Тьмы низких истин нам дороже.

В Российской империи театральным актерам было запрещено изображать священников и монахов. И не из мелкочиновничьего административного восторга, косности и самодурства. А в результате многолетнего опыта, из которого следовало, что изображение ни при каких условиях не может быть сколь-нибудь достоверным.

Да как ее сыграть — святость? Изображаемый, к примеру Сергий Радонежский, и изображающий его актер, настолько отличаются друг от друга именно по части духовного опыта, что ничего, кроме карикатуры, и не может выйти. Верно заметил замечательный артист Михаил Чехов, что за «образом, создаваемым актером зритель вольно или невольно видит человека, который создает этот образ, оценивает его». А кто из артистов, столь же безгрешен и преподобен как святой? Да что там святой — даже рядовой монах, молится, а стало быть собеседует с Богом, поболее, чем погруженный в суету, издерганный и забеганный, переигравший кучу подонков и уголовников, убийц и психических больных, актер! Добро бы отделить и защитить свое собственное «я» от проникновения всех этих личин и масок.

Имитировать правдоподобно можно все, что угодно — любовь и ненависть, радость и счастье, горе и печаль, восторг и вдохновенье… Это всем людям и всем характерам свойственно. Но святость! Может и удастся ловкому лицедею обмануть на первых порах неискушенного зрителя, но потом «ослиные уши», как в известной сказке, предательски вылезут из-под скуфейки или клобука, изобличая дерзкую ложь.

Уже который месяц слышу и читаю многочисленные похвалы и восторги по поводу фильма Остров. Казалось бы, уместнее промолчать, не обижать наших благосклонных и благожелательных зрителей, не «умножать скорбь» своим профессиональным познанием. Ведь, говорят, многих фильм приводит и привел уже к вере и церкви. Как в свое время приводил известный роман Булгакова. Но, все же хочется спросить: а вдруг этот фильм ловкий обман? Имеем ли мы тогда моральное право обманом обращать в веру и обманным путем вести в храм? Вот перед нами статья С. Григорьева, в которой он говорит буквально следующее — «фильм — образ, и уточняет: (икона)».

Тут уже серьезно. Ведь если «икона» — то это уже и определенный художественный канон и определенная форма, и критерии православного религиозного творчества, рамки, в которых строго обязан творить всякий последующий.

Начнем с того, что автор сознательно противопоставляет героя и монахов. Причем явно не в пользу последних.

Они, монахи, там сошлись на молитву в храме, а герой эдаким героем древнееврейской легенды Уриэлем Акостой покидает храм, и идет одинокий и непонятый, на берег моря, где съемочный коллектив демонстрирует нам как он истово предается «настоящей нелицемерной» молитве. (В отличие от храмовой, заметьте!) В которой много экзальтации и патетики.

Что это нам напоминает? Мнение невоцерковленного и неискушенного мирянина о «слезной» молитве? А может, классический пример иудейской молитвенной практики? А может еще что? Ведь Молитва православная, как нам известно из книг свв. Отцев, другая. Прежде всего труд — долгий, изнурительный, неустанный, до потери сил, до кровавого пота. На бурные эмоции и аффекты сил уже не хватит. И слезы другие. А в фильме — ничего другого, кроме воплощенного укора закоснелой и лицемерной братии. Вы, мол неправильно молитесь и каетесь. Мне ваш храм не нужен. Я, тут на островках знаю, как надо.

Судя по сюжету, образ Анатолия весьма непрост. Режиссер же дерзает раскрывать нам внутренний мiръ героя фильма. И этот внутренний мiръ, уж черезчур последователен, логичен и рационален, и абсолютно внеконфессионален. Тут раздавались, правда мнения по поводу покаяния, духовничества, исповедания Веры. Ничего этого нет, даже намеком. Анатолий неким ментором свысока и надменно, шутками и экстравагантными выходками поучает туго соображающую братию. И он сам себе и церковь и конфессия и священство, и монашество, и старчество, и духовничество. Даже послушание в котельной он сам себе выбирает. Какое же это тогда послушание? Какое смирение? В чем покаяние? Да и ищет ли он его?

Любопытно, что котельная и церковь оказались композиционно противопоставлены друг другу. Два острова. Как две церкви. Одна с крестом на крыше, деревянная, другая каменная, с вечно дымящей трубой. В этих двух направлениях и развивается раскрытие темы. Пожалуй, символично. Но, что же за другая церковь?

Павел Лунгин видимо, предполагая подобные недоумения, упреждая каверзные вопросы, заявил в одном из интервью, что «Место проповеди — церковь, а в искусстве должен быть конфликт, правда характеров. Герой Мамонова и жесток бывает, и гордыня у него есть. Небезгрешны и герои Дюжева, и Сухорукова, но втроем они, сплетаясь, создают другую правду. Я верю тому, о чем они говорят, спорят».

Это, Павел Семенович процитировал прямо из прописей: конфликт, правда характеров, спорят. И в чем же проявляется эта «другая правда»? В том, что добродетельный, оказывается может быть низок и подл? Что идеальная любовь может быть с примесью грязи и порочности? Что материнская любовь к сыну может быть унижена мелким страхом увольнения с работы? Что правда сильно похожа на ложь?

Вспоминается, что по первоначальному сценарию, авторы собирались сделать своего Анатолия иеромонахом, т. е. священником. Благо, отговорили. Ну что же, этот эпизод исправили, но сценарий с характерной обличительной интонацией низких истин, увы, остался.

Вот режиссер заявляет — конфликт. Припоминается у Достоевского в Дневниках: «Танец — это ведь почти объяснение в любви (вспомните менуэт), а он точно дерется.». Так и в этом фильме — если разговаривают, или общаются, так уж непременно «точно дерутся», конфликтуют. Конфликт, по Лунгину, означает перебранку и выплеск эмоций. Все персонажи, заметьте, чуть что — вздорят. Причем без видимого повода. Как-то неопределенно зло ругаются. Это условие, унаследованное от атеистической соцреализмовской драмы — когда один делает дело, а другой только и делает, что ему мешает, стало самоцелью, подмяло под себя все характеры в фильме. Получилось совсем по-большевистски: деление на своих и врагов, этакая эстетика кухонной склоки. Может это и справедливо для описания низости и ничтожности. Но, ведь монастырь — абсолютно иная территория, другой мiръ, другая атмосфера, молитва непрерывная, дары духовные. И законы взаимоотношений другие. Вспомните, с каким благоговением и страхом заходили мы в церковь, ходили от иконы к иконе, притихшие и посерьезневшие, во времена нашей пионерской юности. Потому что не понимали, но предощущали инобытие. А в фильме монахи и монастырь — только группа обеспечения конфликта, теневая сторона для обнаружения характера главного действующего лица. И только. Почитайте внимательнее «Братьев Карамазовых» Достоевского. У него тоже конфликт внутри монастыря, но выражен иначе, художественно, а не бытово достоверными иллюстрациями канонов соцреализма.

Дело в том, что эстетическая категория конфликта в православной культуре вытекает не из деления на плохих и хороших, а из неизъяснимого соприкосновения, сосуществования разных миров, разных логик, разных правд.

Позвольте же теперь Вас спросить — носителем какой правды является благочинный монастыря? Да авторы его уж заранее выставили таким «бездуховным», что даже непонятно становится, что его самого там держит на острове? Ради чего совершает и этот персонаж молитвенный подвиг в столь безбожное время?

Теперь о другой правде.

Кто-то сказал, в ответ на многочисленные упреки о нарушении законов киноповествования, что эта лента — кинопритча. И поэтому допускает всевозможные неточности и несостыковки. Допускаю. Но, согласитесь, странно и неправдоподобно выглядит эпизод, где адмирал (ради все того же «конфликта»?) начинает спорить со «старцем» и даже отказывается от цели поездки, когда речь заходит о религии. Это же все очень заметно, уважаемый режиссер, как вы жертвуете ради конфликта элементарным правдоподобием. Причем конфликта в мелочном бытовом, житейском его понимании.

Или вот — с той же котельной, которая неведомо что отапливает. У них там что — паровое отопление? Магистраль проложенная под водой? Да и мощность котельной, так, вприкидку, достаточна для снабжения теплом и паром небольшого завода. Монастырь большой? Тогда почему маленький храм и монахов горстка? Я готов согласиться, что это такая метафора, но почему в сжигании запасов угля и отоплении воздуха заинтересованы даже явные противники Анатолия? Что за такое послушание? Значит к юродивым и чудотворцам надо причислить всю братию? Я бы понял Вас, если бы Вы заставили героя бесцельно, без видимых причин, по ему одному понятной причине сжигать все это богатство, весь уголь просто в топке выброшенного взрывом на берег пароходного котла. Выуживая его с большим трудом чуть не со дна залива.

Да, послушания и смирения в сем подвижнике что-то маловато! Своя воля. Вспомните, как бунтует он, когда ему объявляют о назначении в котельную другого кочегара, настаивает на своем и остается?

К тому же, по канонам Церкви, на подвиг юродства благословение нужно. Так же, как и на целительство. Вот этой-то связи с невидимым духовником не наблюдается. Во всяком случае, ясно, что это не настоятель, и никто из монахов монастыря. Вот и получается, что тема подвижничества, чудотворения и юродства раскрывается за счет унижения и обмирщения и оподления окружающих монахов и мирян. Да и Церкви по большому счету. Он де, хороший и честный, а остальные поплоше.

Очень много подражаний Тарковскому. Настоятель так и глаголет, знакомыми всем, интонациями Солоницына в «Андрее Рублеве». Что, я не прав, г-н Виктор Сухоруков? Ведь было же? А этот «искусно» имитируемый псевдомонашеский говорок? Но у Тарковского общение и взаимодействие выстроены по-другому. Тоже обмирщены, но не столь примитивны, плакатны, не столь «конспективны».

Да и, пожалуй самое главное — изображение святынь и моментов откровения Веры. Я говорю о церковном пении, о молитве и крестном знамении, о явлении чудес исцеления. О таких вещах, к которым верующий человек относится с особым трепетом и благоговением. Ведь в эти моменты мы становимся свидетелями отрывшегося иного мира, дыхания тайны высшей и непостижимой. Самый захудалый монастырь напитан благодатью. А тут что — пустота и небрежение. Обыденность и унылость. Даже петь не умеет монашеский хор в церкви. А это их главное делание. Это уже настораживает.

И наконец главный эпизод — «исцеление» бесноватой. Какое задушевное, милое, любовное, кокетливое собеседование, заигрывание героя с бесом! Как с родным. Что это? Закономерно возникает вопрос — уж не случай ли это, когда все эти исцеления, изгнания, чудеса совершается силой бесовской. Другими словами — ложная духовность. Может в этом и суть характера Анатолия?

И получается, что этот фильм роняет, тихонько и незаметненько в сердца зрителей, неизбалованных настоящим кино, воспитанных десятилетиями мексиканскими низкопробными мыльными сериалами, зернышки недоверия к Церкви, к благодатности молитвы, к радости сообщения с духовным миром, утверждает некую правду котельной, отделенной и от монастыря и от храма и от священства и от монашества.

Это не потому, что вы, съемочный коллектив, такие плохие (я верю вашей искренности и честности), а потому, что ваши ремесленные приемы не годятся для раскрытия такой сложной темы, порождены другой правдой. Вы не потрудились открыть другие, новые. Законы безбожного искусства стали главенствующими и подчинили себе все — веру, церковь, монашество, молитву, правду.

Я бы не стал все это писать, но «канонизация» фильма, превращение его буквально даже в «икону» некоторыми журналистами, заставляет меня затронуть принципы, ту самую кухню, которой безразлична тема, важность проблем. Кухня, стряпающая по единым рецептам, как церковный, так и светский, так и языческий и протестантский и, само собой, сатанинский фильм. Кухня, для которой главное, чтобы аудитория потребляла. А уж эти то рецепты проверены веками, действуют стопроцентно. Но, что печально, что фильм Остров являет собой как раз тот самый случай, когда подразумевается, что культура понятие более широкое и универсальное чем религия. Чего мы, православные, допустить никак не можем.