегурского в 1835 году также и во львовской семинарии стали преподавать церковнославянский язык. Когда преподаватель львовской семинарии Иоанн Ильницкий прочитал первую лекцию церковнославянского языка, семинаристы взбунтовались. «Не хотим быть варварами, азиатами», — кричали они, и один из них кинул в лектора поленом… В такое бешенство привело будущих представителей славянского обряда введение обучения церковному языку, хотя, конечно, для его изучения требовалось немного труда и напряжения ума. Это и взбесило молодых рутенцев, думавших лишь о том, как бы скорее окончить семинарию, жениться, рукоположиться и после играть в карты и развлекаться.

Униатские священники видели, что знание церковного языка является для них необходимостью, ибо народ стал уже насмехаться над священниками-невеждами и пел:

Был себе Грицко, родом с Коломыи,

Учился борзо мудро на философии,

Пятнадцать лет в письме гмирал [d],

А все по-латыни гдырал [e],

А на шестнадцатом и псалтыри

Перехитрити не знал.

Снегурский первый из униатских иерархов стал постоянно употреблять в разговоре русскую речь и призывал священников, чтобы говорили в церкви к народу по-русски, в чём, однако, встретил сопротивление, ибо священники привыкли к польскому языку. Во Львове ещё в 1847 году соборные крылошане говорили по-польски, и письмо Снегурского к митрополиту Левицкому в 1847 году писано было по-польски [23, 126]. В том же году состоялось освящение церкви в Хирове, во время которого вышеназванный Антоний Добрянский сказал проповедь на народном русском языке. Это изумило присутствовавших. Латинские ксендзы соблазнились, русские же священники упрекали проповедника в том, что он «компрометирует интеллигенцию"… Такие успехи сделала полонизация за период 1805—1847 годов. Несмотря на упрямство своих земляков, Снегурский всё-таки старался пробудить в них народное сознание. Состоявших на правительственной службе в Перемышле чиновников русского происхождения он приглашал в свой дом, прививал в них любовь к своему народу разговорами о русском достоинстве и поощрял их к труду на литературном поприще. Молодому Якову Головацкому, занимавшемуся русскою словесностью, Снегурский подарил 50 злотых, сумму по тогдашним временам значительную.

Чтобы обеспечить существование священнических вдов и сирот, Снегурский в 1840 году склонил своё духовенство основать специальное Общество по подобию того, которое было образовано для этих целей ещё в 1820 году во Львовской епархии. Снегурский обратил также внимание на воинов русской народности и выхлопотал в 1847 году для них установление военных капелланов греко-католического обряда. Когда священник Иосиф Левицкий в 1839 году захотел издавать церковную газету «Библиотека бесед духовных», Снегурский сочувствовал этому начинанию и поощрял его. Но правительство и (по его внушению) также митрополит Левицкий воспротивились изданию такой газеты, и она не появилась.

Иоанн Снегурский после Льва Шептицкого и Петра Белянского представляет собою первую яснейшую зарю на галицком небосклоне. Он превосходил первых национальным сознанием, определённостью задуманных целей, практичностью ума и самопожертвованием. Снегурский жил в труднейших обстоятельствах, ибо тогда полонизм угнетал тяжким бременем Галицкую Русь, к тому же австрийское правительство противилось всякому русскому движению. Несмотря на это, Снегурский положил основание национальному возрождению Галицкой Руси, и уже при нём заметно воспрянула русская умственная жизнь.

Но эта жизнь, конечно, была еще очень слаба. В XVIII веке, при польском правлении, русских школ в Червонной Руси не было вовсе, ибо не было уже православных князей вроде Острожских, Тышкевичей, Сангушков, которые содержали бы их на свой счёт; русское же население той земли было крайне бедное. Когда при Иосифе II стали думать о русских школах, обнаружилась потребность прежде всего в букварях и других школьных учебниках. Учителя русских курсов во Львовском университете в 1786—1805 годах должны были учить своих учеников читать по-русски и писать для них учебники, им было не до поэзии и романов. Русский язык был изгнан из учебных заведений, и русскую грамоту можно было усвоить только лишь частным путем, а этому опять мешала рутенская лень. Желающим выучить русский язык, нужно было начинать от печки, с букваря, а об изящной словесности и науке и думать было нечего. Для этого в начале австрийского владения были изданы прежде всего буквари, катехизисы и другие учебники для школ. Если же кто и выучил славянские буквы, то всё равно по-русски нечего было читать. Новые произведения русской литературы не доходили в Галицию и едва нескольким лицам могли быть известны. Русский галичанин, знающий родной язык, мог читать единственно лишь церковные книги, и составители букварей и учебников должны были учитывать это. Их язык мог быть, следовательно, лишь смесью церковнославянского с местными наречиями и польским. Когда в Австрии в 1815—1817 годах стали организовываться народные школы, у русских галичан оживилось движение на поприще издания школьных учебников для начальных классов. Из сохранившихся рукописей видно [9, 1893, 143], что к печати тогда готовили именно такие труды. Так, например, заглавие одной рукописи гласит: «Букварь словенскаго языка роду россеяному издался в 1815 году, составлен для учащихся детей, издан от Иерея Щавинскаго Николая, пароха Болеховец, питающего в академии Львовской, составленной от Иосифа II, императора». Тот же Щавинский оставил вторую рукопись под заглавием: «Поучение о числе, обще нарицаемом арифметикою ради чад своих издася следующая чрез иерея мирскаго Щавенскаго пароха Болеховец [f] 1815 г.»

Изящной словесностью стал заниматься первый слушатель философии и впоследствии богословия в Вене Иосиф Левицкий в 1820 году [101, 207]. Воспитанный в немецком городе и на немецкой литературе, он стал переводить и немецкие поэмы. В 1822 году Левицкий издал у мехитаристов [77] в Вене перевод «Das Heimweh der Verbannten (Тоска изгнанников по родине)». Такими же переводами занимался другой слушатель богословия, Кирилл Блонский. Поселившись сельским приходником в Галиции, Иосиф Левицкий перевёл (1839) «Колокол» Шиллера, «Борьбу с драконом», «Поруку» и издал их вместе со своими оригинальными поэмами.

Иосиф Левицкий не имел влияния на своих соплеменников, ибо он стоял на чужой для них немецкой почве. Пробуждение национального духа у галичан произошло преимущественно от таких писателей, которые сблизились с современным романтизмом и славянофильским движением. Романтизм, водворенный в польскую литературу Казимиром Бродзинским и Адамом Мицкевичем, обратил внимание поляков на простонародье, его песни, предания и весь его быт. Польская газета «Pielgrzym lwowski» (1821—1823) стала помещать русские народные песни и переводы рассказов Квитки Основьяненко. Преподаватель Львовского университета Вацлав Залеский поместил в 1833 году в львовских «Rozmaitosciach» статью: «О piesniach ludu galicyjskego (О галицкой народной песне)», в которой выразил тёплое сочувствие простонародью и его поэзии, представляя народные песни русских галичан в поэтическом отношении выше песен польского народа. Вслед за тем под псевдонимом «Вацлав из Олеска» он издал толстый том народных песен, преимущественно галицко-русских. Залеский предугадывал, что знакомство с этими песнями может стать началом духовного возрождения галицких русских, и говорил: «Неужели мы, поляки, должны желать того, чтобы русины имели свою отдельную литературу?.. Кто меня в этом пункте не понимает, тому я помочь не могу, так как яснее всё равно уже не скажешь».

Как бы презрительно поляки ни смотрели на русские народные песни, но всё-таки обнародование их посредством печати заставило младшее поколение русских галичан иначе посмотреть на «хлопскую» речь, которую они до сих пор видели презираемой поляками и которой они вследствие этого стыдились… Такие даровитейшие воспитанники львовской семинарии, как Яков Головацкий и Иван Вагилевич, стали в 1835 году употреблять в разговоре галицко-русское наречие и заниматься простонародной поэзией. Это приводило их товарищей, считавших польскую речь признаком приличия и благоразумия, в крайнее изумление. Они лишь пожимали плечами и говорили: «Вот чудаки, недоумки, недостаёт им чего-то в голове…» [23, 109].

Господствовавший в то время романтизм совпадал во взглядах на простонародную поэзию со славянофильством и подталкивал славянских писателей к изучению древнеславянских памятников и простонародной жизни своего племени. Влияние западных славян могло лишь усилить направление, данное польскими романтиками галицко-русской духовной жизни. О Маркиане Шашкевиче известно, что кроме поляка Василевского на него оказал влияние чешский писатель Каубек [50, 1881, 27], обративший его внимание на умственное движение славянских народов и познакомивший его с чешской литературой.

Николай Устианович в своей автобиографии признает, что на него влияли народные стремления чехов, хорватов, сербов и украинцев [50, 1880, 230]. В 1835 году Яков Головацкий получал в Пеште книги от Коллара, священника тамошней словацкой лютеранской церкви и автора поэмы «Slavy dcera», и был им введён в кружок славянских писателей и общественных деятелей [33, 1886, 97]. Маркиан Шашкевич, Яков Головацкий, Николай Устианович и Иван Вагилевич составляли в 1832—1833 годах в Львовской духовной семинарии кружок первых галицко-русских людей, задавшихся целью создать галицко-русскую изящную словесность на народной основе. В 1836 году они подготовили сборник песен под заглавием «Русалка Днестровская» и, так как во Львове не было цензора для русских книг, послали рукопись Копитару, директору университетской библиотеки в Вене и цензору славянских изданий. Копитар ответил, что вскоре такой цензор будет назначен во Львов и потому пусть немного подождут с печатанием. Но молодые люди были нетерпеливы; они решились с помощью Коллара напечатать книжку в Пеште. Нашли они и мецената в лице директора народной школы в Коломые Н. Верещанского, давшего на издание средства. «Русалка» была напечатана в Пеште, но перед распродажею должна была пройти ещё австрийскую цензуру (в Венгрии были иные цензурные правила). Между тем во Львов был назначен цензор для русских книг. Им стал Венедикт Левицкий, профессор богословия из университета. Он решил, что новая книжка способна нарушить общественное спокойствие и должна быть запрещена. Камнем преткновения были для Левицкого стишки:

Заспеваю, що минуло,

Передсвецкий згану час,

Як весело колись було,

А как сумно днесь у нас.

Для авторов их первые пробы пера имели неприятные последствия. Они, как заподозренные в подстрекательстве населения к неудовольствию, были взяты под полицейский надзор. Но молодые люди своим выступлением всё-таки дали толчок к движению на поприще родного слова. Маркиан Шашкевич в 1836 году произнёс первую русскую проповедь в соборе Святого Юра во Львове и вдохновил других пойти по его стопам. До тех пор по-русски проповедовал во Львове лишь Яков Геровский в церкви Святого Николая. В 1840 году Шашкевич вместе с клирошанином Михаилом Куземским решили издавать во Львове галицко-русскую газету, но не могли найти никого, кто хотел бы быть ответственным редактором. Хотя к тому времени всё чаще стали появляться поэтические произведения на галицко-русском наречии. По сохранившемуся со схоластических времён обыкновению это были преимущественно случайные стихотворения в честь знатных лиц и эпитафии. В 1841 году в печати появился сборник стихов Рудольфа Моха «Мотыль» и труд Илькевича «Сборник галицких пословиц и загадок».

Едва появилась начатки галицко-русской изящной словесности, тотчас произошла распря между литераторами, и ни о чём другом, как о языке. А иначе и быть не могло. Молодые писатели не знали ни истории своего народа, ни его культурного развития, ни литературного, ни простонародного русского языка. Смолоду они слышали вокруг себя только польский язык, на котором и разговаривали между собою. Русское чувство пробудилось у них лишь от толчка, данного другими славянами. И неудивительно, что они сначала блуждали в потемках, подталкивая друг друга; иначе говоря, они должны были начать между собою спор. Одна группа — во главе ее стояли Я. Головацкий и И. Вагилевич (Маркиан Шашкевич умер в 1843 году) — требовала писать так, как говорит галицко-русский народ, и брать себе за образец простонародную поэзию. По их мнению, такие слова как вещи, холмы, всегда, тогда, судьба, опасность непонятны для галицкого крестьянина [101, 226].

Другая группа (во главе ее стояли Стефан Семаш и члены львовской митрополичьей консистории, начавшей по почину Куземского, Малиновского и Яхимовича интересоваться народными делами) защищала церковнославянский язык, требуя, чтобы названия отвлечённых понятий и даже некоторые грамматические формы были заимствованы из него. Введение мужиковатости в литературную речь казалось им снижением уровня словесности. Последней партии сочувствовал ученый Денис Зубрицкий, поначалу занимавшийся сельским хозяйством и печатавший только галицко-русские народные песни в периодическом издании «Pielgrzym lwowski» в 1822 и 1823 годах. Только с 1830 года он целиком посвятил себя историческим исследованиям.

Зубрицкий писал сначала по-польски и по-немецки [45, 536—545], но когда он в 1829 году стал членом Ставропиийского института и познакомился с хранящимися в его архиве отечественными актами, в нём пробудился русский дух и он примкнул к первым галицко-русским деятелям на словесном поприще. Хотя всё-таки до самых сороковых годов Зубрицкий писал только по-польски и по-немецки, не владея ни простонародным, ни литературным русским языком. Более обстоятельное изучение Зубрицким русского языка произошло в 1849 году, когда в Галиции стояли русские войска. В 1840 году он, по видимому, собирался начать писать по-русски, но, не зная, на каком русском языке писать, обратился с запросом в Киев к учёнейшему из украинцев Михаилу Максимовичу [12, 1862, 107].

Максимович ответил Зубрицкому:

«Возрождение русской словесности в Червонной Руси есть явление утешительное. Дай Бог, чтобы обстоятельства к тому благоприятствовали и чтобы молодое ваше духовенство не прекращало сего прекрасного и достопамятного начинания. На каком бы языке ни писали галичане, всё равно, лишь бы писали они о своей милой Руси; но молодому — нынешнему — и будущему поколению надо писать на своём родном языке, подобно немцам, французам, чехам и почти всем другим нациям. У нас, в империи русской, русским языком стал великорусский язык, которым говорим, пишем и думаем как языком общим, живое употребление и на Украине (в образованном классе народа) имеющий. Потому всё, что у нас пишется по-малороссийски, имеет только областной интерес, как у немцев писанное на аллеманском наречии.

У нас не может быть словесности на южнорусском языке, а только могут быть и есть отдельные сочинения — Котляревскаго, Квитки, Гребенки и других. Южнорусский язык у нас есть только как памятник, из которого можно обогащать великорусский, или по преимуществу русский язык. Но для русинов австрийской империи южнорусский — живой язык; пора языка польского для них давно прошла, пора великорусского для них ещё не наступила. Потому весьма желательно, чтобы они подобно Вам усвоили великорусский язык; но ваша червонно-русская словесность — по моему мнению — должна быть на Вашем родном русском языке, то есть на южнорусском; и только в Галиции она может существовать на этом языке. И потому для ваших молодых писателей наши народные песни должны быть не только как памятники прекрасные, но и как живые образцы языка русского; там и формы уже есть готовые для галицких стихотворцев. Это хорошо поняли Головацкий, Вагилевич, Устианович и Шашкевич, и потому их стихи читаю с большим удовольствием и сочувствием, чем стихи Левицкого и прочих мне известных, которые от своего народного отрываются, а к великорусскому не пристали и плавают между ними на искусственной средине, весьма неблагоприятной для их поэзии. Ваши молодые писатели должны писать чистым южнорусским языком, какой представляется особенно в украинских и старинных червонно-русских песнях и думах. А этот язык пополнять можно из старинных галицких и украинских письменных памятников, где много есть слов и оборотов, а потом уже дополнительным источником пусть будет великорусский язык, преимущественно перед другими славянскими".

Яков Головацкий, опубликовавший это письмо, утверждает [50, 1880, 230], что совет Максимовича понравился галичанам, и они поступили по его указаниям, принимая также его этимологическое правописание. Н. Устианович сознаётся в своей автобиографии [12, 1862, 111], что он уже в начале своей литературной деятельности думал о сближении галицкой литературной речи с общерусской, в чем нельзя не усмотреть следование советам Максимовича.

Если подробнее рассмотреть взгляды Максимовича на галицко-русскую словесность, то тотчас представятся нам противоречия и запутанность понятий. Он говорит, что нужно писать на чистом южнорусском языке, но тут же прибавляет, что нужно этот язык пополнять словами из старинных галицких памятников (то есть церковных) и великорусского языка. Так поступал Левицкий в его сторонники, но именно их-то язык и не нравился Максимовичу. Дальше он говорит о южнорусском языке как о реальном, существующем на деле. Между тем, южнорусского языка с постоянными грамматическими формами и определённым запасом слов не существовало и не существует, а есть лишь южнорусские говоры с общими приметами.

Если бы эти общие приметы сошлись в одном, грамматически правильном языке, то всё-таки вышел бы не «живой южнорусский», а искусственный южнорусский язык. Максимович говорит, что пора великорусского языка для галичан ещё не наступила, следовательно, наступить должна. По какой причине эта пора не наступила, он не объясняет! Если, по его мнению, эта пора когда-то должна наступить, так не лучше было бы, если бы галичане, вместо того чтобы напрасно терять время на составление не имеющего будущности языка, немедленно бы принялись за изучение литературного общерусского языка и на нём писали? Не вышла бы от того польза для народного просвещения и для всей культуры галичан, которым вместо споров о языке можно было бы дать побольше сведений из всех областей человеческого познания? Непонятно также, почему не может быть южнорусской словесности на Украине, а лишь в Галиции. Кроме того, в язык австро-венгерской Руси вкралось много польских, немецких, мадьярских и даже еврейских слов. Вводить ли их также в литературу?

Если придерживаться живого южнорусского языка, то сочинение, написанное на украинском наречии, не будет понятно для червонно-руссов, сочинение на червонно-русских говорах будет непонятно для угро-руссов и т. д. Русские галичане поступали по указанию Максимовича, но из этого вышли лишь споры и крайнее разъединение. Во время львовской выставки 1894 года они должны были посредством своего посла сознаться австрийским министрам, что у них есть лишь зачатки культуры, своей же исконной культуры у них не существует.

Лишь в одном отношении совет Максимовича был основателен — в том, что касалось его взгляда на политическое положение австрийской Руси и её настроений относительно России. Австрийское правительство, не допускавшее в эпоху Меттерниха духовной связи русских галичан с Россией, очевидно не согласилось бы на введение великорусского языка в школах. С другой стороны, тогдашняя внутренняя политика России не могла найти сочувствия у галицких писателей. В России тогда было крепостное право, и сыновья крестьян, как и вообще люди низших сословий, не допускались в школы. В Австрии же русское население состояло из крестьян, имевших личную свободу и знавших лишь умеренную панщину, сельских священников, бедных ходачковых шляхтичей и солтысов. Австро-русская интеллигенция могла пополняться лишь из такой среды, которая в Россия находилась в пренебрежении. Эта интеллигенция, не сочувствуя общественным порядкам в России, недоброжелательно относилась к великорусскому языку и великорусской литературе, предпочитая польский язык и польскую словесность, представлявшуюся ей в более прогрессивном виде. Желая эту интеллигенцию отвлечь от полонизма и направить её внимание к своему родному слову, необходимо было представить местный руссинизм как что-то обособленное, самостоятельное, не имеющее ничего общего с «москвитизмом». Встав однажды на народную, хотя и провинциальную почву, эта интеллигенция со временем, ознакомившись с историей своего народа, должна была постепенно сблизиться с великороссами и освободиться от предубеждения относительно «москвитизма».

С того времени, как Галиция попала под владение Австрии, и был закрыт последний русский православный монастырь в Скит-Манявском, духовная связь русских галичан с Россией была прервана. Российское общество Галицией не интересовалось. Возобновление этой связи произошло в 1830-х годах на почве славянофильства. В 1835 году профессор московского университета М. П. Погодин получил отпуск за границу и отправился в поездку по славянским землям. Проезжая через Львов и не зная никого из местных жителей, он зашёл к издателям двух местных газет: польской — Яну Неп. Каминскому и немецкой — Александру Завадскому [45, 531]. Первый принял русского путешественника сухо, второй же пообещал постараться для него собрать церковнославянские рукописи и старопечатные книги.

Возвращаясь в том же году из-за границы чрез Львов и случайно проходя по жолковскому предместью, Погодин увидел колокольню, на которой красовались икона святых Антония и Феодосия Печерских с церковно-славянскими надписями [45, 534]. Погодин заметил, что это должно быть русская церковь или русский монастырь. Он и его русские спутники поднялись по каменным ступеням и, выйдя на площадку, увидели большую каменную плиту со славянскою надписью: «Раба Божия львовского мещанина Золотаренка» — имя известное в истории малорусского казачества. Сомнений больше не оставалось, и русские путешественники отправились к настоятелю Свято-Онуфриевского монастыря, благочинному василианских монастырей в Галиции Варлааму Компаневичу. Погодин завязал с ним дружбу и прислал впоследствии в монастырь русские книги, между ними и «Историю государства Российского» Карамзина. Посредством Компаневича Погодин познакомился и с другими лицами, к числу которых принадлежал также Иосиф Блейм, чиновник галицкой бухгалтерии. Впоследствии, в 1838 году, Блейм дважды писал Погодину в Москву, прося его содействия в издании в России ряда своих переводов с немецкого и польского на галицко-русское наречие трудов по бухгалтерии, архитектуре, технологии сельского хозяйства и т. п., а также нескольких комедий. Блейм просил прислать ему несколько русских книг по означенным специальностям и сочинения Крылова и Пушкина. В одном письме он говорит: «Просмотрев мои сочинения, Ваше Высокородие может убедиться в том, с каким прилежанием я приступил к изучению русского языка, которым я, как космополит, желаю послужить русскому народу». Погодин занимался языковедением и древностями, практические же предметы, такие как хозяйство и технология, были ему чужды. Наверное, поэтому Блейм не получил от него помощи.

Сердечнейшие отношения завязались между Погодиным и И. Вагилевичем; их переписка продолжалась с 1836 до 1845 года [45, 622—651]. Вот образчик языка Вагилевича в этих письмах: «Львов 10 кивня (22 окт.) 1836. Високо учений Господине. Уже нисколько месэцев минуло, коли я вод Вас перенэу Ваше приязное письмо, шче в почэтках лета писане; оно мине толико радости пособило, же я не виджу позору Вам водслужитись… Шчо се тиче орудовань вод Вас поручених, владе (!) як вели эсти поделауем. Известя о русской словесности водпечетау-эм в львовских Розмаетостех; прилагательноэ (!) письмо воддау-эм… будь претоже (?) уже виджу прежноэ величие условен опэть воскреснути, и похота (?) ма (?) в изследованех дальних чаэ колись з хосном и прекрасною пользою посэгнути висветления и истоукования… Шафарик нешчо розлучного (?) незрех…»

Таким языком восхищался Максимович — языком совсем не народным и никому не понятным. Перевести эти слова и обороты на великорусский язык и дать их прочитать галицко-русскому крестьянину, и он их скорее поймёт… Слова, подобные тому, что находим в письме (например, «прилагательное письмо»), доказывают, что Вагилевич не обладал ещё русским грамматическим чувством.

Если бы этот отрывок перевести на язык, употребляемый сегодня старорусской партией в Галиции, то он гласил бы: «Уже несколько месяцев минуло, когда я от Вас получил Ваше дружеское письмо, ещё в начале лета писанное; оно мне столько радости сделало, что я не вижу даже возможности Вам отслужиться. Что касается дел, мне Вами порученных, я поступил по Вашему приказанию. Известия о новейших произведениях русской словесности я поместил… приложенное письмо отдал… в моих очах воскресает уже прежнее величие славян… надеюсь, что моя охота к исследованиям может принести пользу науке и пригодиться к изъяснению… Шафарик ничего решительно не сказал» [45,652—655]. — надо вставить оригинальный текст Свистуна.

Время, в которое стала образовываться простонародная южнорусская словесность, было временем грамматики, которая тогда в школах составляла главный предмет обучения. Общерусский литературный язык считался тогда уже вполне выработанным и существующим в прочных грамматических формах и известных словесных оборотах. Малейшее уклонение от этих форм и оборотов оскорбляло уже вкус русских литераторов в России; здесь же отсутствие правил в языке и просто чудовищные слова им нравились.

В 1839 году Погодин предпринял второе путешествие в Австрию и был опять в Галиции. В ту пору, кажется, свёл он знакомство с Я. Головацким, так как с 1841 года начинается переписка между ними [48, 550]. Об учёном из России, собиравшем древние рукописи и книги и снабжавшем научными пособиями славянских учёных в Австрии, узнал также Денис Зубрицкий, который ещё с 1830 года стал заниматься историей Галиции. Он ждал возвращения Погодина в Россию через Львов, но тот на обратном пути во Львов не заехал. Тогда Зубрицкий в августе 1839 года связался с ним письменно: «Я, Милостивый Государь, — говорил Зубрицкий в своём письме, — написал на польском языке „Опыт истории русского народа в Галиции со времен польского владения“ [g]. Первая тетрадь, содержащая период до 1340 года, напечатана в 1837 году, но подлинное историческое рассуждение от 1340—1596, доселе уже два года по неизвестной причине в цензуре удержанное, как думаем в тайный цензурный комитет в Вену отосланное, и может быть по тайным причинам не возвратится более ко мне в руки. В обстоятельствах сего рода я решился, даже если и получу дозволение, не издавать свой труд в Галиции и прошу Вас уведомить меня, не приняло бы Историческое московское Общество издание сего сочинения на собственное иждивение, если найдет его достойным сего рода издержек? Сочинение это должно быть на польском языке, чтоб действовать на русских наших соотечественников в Галиции, Польше и присоединенных губерниях, доказывая им, какая плачевная судьба была у русского народа под польским правлением».

В 1841 году Зубрицкий писал Погодину: «Печатайте, как вам угодно, на русском и на польском языке, но под заглавием „Отрывки из большой истории галицко-русского народа“. Издавать целые свои труды вне государства у нас запрещено, но отрывки могут появляться в чужих странах без всякой ответственности» [45, 550]. Погодин нашёл достойным издать сочинения Зубрицкого. Затем они появлялись в периодических изданиях в Петербурге, Москве, в Киеве. Московское Общество истории и древностей российских в 1845 году издало его «Критико-историческую повесть временных лет Червонной или Галицкой Руси до конца XV столетия»[h]. Зубрицкий не владел ещё вполне русским литературным языком; его статьи переводились с польского. Переводчиком был О. М. Бодянский.

В 1840 году в «Северной Пчеле»[78] появилась статья русского путешественника А. Терещенко, в которой о русских в Австрии говорилось следующее: «Русские Червонной Руси и Галиции читают с жадностью всё, что написано на нашем языке. Молодые люди, учащиеся Львовской семинарии, списывают друг у друга, что заслуживает внимания. Из новейших духовных писателей высоко ценят проповеди викария киевской митрополии епископа черниговского Иннокентия; любят говорить о пастырских достоинствах наших первосвятителей; хорошо знакомы и с трудами русских учёных, историков и литераторов; с пламенною горячностью читают всё умное русское. Они получают с большим затруднением за большие деньги книги из России. Историю Карамзина имеют только митрополит Михаил и библиотека Оссолинских. Она стоит 200 их гульденов. Они нуждаются в познании нашей словесности, истории и церковно-богослужебных сочинений. Русский язык в Галиции исчезает мало-помалу… Простой народ говорит языком польско-малороссийским. Я слушал несколько раз проповеди; они имеют по языку большое сходство с малороссийскими… Народ в величайшей нищете…» [45, 562].

Эта статья, не совсем верно изображающая положение дел в Галицкой Руси, появилась в переводе в немецком журнале «Ausland» и, по-видимому, обратила на себе внимание австрийского правительства, которое, вероятно, заподозрило галичан в тяготении к России и православию, ибо в одном из писем 1841 года Зубрицкий жалуется Погодину, что «путевые записки Терещенка наделали нам здесь много вреда».

О Вагилевиче и Головацком Зубрицкий говорит в письме от 1842 года [45, 563]: «Оба эти кандидаты богословия подозрительны правительству в связи с каким-то тайным запрещённым обществом, и даже из клира исключены. Вы поймете, что мне по этой причине неприлично с ними сообщаться. Очень жалею Головацкого, он добрый человек, не зная своей судьбы женился, и теперь беда его ожидает; жаль, что сумасшедшая молодёжь, по крайней мере, в наших странах путается в опасные сети, жертвуя собой».

В 1842 году Погодин предпринял третье путешествие за границу. На сей раз, он постарался изучить Галицию, где Дионисий Зубрицкий был его наставником и руководителем.

Влияние Погодина на галичан, хотя сначала малозаметное, имело для них громадные последствия. Погодин дал галичанам толчок к изучению своей старины и помог им вступить на поприще исторической науки. Доставляя Вагилевичу, Галовацкому, Зубрицкому и другим книги и научные пособия, подавая им указания, как поступать в исторических исследованиях, Погодин положил основание современной исторической науки у галичан. Он поступал благоразумно, не вмешивался в языкословные споры, а настаивал лишь, чтобы галичане предались серьезному труду и научились мыслить. От Зубрицкого принимал он писанные по-польски сочинения, давал их переводить на русский язык и помещал в русских изданиях, вообще поощрял всякого к дальнейшим трудам. Очень сомнительно, чтобы Зубрицкий стал когда-либо писать по-русски без Погодина.

Когда Зубрицкий заинтересовался русской историей, он стал и других склонять к чтению русских книг и исследованию отечественной истории. Первыми его учениками были Я. Головацкий, А. Петрушевич и М. Малиновский. Он возлагал на них большие надежды, которые впоследствии и оправдались.

В австрийский период до Зубрицкого занимался историей Руси лишь Гарасевич, написавший историю униатской церкви, которая, однако, оставалась долгое время (до 1862 года) в рукописи. Вследствие занятий исторической наукой в Гарасевиче пробудилось русское сознание и постоянной его поговоркой были слова: «Великая русская мати». В начале 1830-х годов историей стали заниматься также Григорий Яхимович [61], писавший о греческом календаре, и Иван Вагилевич, помещавший историко-этнографические статьи в журнале чешского музея [143], но настоящее оживление на сем поприще начинается с Зубрицкого.

Кроме истории, галичане стали заниматься также грамматикой своего областного языка, желая придать ему прочные формы. Такой труд предвещал немного успеха, ибо до того как создать грамматику, должны существовать образцовые творения писателей или народного гения. Первых у галичан ещё не было, народные же песни едва только начали собирать. По этой причине труд Вагилевича «Gramatyka jezyka maloruskiego w Galicyi»[i] (1845) не мог иметь большего значения. Доказательством пробудившегося в 1830-х и 1840-х годах рвения к науке у галичан служит библиотека, собранная архидиаконом перемышльского капитула Иоанном Лавровским (ск. 1846) и подаренная им перемышльскому собору (капитулу) крылошан. Она состояла из 30 000 томов и многих редких рукописей.

Среди сельского духовенства, в целом равнодушного к духовному труду, выделяются личности, заметные своей образованностью и деятельностью на общественную пользу. Отец Василий Гавришкевич (род. 1799), приходник Нового Села возле Чесанова, был отличным знатоком сельского хозяйства, плотничного и столярного дела, ваяния, ткацкого дела; он собственноручно делал скрипки и сельскохозяйственные орудия и учил вместе со своим дьяком Дмитрием сельских мальчиков грамоте. В 1844 году он издал «Руководство к умножению садовины» и «Молитвослов к употреблению мирским человеком». В свободное от занятий время отец Василий писал стихи и астрономические рассуждения (оставшиеся в рукописи). Его зять, просветитель Галицкой Руси отец Иоанн Наумович, научившийся от него трудиться на пользу народа, описал Гавришкевича в рассказе «Креслатые тополи» [9, 1893, 154][k].

Священник Лаврецкий (приходник в Самборе с 1846 года) учился у Ганемана гомеопатии и говорил по-французски, по-итальянски и по-великорусски [23,82].

Таких личностей было, однако, немного. Большинство галицко-русской интеллигенции дремало. Доказательством духовного оцепенения униатского духовенства в Галиции в период 1772—1848 годов служит запустение церквей, которые не возобновлялись; церковные ризы в таких храмах изодрались, служебники лежали поврежденные, престолы были покрыты пылью. Церковная живопись, процветавшая в Галиции в XVI—XVIII вв.еках, пришла в упадок.

В 1846 году, когда в правительственных сферах стал веять иной дух, благоприятный для Руси, цензура допустила издание альманаха вроде запрещённой «Русалки» под названием: «Венок русинам на сбжинке» (Вена, 1846). При его составлении больше всех трудился Яков Головацкий. Первая часть «Венка» была посвящена Его королевскому Высочеству Карлу-Людвику Бурбону, инфанту Испании, самодержавному воеводе Лукки. Этот князь Лукки (граф де Вилла-Франка, в 1819—1847 владетель Лукки, с 1847 — Пармы) был претендентом на греческий престол, и по этой причине ещё в 1828 году сблизился в Вене с униатским духовенством, посещал богослужения в церкви Святой Варвары, построил в своей столице Лукке греческую церковь и назначил её настоятелем русского священника Лучкая из Угорщины. Князь Лукки хотел таким образом польстить грекам, выставляя на вид свою любовь к греческому обряду. Воспользовавшись этой наклонностью итальянского принца, галицкие русские деятели надеялись найти в нём мецената для своей литературы.

Вторую часть «Венка» Головацкий хотел посвятить епископу Снегурскому, но тот не принял такой чести, ибо, во-первых, книжка была мирского содержания, во-вторых, правописание её далеко отходило от церковнославянского; не было буквы ъ и вместо л писалось в. Головацкий посвятил вторую часть «Венка» сербскому патриарху Иосифу Раячичу.

Среди русских жителей Галиции стало постепенно водворяться более здравое воззрение на язык и правописание. Это видно из предисловия ко второй части «Венка»: «Общий голос, — говорит в нём Головацкий, — происходит из самых недр народа. Как и другие славяне, именно мои приятели и ровесники, соглашаясь с галичанами, многим причинились и отвели меня от бездорожия, в которое я нехотя попал, и уверили меня, что недоконче потреба в правописании держаться простонародного выговора, а ограничившись своим питомо-народным наречием нельзя без оскорбления лишаться общих правил славянской правописи и коренословия, и что для славян вообще, а для русинов в особенности есть кириллица, сей драгоценный забыток и спадщина по наших первых святых апостолах, совокупно со своею неважною старославянской правописью наиспособнейшая и ничем не заменимая — и что в нашей старой азбуке и нет ни одной буквы, которая бы не имела своего известного значения, своего положительного употребления, своей общеславянской всесторонней основности и правильности».

Какую позицию заняли поляки в отношении к возникавшей галицко-русской словесности? Вацлав Залеский видел в ней опасность для польского дела. Когда Н. Устианович в 1843 году написал по-польски стихотворение на смерть Шашкевича и просил редактора газеты «Rozmaitosci (Смесь)» Каминского поместить его в своем издании — тот не захотел этого. «Ибо, — утверждал он, — стихотворение дышит разъединением поляков и русинов, сросшихся в одно тело» [50, 1880, 230]. Также смотрели на новую словесность Август Белевский и другие галицко-польские писатели. Белевский доказывал, что галицко-русский язык является составною частью польского языка, что письменный польский язык есть результат слияния мазурского и южнорусского наречий [15, 12]. Галицкие поляки смотрели на малорусскую словесность иначе, чем парижский кружок Янского — Семененко — Мицкевича, для которых ценность малорусской литературы связывалась исключительно с политическими соображениями. Развитие малорусского патриотизма на Украине с самостоятельной словесностью могло ослабить русских и помочь польскому делу в России, также и малорусская словесность со своим местным патриотизмом в Галиции ослабляла галицких поляков. Здесь вся униатская интеллигенция была уже польской. Если она перестала бы сознавать себя польской, то потерялась бы и польская идея.