Тюремщица

Про тюрьму ничего не хочется знать, кроме одного: ты в ней никогда не окажешься. «Со мной, с моими родными, друзьями, коллегами такого не случится». И тем не менее, Иван Голунов, автор резонансных журналистских расследований, в одну секунду по ложному обвинению чуть было не оказался «там». Где по ночам «тянут дороги», где люди делятся на черных и красных, где табуировано слово «проблема» и где ни у кого, даже при смерти, жалоб нет. Те, кто живет в этих темных, придонных слоях, никогда ничего не рассказывают. Те, кто может что-то рассказать, на эту глубину не проникают. Но есть исключения. Например — Анна Каретникова, ведущий аналитик УФСИН России по городу Москве, в прошлом заместитель председателя Общественной наблюдательной комиссии (ОНК), большую часть жизни проводит в тюрьме, добиваясь соблюдения прав заключенных. И благодаря таким, как Анна Георгиевна, на дно проникает хоть слабый луч. Она включает свой фонарик там, где ни про какое освещение слыхом не слыхивали. И кое-что начинает меняться. Потому что свет, как известно, и во тьме светит.

Анна Каретникова

Алиса в Зазеркалье

Аню я знаю с детства. Наши родители дружили, а потом мы даже оказались в одном классе. Я помню серьезную, напористую, красивую и довольно хмурую девочку, которая точно знала, как сделать правильно и что для этого нужно. Одни её сильно не любили, другие ловили каждое её слово. Она всегда была «основной» и никого не слушалась — в том числе свою маму, замечательного киноведа Ирину Михайловну Шилову, которая очень хотела, чтобы её дочь была чуть более обычной и чуть менее пассионарной. Но у Ани все не как у всех. Двое сыновей, которых она воспитывала одна, два высших образования — юридическое и литературное, две основанные ею антивоенные правозащитные организации, и все последние годы — тюрьма-тюрьма-тюрьма. Аня её любит (дико звучит) и думает о ней даже во сне.

Задача Каретниковой — не только помочь конкретным людям, но и увидеть системную проблему: что не получается, где сбой? Собрать статистику, проанализировать, предложить путь решения и представить все это руководству — с аргументами и яркими примерами.

Мы не виделись с Аней 30 с лишним лет. И вот встречаемся в воскресенье, её единственный выходной, в «Мемориале» на Каретном ряду, куда она приехала с сыном Сережей и коллегой-напарником Юрием Владимировичем забирать гуманитарную помощь для острога, как она часто называет тюрьму. Распоряжаясь, какие коробки куда ставить, и заглядывая в них («ага, книги, хорошо», «телевизор, отлично»), она одновременно отрывисто отвечает на телефонные звонки: «Да, я вас услышала. Меня изругают, но про избиение в Матроске статья объективная. Неправды в ней нет». Наконец мы садимся на кухне пить кофе, и я задаю вопрос, который мне не даёт покоя с того самого момента, что я начала читать её знаменитую ФБ-страницу с тюремными зарисовками. В них она называет себя Алисой, а своё место работы — Зазеркальем. Почему?

С волками жить

«Попав в СИЗО в роли общественного наблюдателя, я, как Алиса, стала задавать вопросы. С моей точки зрения вполне логичные, а с точки зрения Зазеркалья — абсолютно дурацкие. Кому в камере мешают полочки для обуви? Зачем суп и кашу заключенному наваливают одновременно в одну миску? Арестантам положена одежда — почему не выдают? Эти вопросы меняют мир. В Москве удалось добиться, чтобы арестанту выдавали одежду по сезону и он мог выходить на прогулку, а не сидеть всю зиму в душной камере, если нет теплой куртки. По всей России арестантам теперь положены пластиковые миски для первого и для второго, еда больше не похожа на тошнотворную баланду. Сейчас мы пытаемся пробить всякие вешалки, шкафчики, полки для обуви, чтобы сделать быт арестантов более обустроенным и достойным. Раньше все это было нельзя, а сейчас уже кое-где появляется», — говорит Каретникова. Она подчеркивает, что благодарна своему руководству, управлению ФСИН по Москве, которое её слышит. Конечно, очень хотелось бы, чтобы изменения происходили не только в столице.

Но только одними вопросами ничего не добьешься. В Зазеркалье, чтобы оставаться на месте, нужно бежать, а чтобы куда-то попасть, нужно бежать в два раза быстрее.

Так что поначалу о чём ни спросишь — ответ один: «Не положено! ПВР не разрешают! Тебе больше всех надо? Отстань!»

Начинается долгая торговля, уговоры, борьба. Анна описывала в своей книге «Маршрут», как её, ещё в бытность членом ОНК, хотели как следует припугнуть, чтобы не лезла, куда не следует. Глубокой ночью она оказалась одна, без напарника (большая ошибка), в кабинете начальника тюрьмы. Тот кричал, что она нарушает Закон об общественном контроле, ходит только к «политическим», и давал понять, что у неё в сумке совершенно случайно может оказаться пакетик. Общественный наблюдатель Каретникова всхлипнула и стала проситься домой. Её похвалили за понятливость и рекомендовали больше не возвращаться.

Она вернулась на следующий день — веселая, злая и решительная; с напарником и как следует «обставившись», т. е. сделав несколько упреждающих важных звонков. «Я поняла, что играть надо по правилам, и стала другой за эту ночь. Я (о, иллюзии) перестала быть любительницей, я стала профессионалом. Так мне тогда казалось». Играть по правилам — это в том числе и самой оказывать давление: «Допустим, заключенному поступают угрозы, и для обеспечения безопасности его надо перевести в другую камеру. А как этого добиться? Приходилось говорить: „Сделайте то, о чем мы вас просим, а мы не расскажем про нарушения, которые нарыли в ходе сегодняшней проверки“. К счастью, сейчас удается достигать результата без выкручивания рук, руководство реагирует на простые логические доводы».

Тюремный глоссарий

Мы говорим с Анной и её напарником, старшим инспектором отдела по воспитательной работе с ПОО, капитаном внутренней службы Юрием Владимировичем Лёдовым, и многих слов я просто не понимаю. Юрий Владимирович терпеливо объясняет.

ПОО — подозреваемые, обвиняемые, осужденные" (только так, с ударением на втором слоге), они же — спецконтингент. ПВР — правила внутреннего распорядка. Их все время нарушают — например, тянут веревки. — Чего-чего? — Между окнами, отверстиями камер по ночам протягиваются веревки, с их помощью зэки обмениваются всякими предметами. Это называется «дорога». За неё сажают в карцер, но его греют. — Чего-чего? — Ну то есть передают туда по той же дороге запрещенные предметы. Например, сигареты. Дорогу заключенные тянут ночами по очереди, это своего рода дежурство, в нем обязаны участвовать и черные, и красные. — Кто-кто? — Черные — это «люди», как они себя ещё называют. В основной массе это уголовники, у них свои законы, ПВР — не для них. К ним примыкают те, кто хочет быть как все и не выделяться. А красные по разным причинам из массы выделяются. Например, они сотрудничали с администрацией. Или сидят по каким-то определенным статьям, из-за которых им лучше держаться отдельно.

«Интеллигентные ребята, которые по Болотному делу сидели, в связанных мамами свитерах, тоже веревку тянули, — рассказывает Лёдов. — Не потому что криминальные, а потому что нужно быть со всеми, с массой. Рвать дорогу — не по-людски. Иначе будешь „шерстью“, то есть не совсем человеком, парией, неприкасаемым». С этой тюремной субкультурой в Москве пытаются бороться, но это очень сложно: она складывалась десятилетиями.

Тюремщики, которые работают «на земле» (т.е. в самом СИЗО, а не в главке), обязаны следить, чтобы люди, которым в одной камере не ужиться, содержались раздельно. Те, кто сидит за наркоторговлю или за мошенничество, считаются богатыми, их лучше держать подальше от уголовников, которые обязательно попытаются прессовать их, вымогая деньги. Гомосексуалистам тоже лучше не быть в общей камере. И уж совсем плохо приходится ранее отбывавшим, которые участвовали в насилии над основной массой — например, встречали на зоне прибывающий этап. Однако самый страшный проступок — скрыть правду о себе. За это могут и убить.

Состояние удовлетворительное

Убийство, по словам Анны и Юрия, не самое страшное, что может произойти в камере: «Самое страшное для нас — побег. Убийство — на втором месте. На третьем — суицид и голодовка, а на четвертом — смерть по естественным причинам». Все, кто знаком с правозащитной деятельностью Каретниковой по её книге, постам в соцсетях и комментариям в СМИ, знают, что в самом отчаянном положении находится тот, кто нуждается в лечении.

По идее, если человек болен, он должен перемещаться в больницу. («Это не только из гуманизма, ведь если он умрет в тюрьме, то попортит нам статистику», — уточняет Анна.) Тем не менее, госпитализировать очень и очень трудно из-за нехватки сотрудников. Чтобы сопровождать арестанта в гражданскую больницу, требуется 4 конвоира. Если хотя бы троих зэков отправить на лечение, то с ними «убудут», как здесь говорят, 12 сотрудников. А значит, кого-то не поведут гулять, кому-то не принесут еду.

Поэтому как бы ни было плохо арестанту, пока он не забился в агонии, ему будут снова и снова выдавать справку: «Состояние удовлетворительное. Содержаться в СИЗО для проведения следственных и судебных действий может».

Переломить это положение дел можно, либо изменив законодательство, либо освободив сотрудников СИЗО от необходимости стоять в больничном конвое.

Но есть одно не менее печальное явление, и как бороться с ним — совсем уж непонятно. «Почему-то у врачей профессиональная деформация в тюрьме наступает многократно раньше, чем у простых инспекторов, сотрудников СИЗО, — пишет Анна в своей книге. — „На воле лечиться будешь“. „Брось курить — оно и пройдет“. „Народное средство — лопух приложи“. Вот такие советы зачастую слышат арестанты от наших медицинских работников».

Тюремные врачи заранее считают всех заключенных симулянтами, но в остроге немало и вольнонаемных врачей. В последнее время им повысили зарплату, многие получают свыше ста тысяч в месяц. Но ничего не меняется. «Такое ощущение, — язвит Каретникова, — что они уже деформировались в каком-то другом месте и наконец-то поняли, где можно применить эти свои замечательные навыки. Никого не лечат, орут на всех». Конечно, есть и исключения. И как же ценят арестанты ответственных, внимательных тюремных медиков! Знают их по именам, ждут, пишут благодарности.

Возможно, быть в тюрьме злым врачом психологически проще, чем добрым. Это самозащита. Попробуй добросовестно помочь пациенту, когда у тебя отсутствуют лекарства. По документам-то они есть, и по мнению тюремного начальства тоже, а вот в реальности может не быть даже бинтов, зеленки, анальгина. Передачи с лекарствами брать тоже не всегда разрешают: всего же и так достаточно! Алиса по мере сил борется с этим абсурдом. Системно, как с мисками для первого и второго, победить пока не удалось.

«Три раза кормят и ни разу не бьют»

Главный вопрос, который Анна Георгиевна задавала себе, едва попав в этот перевернутый мир: «Как тут помогать, если никто не просит помощи? У всех же все хорошо, а завтра будет ещё лучше». Вот, скажем, зэк. Лицо разбито, нос сломан, глаз распух. Что случилось? — Со шконки упал. («И так тридцать раз», — мрачно шутит про себя Каретникова.)

— Как вам еда?

— Лучше не бывает!

— А суп с котлетой в одной тарелке?

— Так вкуснее, гражданин начальник.

— Краны не текут?

— Никак нет.

— А что же вода на полу?

— Так сейчас вытрем.

?

Поддержите Правмир

— Как здоровье?

— Хорошо!

— А почему Иванов лежит?

— Так он уже неделю не встает. Но у него тоже жалоб нет.

Само слово «жалоба» в тюрьме считается неприличным. Как и слово «проблема».

(«Кто тут жалуется? Ты? Ты? Ну и хорошо, проблем нет».) Как говорится, себе дороже — комиссия уйдет, а ты останешься. «Три раза кормят, ни разу не бьют» — вот классический ответ на глупое «все ли у вас в порядке?». Здесь надо учиться понимать и слышать. Кивок головой, легкое движение глаз, а главное — правильно заданный вопрос. Эту науку Анна Георгиевна освоила.

Заходя в камеру и обязательно садясь (хотя надзиратель обычно норовит всех выгнать ей навстречу и поставить строем), она бодро спрашивает: «Ну что, товарищи, какие есть конструктивные пожелания по улучшению условий вашего быта?» После ритуальных похвал в адрес администрации, начальника по режиму, младшего инспектора начинаются полунамеки: «Лампочка перегорела, хотя днем и так светло», «Зуб болит, анальгина нет, а так все нормально», «Хорошо сидим, только вот телевизор бы» и т. д. Инспектор, повинуясь тому же неписаному ритуалу, объясняет, что у арестантов и так все есть, лампочку они сами разбили, анальгин съели, но в целом. мы вас услышали. Подумаем.

Корчак и Шиндлер

Я спрашиваю Аню, не надоело ли ей бодаться со всей этой дикостью. В других странах логика пенитенциарной системы — наказать ограничением свободы. А наша тюрьма стремится уничтожить в человеке все человеческое. «Да нет тут никакой логики, — отмахивается Каретникова, — в том-то и дело! Здесь есть абсурд». И все же ведущий аналитик УФСИН благодарна системе за то, что она её хоть со скрипом, но впускает, сквозь зубы, но разговаривает, в пол-уха, но слышит. Дает возможность работать и не заставляет бесконечно писать бумажки, чем занято большинство сотрудников.

Бывали случаи, ещё в период работы в ОНК, когда люди из системы не только сотрудничали с Анной Георгиевной и её коллегами, но и защищали их. А опасность была всегда. Дотошные наблюдатели — вечная головная боль руководства, кое-кто был бы рад увидеть их по другую сторону решетки. Способы все те же: спровоцировать, попытаться поймать на взятке или подбросить наркотики. Анна описывала, как в один из острых моментов, когда угроза была особенно реальной, офицер в СИЗО по завершении маршрута взял её сумки, прошел, не выпуская их из рук, через КПП и погрузил в машину. В другой раз симпатизировавший правозащитнице представитель Управления запер сумки в кабинете, чтобы к ним никто не подобрался, а ключ сунул в карман.

По словам Каретниковой, в системе что-то меняется, но медленно: «Старые добрые методы — не пустить, скрыть, запугать — многим кажутся более эффективными, чем признание и исправление ошибок. Признал ошибку — значит, слабый».

«Но ведь ты тоже часть этого мира, — говорю я. — Была правозащитницей, а теперь ходишь в нашивках УИС (уголовно-исполнительная система). Ты — тюремщица. Не противно?» — «Не всем же быть Корчаками, должны быть и Шиндлеры», — Аня отвечает быстро и без запинки, ясно, что не в первый раз.

Речь заходит о депутатстве Нюты Федермессер (они с Каретниковой недавно вместе осуществили целую спецоперацию — перевод заключенной Екатерины Гавриловой в терминальной стадии рака из тюрьмы в хоспис, где она и умерла). «Каждый для себя определяет степень компромисса, на который можно пойти ради того, чтобы продолжать делать своё дело. Но если ты решился на компромисс с системой, то она будет от тебя постепенно откусывать по кусочку. Не знаю, что я бы сделала на месте Нюты. Наверное, плюнула бы на работу — и отказалась идти в депутаты. А впрочем, не знаю. Не спрашивай».

Нет, я не могу не спрашивать. Мне интересно. Аня Каретникова — ох какой же она была нонконформисткой в юности! Какие бунтарские песни сочиняла и пела под гитару! («Не ходите к царю с иконами, ни с портретами, ни с плакатами, а ходите вооруженными пистолетами и автоматами».)

— Ты не думаешь, что нужно не помогать репрессивному режиму, а его менять?

— Ой, не провоцируй, революционеркой я уже была. Это тупик. Маятник все равно качнется в другую сторону.

— А сотрудничать с государством — не тупик?

— Оно от меня ничего плохого не хочет. Наоборот, позволяет помогать.

— Но все равно же обманет.

— Если ждать, что будет добрым и гуманным, то обманет. А в том, что касается конкретных кейсов, почти не обманывает. Добрыми бывают только люди. Хорошо бы в государстве их было побольше.

Побег в тюрьму

Самое гадкое, по словам Каретниковой, что независимо от того, виновен человек или нет, он просидит в СИЗО не меньше года. И ничего тут не поделаешь. К нему не придут ни следователь, ни адвокат, хотя по закону обязаны. «Он ещё только попал сюда, ещё в карантине, глаза горят: да я невиновен, да я докажу! Чего ты докажешь, милый? Тут в камере 20 человек, и каждый думал поначалу, что чего-то докажет. Оно не заточено под то, чтобы ты им чего-то доказал. У нас почти 100% обвинительных приговоров. И следователь — это не детектив, которого вам в кино показывают. Это человек, который с утра до вечера пишет бумажки. Твоя работа — сидеть. Его работа — писать».

Мрачная, слегка циничная ирония, как у врача скорой помощи, — фирменный стиль Каретниковой.

В какой-то момент кажется, что тюрьма — это жутковатый пионерлагерь, где все шутят, иначе можно сойти с ума: «Да мы там хохочем больше, чем в реальной жизни, хоть это и черный юмор», — смеется Анна.

Когда-то она работала в юридической службе «Коммерсанта», неплохо зарабатывала, скопила на квартиру, где живет с сыновьями Сережей и Митей. Могла бы и сейчас быть адвокатом, иметь практику, а не следить за раздачей баланды в СИЗО. Аня несколько раз подавала документы в адвокатуру, готовилась к экзаменам, но в последний момент её что-то останавливало, и теперь она этому рада. «В наше время в адвокатской работе нет побед, сплошные поражения. Ну что, это победа, когда кому-то вместо 10 лет дали 9? Меня убивают напрасные усилия. Если я не смогу получать бонусы в виде каких-то реальных выполненных задач, оказанной кому-то помощи, то впаду в депрессию и умру».

— Как ты спасаешься от выгорания?

— У меня нет выгорания, я люблю тюрьму. Для меня это форма побега от реальности, в которой я бессильна что-то изменить.

— Ты отдыхаешь когда-нибудь? Путешествуешь?

— Я люблю находиться там, где от меня есть польза, а на отдыхе кому я нужна? Вокруг какие-то люди, и они даже не в наручниках.

Фото Евгении Жулановой

https://www.pravmir.ru/tyuremshhitsa/