«Церковность скоро придется отстаивать .. перенесением скорбей»

Студентом он ходил в храм, когда это запрещалось, был иподиаконом архиерея. После университета поступил в семинарию, откуда его забрали в армию. Отслужив и окончив семинарию, получил магистерскую степень на богословском факультете в Румынии. Служил в Твери, стал епископом и служил в Молдавии, Приднестровье, США. Теперь — в Калмыкии. Опыт прихожанина жизни в Церкви в разные годы и знание изнутри острых проблем советской и постсоветской реальности — все это делает архиепископа Элистинского и Калмыцкого Юстиниана интереснейшим собеседником.

---

«Тогда» и «сейчас»

— Владыка, в свое время было очень интересно разговаривать с самыми разными церковными людьми — через это я узнавал особенности церковной жизни в Советском Союзе. У нас с Вами, наверное, десятки общих знакомых в Ивановской области, многих из которых уже нет в живых, еще из «той» эпохи. Что, на Ваш взгляд, их отличает от современных священнослужителей и прихожан?

— Вопрос большой. Но сразу отмечу, что я думаю, что принципиально ничем не может отличаться верующий, который жил и тысячи лет назад, и сейчас. Во все времена в нем заложено чувство неудовлетворенности от своей земной жизни. Есть заложенная жажда общения с Богом.

Если говорить о сравнении верующих людей тридцати-сорокалетней давности с нынешними верующими — есть, конечно, нечто, что их различает. Как часто было в жизни Церкви, мы сейчас проходим через время, когда нет пока еще внешнего давления на Церковь, на религиозную жизнь, как общества, так и отдельно взятого человека. За то, что ты окрестил ребенка, повенчался, тебя не лишают каких-то социальных благ. Ты можешь поступать сегодня в вуз без того, что ты — комсомолец, а раньше это было практически невозможно. Особенно на гуманитарные направления подготовки.

И вот такая свобода сегодня многими мыслится как нечто само собой разумеющееся, и не закаливает чувства верности человека по отношению к Богу, Церкви. Хотя в последние годы мы видим, как начинает ополчаться вражеская сторона на Церковь, выискивая какие-то негативные стороны жизни священнослужителей, давить на больное, порой превратно истолковывать что-то.

Вот-вот мы с вами приблизимся к тому, что церковную веру, воцерковленность нужно будет отстаивать. Не просто некую аморфную веру в некоего аморфного бога, а истину Православия, церковность скоро придется отстаивать перенесением скорбей. Будут выкладываться факты из жизни отдельных священнослужителей, с целью показать недостоинство, безверие духовенства, его ненужность, ненужность и самой Церкви. Будет со временем все больше и больше осложняться ситуация, но это нормально.

Монастырь в песочнице

— Владыка, у Вас в памяти остались какие-то детские религиозные впечатления?

— Из того, что я помню, осталось у меня в памяти это хождение в храм на родине — в Троицкую церковь. И запомнился момент, где-то середины литургии. Храм был полон людей, горящие свечи, лампады, паникадило, и вот это в моей памяти с детства сохранилось очень хорошо.

Помню, как я был поражен словами молитвы Господней «Отче наш»: «И остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим». Почему-то мое детское сознание настолько всколыхнули эти слова, что, оказывается, нужно прощать другого, чтобы тебя простил Бог. И открыв для себя эту истину, я с книжкой в руке перебегал от одного члена семьи к другому и с горящими глазенками спрашивал: «Вы понимаете, что нужно прощать других людей, а то Бог не простит нас? Понимаете, что от того, любим ли мы других, зависит, будет нас Бог любить или нет?»

Я не помню момента своего существования, когда я не знал бы Церкви, не знал Бога. Для меня это было очень естественным, за что я благодарен мудрости своих родителей, доверивших мое духовное воспитание бабушке с дедом. Я с благодарностью к ним отношусь, и поражаюсь насколько они — простые крестьяне, родившиеся в нынешней Липецкой области, были мудры. Не обладали специальным педагогическим образованием, но сумели в те сложные годы самое главное мне передать — свое живое чувство отношения к Богу.

Научение — момент вторичный. Сначала я увидел, почувствовал то, как они относятся к молитве, к Церкви, как переживают Бога в своей жизни. И естественно это было для меня примером, я как маленький камертончик начал звучать в тоне верующих душ этих замечательных людей, переживших трудные времена раскулачивания, попытки убежать в большой город — в Москву, Подмосковье, как-то там закрепиться.

Дед пережил сложный период, будучи в плену во время Великой Отечественной войны. Бабушка сохраняла веру, и она была известна как верующий человек в своем окружении, не скрывала этого. Вызвала однажды этим грубое вторжение местного работника милиции, который просто бесцеремонно вошел в комнату в бараке, где они жили, забрал со стола Евангелие, молитвослов. Хотя бабушка и просила: отдай, соседки умоляли оставить ее в покое. А сколько человек по его рапортам было уже арестовано.

То есть они прошли трудную школу выживания, но сохранили верность Богу и Церкви. И вот в этой среде, наверное, было очень естественно для меня унаследовать их отношение к святыне, их веру.

— Может быть, какие-то моменты из детства Вам еще запомнились?

— Сейчас, приезжая на родину, я слушаю рассказы тех моих земляков, с которыми я был в одной группе в детском саду. Некоторых, к сожалению, уже нет в живых. А некоторые вспоминают, я и сам это хорошо помню, как я стал в песочнице что-то строить. Это привлекло внимание воспитательницы, которая спросила: «Что ты строишь?» А это было после моего посещения Троице-Сергиевой Лавры. И я ответил: «Монастырь». «Какой монастырь? Сейчас нет монастырей!» — «Нет, есть! Я знаю, я там был!» Чем поверг, конечно, воспитательницу в изумление и, наверное, в ужас: как ребенок в первой половине шестидесятых годов говорит, что строит монастырь?

— Владыка, советская школа — очень сложное место для верующего ученика. В ее арсенале было много способов для того, чтобы заставить его изменить свои убеждения. Пришлось ли Вам с этим столкнуться?

— Я это чувствовал на себе. По отношению к ребенку что можно было сделать? Отобрать у родителей и отправить в детский дом? Но все-таки это были шестидесятые-семидесятые годы, не то время. Но ощущение своей инаковости, оно само по себе было для детской психики тяжелой и ответственной ношей. Я понимал, что во всем классе и во всей школе я единственный в такой степени приобщен к церковной жизни, знал о Боге и о Церкви столько, сколько не знали мои сверстники. И мои сверстники знали обо мне, что я таков. Поэтому, когда отдельные какие-то всплески словесного негатива возникали по отношению ко мне, то они были общей частью атмосферы негатива по отношению к верующим, в которой я жил.

Например, директор восьмилетней школы мне прямо говорил о том, что на областном собрании директоров школ ему было поставлено на вид, что в его школе есть верующий ученик, который регулярно ходит в храм, и что ему было из-за этого стыдно. Он говорил мне, подростку тринадцати-четырнадцатилетнему, с каким-то визгом, криком. А потом на уроках старался, даже неумно, не скрывая, снизить мне оценки по физике, по черчению, преподавателем, которых он был. И мне было очень обидно, что он старается меня обидеть этими несправедливо заниженными оценками.

Иподьяконские премудрости

— Какими были Ваши первые церковные послушания?

— Начиналось это после окончания восьмого класса, когда я первый раз приехал в Иваново, познакомился с духовенством. И тогда, Царство ему Небесное, батюшка Михаил Зимин, который служил на сельских приходах, не имел семинарского образования, был священником-простецом, у которого была очень горячая, я бы сказал юношеская верующая душа, стал приглашать к нему на приход, где я как мог начал привыкать к алтарничеству, чтению на клиросе. Объяснять мне особо было некому, поэтому научение чтению, пению и алтарничеству происходило сходу. Первым приходом, куда я стал ездить к отцу Михаилу, было село Бородино Гаврилово-Посадского района. В малой части этого огромного храма отгороженной для богослужений стал я пытаться читать часы, Апостол.

Я мечтал об иподиаконстве. Какой церковный юноша не мечтает быть на службах у архиерея? Но я мог в то время смотреть только издали, ждать, когда мне исполнится восемнадцать лет, потому что до этого возраста, как мне сказал протоиерей Николай Винокуров, секретарь епархиального управления, это было невозможно: «Прости, дорогой, но до восемнадцати лет мы не можем тебя взять, потому что будут у нас проблемы с уполномоченным, с властями, так что подожди».

Закончив среднюю школу по настоянию родителей, я по благословению моего духовника, в то время — отца Николая, подал документы на исторический факультет в Иваново и нежданно-негаданно для себя поступил, хотя хотел после средней школы идти в армию. Знал, что в семинарию, как правило, не берут не отслуживших, поэтому хотел дождаться осени, призыва. Но поступил на исторический факультет, и опять мое иподиаконство в полной мере не могло меня радовать, потому что в соборе иподиаконствовать архиерей и отец Николай мне не разрешали. Говорили: «Мы должны тебя сберечь! Ты учись!»

Поэтому местом моей молитвы в соборе был алтарь. Мне говорили: «Стой в алтаре, никому не показывайся, стихарь не надевай!» И отводил я душу, когда мы выезжали на приходы, и за пределами Иваново начались мои первые опыты иподиаконства, чтобы меня не видели, что я, будучи студентом, не только хожу в церковь, но и активно участвую в службе. Ивановскую епархию я тогда хорошо узнал, сначала алтарничая у священников на сельских приходов, а потом приезжая вместе с архиереем. Поэтому действовавшие тогда собор в Иваново и сорок три прихода были мне хорошо знакомы.

— Иподиакон — как правило, молодой человек. Хотя, помню, у владыки Амвросия одно время старшим иподиаконом был иеродиакон Евфимий, которому минуло семьдесят. Что Вам запомнилось из времени, когда Вы были иподиаконом?

— Конечно же, служение иподиаконов-дедов тоже требовало большого терпения архиерея. Отчего более естественно, что иподиаконы — это люди более молодого возраста? Потому что нужна большая реактивность в поступках. Нужно чувствовать богослужение, быть благоговейным и вместе с тем быстрым. Архиерейское богослужение — торжественное, и большую роль в обеспечении этого играет слаженное служение иподиаконов.

А когда дедам по семьдесят лет, когда это бывшие труженики сельского хозяйства, заводов и фабрик Иваново. Руки у них были мозолистые, крупные, прямо лапищи, походка как у медведей. И очень с достоинством служивший владыка Амвросий в окружении таких вот «медведей» в стихарях.

Но это все нужно было принимать, потому что все эти иподиаконы были люди очень верующие, терпеливые. Сергей Васильевич, которого мы именовали «бригадиром», был в то время старшим иподиаконом. Потом Валерий, который из-за своего недуга, частичной парализации приходил уже в качестве инвалида, молившегося в алтаре. И вот Сергей Васильевич организовывал службу подобных ему дедов-иподиаконов. Кстати, именно он во время моих студенческих каникул, впервые отвез меня в Пюхтицкий монастырь, потому что при всей его внешней грубоватости это был человек очень тонкого духовного устроения.

Никто, наверное, не знает, что он брал на себя подвиг помощи Пюхтицкому женскому монастырю. Он набирал деньги на поминовение на год, на сорок дней, потом на собранные деньги покупал в Иваново ткань, готовые изделия. Все это загружалось в рюкзаки. Мы буквально хрипели под тяжестью этой ноши, сдавали в монастырь матушке Георгии, которая долгие годы была ближайшей помощницей приснопамятной игуменьи Варвары. Жили несколько дней в монастыре, ходили на источник с утра пораньше, выстаивали богослужения.

И вот в этих иподиаконах я увидел, что за внешней грубоватостью — такая искренность, такая вера, такая простота! Павел Петрович, который потом стал иеродиаконом Евфимием. Еще один дедушка, который учил меня книжки переплетать. Я их с благодарностью всегда вспоминаю. Мне с ними было очень интересно.

— Помог ли Вам опыт алтарничества, иподиаконства в священническом и архиерейском служении?

— Конечно. В первую очередь участие в жизни прихода, начиная с того, как свечу поставить на подсвечник, как убираться в храме. Я, что называется, знаю церковную жизнь от тряпки половой. Поэтому для меня это страницы моего воцерковления. Я видел различные практики совершения тех или иных таинств, видел, в чем какой священник более опытен.

Мое рукоположение в сан священника было в июне, а в августе я приехал во время семинарских каникул подменить ушедшего в отпуск настоятеля в село Красное Палехского района, и никто из тамошних алтарников, клирошан даже и не подумал, что я всего лишь месяц с небольшим как рукоположен в священника. Никаких ко мне замечаний по службе никто не мог сделать. И это было предметом моей гордости в своем роде. Ведь это была моя мечта, я всегда от детских лет хотел быть священником.

— Владыка, почему Вы решили поступить именно в Ивановский государственный университет?

— Чисто географически от места моей малой родины мне было бы удобнее поступать на исторический факультет Владимирского пединститута. Когда я избрал Ивановский университет, то мной двигало желание быть поближе к знакомому мне кругу церковного общения, к тому духовенству, у кого я уже бывал на приходах, поэтому и подал документы именно туда.

Но самому мне это было психологически трудно сделать, я делал это, только подчиняясь необходимости сохранить добрые отношения с родителями и слушаясь благословения протоиерея Николая Винокурова. И я попросил, чтобы меня сопровождал в приемную комиссию университета мой ровесник и церковный друг Вячеслав, ныне игумен Хрисанф. Он помог мне первый раз пересечь линию эту, войти в здание, обратиться к сотрудницам приемной комиссии. Хотя сам он, будучи юношей одаренным и хорошо закончившим школу, к сожалению, не пошел получать высшее светское образование, но сопереживал мне, хотел быть в помощь.

И я стал дожидаться времени экзаменов. Все эти дни проводил за богослужением в Преображенском соборе. Алтарничал, читал на клиросе. И чувствовал себя замечательно. Но вот пошли один экзамен за другим, и оказалось, что я принят в число студентов университета. И этот день стал последним днем моего алтарничества в Преображенском соборе. Владыка Амвросий и отец Николай сказали мне тогда, что больше я алтарничать в соборе не буду, что нужно проявлять большую осторожность, чтобы не демонстрировать явно связь с Церковью.

Два года моего обучения в университете, как мне казалось, там не было известно, что я верующий, связанный с епархиальной жизнью человек. Но по весне во время субботника меня отозвала в сторону куратор группы и сказала: «К нам в деканат поступил звонок, что ваш студент регулярно ходит на богослужения в Преображенский собор и стоит в алтаре. Обрисовали тебя внешне. Это правда?»

И в эти мгновения, когда было нужно решить, какой ответ надо дать, очень многое промелькнуло перед мысленным взором. Но сказать «нет» я не мог. И сказал: «Да, это я!» Мой ответ привел в замешательство куратора группы. Она, видимо, не ожидала, что я признаюсь. И, смущаясь, она стала давать мне советы, что когда она бывает в других городах, особенно в Москве, Ленинграде, заходит в храмы, в том числе и во время службы. Но здесь, в Иваново, нужно, чтобы меня не видели в соборе.

Вероятно, я попал тогда под внимание спецорганов, но внешне на себе я этого никак не ощущал. Я старался выполнить ее совет, не участвовал в богослужении в соборе в качестве иподиакона, но в алтаре по-прежнему молился. Как выезжал я с архиереем на приходы, так и продолжал это делать. Не было дня, чтобы подходя к университету, не думал: «А вдруг это будет последний день моего обучения?»

Я по натуре общительный человек. Тем более отношения с однокурсниками были самые замечательные, добрые, уважительные. Мне хотелось больше с ними общаться, и когда студенты стали готовиться к участию в КВН, мне очень хотелось в этом участвовать. Но я понимал, что выступая на сцене и показываясь на более широкой публике, чем наш небольшой исторический факультет, я рискую, что найдется какое-то количество людей, которые вспомнят, что видели меня, идущего в церковь. И я сознательно отошел от этого, хотя очень хотелось быть в большем общении со своим курсом.

В августе 1983 года я решил подать документы на зачисление меня на службу в Преображенский собор в качестве иподиакона. А прошло всего лишь чуть больше месяца после того, как в июле я получил диплом о высшем образовании после окончания исторического факультета. Это вызвало, конечно, бурю недовольства у властей. И даже на такое место, как иподиакон — не диакон, не священник — нужно было получить разрешение уполномоченного Совета по делам религий. Настолько жизнь церковная была регламентирована требованиями не только официального, но и негласного права уполномоченных, что ничто не могло совершиться без их согласия.

Настоятель собора отец Николай сказал мне: «Да, Виктор, надо тебе пойти к уполномоченному, потому что без его разрешения нельзя». И я пошел; он принял меня очень агрессивно, его общение со мной было на повышенных тонах. Рассматривая мои документы, он сказал: «Вы должны принести мне диплом об окончании университета». Я что-то почувствовал в тот момент и сказал: «Хорошо, принесу вам копию, заверенную нотариусом».

Как оказалось, мои смутные сомнения были справедливы и обоснованы, мой уход в Церковь вызвал недовольство атмосферой исторического факультета, тем, что «прозевали» студента. Было принято решение провести заседание ученого совета университета и лишить меня диплома. А чтобы и на руках у меня ничего не осталось, уполномоченный должен был забрать у меня диплом, подтверждающий, что я окончил вуз.

Благодарю Бога, что это происходило при владыке Амвросии, который будучи человеком внешне очень мягким, культурным в обхождении, имеет стальные внутренние убеждения, твердость характера. Он продолжал отстаивать мое желание пойти на службу в собор, аргументируя тем, что епархия нуждается в кадрах с высшим светским образованием, использовался традиционный козырь тех времен, что могут быть какие-то церковные иностранные гости, и нам нужно для общения иметь людей, способных вести достойную беседу с гостями. В итоге, в августе я стал иподиаконом и сохранил диплом.

«Поп» в стройбате

— Владыка, как для Вас прошла служба в армии?

— По состоянию здоровья я имел возможность и право служить в нормальных строевых частях, а попал в стройбат. Но меня определили в ту команду, в которой, видимо, мне специально было уготовано место. Долго нас везли, не говоря куда, доставляя самолетом до Читы, а потом поездом в Краснокаменск на юг Читинской области в Забайкальский военный округ.

Когда я прошел учебку, курс молодого бойца в воинской части Краснокаменска, то был переведен в другую часть за городом. Она располагалась недалеко от горнообогатительного комбината. По практике того времени держать верующих людей никакой воинской части не хотелось, и все старались поскорее от них избавиться. Когда еще в учебке готовили к присяге, то первый вопрос, который мне задали на собеседовании — это буду ли я принимать присягу. Когда я ответил, что да, они успокоились. После принятия присяги постарались меня перебросить в другую часть, не желая оставлять у себя. Когда потом в мою часть, где я проходил службу, попал в учебку студент из бухарского медресе, командир отправил его в часть, где проходил учебку я, сказав: «Нам попа хватит».

Командир моей части был человеком добрым, насколько это возможно в его положении, рассудительным. Ему хотелось как-то помочь мне. Понимая, какой контингент проходит службу в стройбате, он отправил меня в отдельную роту, расквартированную почти на самом берегу Аргуна, по которому проходит граница с Китаем. Недалеко от нашей роты располагалась часть пограничников, а дальше начиналась уже закрытая местность.

Из-за близости границы туда старались отбирать солдат, у которых нет вредных привычек, которые не были на учете у нарколога. То есть старались из того, что было в распоряжении командовании (понятно, что выбрать было трудно), но выбирали людей более спокойных, поумнее, чтобы на границе не иметь очаг напряжения.

Когда неожиданно прибыла проверка командования в нашу роту, всех выстроили на плацу. Приказали снять гимнастерки, нижние рубахи. Замполит части, подойдя ко мне, с удивлением сказал: «Смотрите-ка, а у него нет синяков!» Видимо, они опасались, что я буду объектом для насмешек, издевательств. Было естественно сложно, но особого ко мне отношения только по тому факту, что я взят из семинарии, не было. Было порой напряжение с сержантом — помощником командира роты. Но в целом моя служба была избавлена от сознательного унижения меня как человека верующего, семинариста.

— Во время Вашей службы Вы были лишены возможности ходить в храм?

— Да, дело в том, что на всю Читинскую область был только один действующий храм в Чите. А от Читы до Краснокаменска нужно было часов восемь или десять ехать на поезде.

Так длилось полтора года.

— Владыка, после университета не казался Вам учебный процесс в семинарии чем-то примитивным?

— Конечно, после светского вуза преподавание в Московской семинарии не показалось мне находящимся на должной высоте. Это очень чувствовалось, и с этим справедливо боролся бывший в то время ректором архиепископ Александр (Тимофеев), который очень это чувствовал и хотел поднять на более высокий уровень преподавание в Московских духовных школах. Почему он и стал призывать специалистов из светских высших учебных заведений Москвы. Многие из них потом воцерковлялись, оканчивали семинарию и академию, принимали священный сан. Они служили своим опытом преподавания в светских вузах. Понятно, что трудно было ожидать свободы богословского творчества, что там можно будет найти полновесную плодотворную научную работу, влияющую на образовательный процесс.

— А тяжело было вновь вернуться к учебе в семинарии после армейской службы?

— Нет, никакой сложности не испытывал. Я ждал, когда вернусь к книгам, преподавателям, своему кругу общения. Ведь в семинарии, кроме собственно постижения богословских наук дорожишь общением с верующими людьми, молитвой, участием в богослужениях Лавры. И для меня большим испытанием было то, что после семинарии я должен был ехать в Румынию. «Как? Вот они счастливые, будут по-прежнему здесь, у Преподобного, все здесь будет продолжаться, а я оторвусь от этого, меня не будет в семинарии, в Лавре».

Походить на настоящих монахов

— Тот монастырский уклад, который присущ Московским академии и семинарии, повлиял на Ваше желание избрать для себя монашеский путь? Или здесь было больше влияние владыки Амвросия?

— Я даже сейчас затрудняюсь как-то вычленить, кто больше повлиял. Я всегда больше хотел быть священником. В своих мечтах видел себя скорее приходским священником, чем насельником монастыря. Конечно, мне по душе трогательное торжественное богослужение Троице-Сергиевой Лавры, других обителей. Мне очень духовно понятны, близки духовные устремления людей, которые хотят отречься от забот об этом мире и объединиться в кругу единомышленников, служащих только Богу и Церкви. Но я все-таки не видел себя без общения с паствой, без приходской жизни.

Поэтому я обратился тогда с прошением о монашеском постриге не к руководству Лавры, а к ректору духовных школ. Но его наставление — приснопамятного архиепископа Александра — я запомнил навсегда: «Монах пишет только одно прошение: на постриг. Все остальное принимает по послушанию».

Я вижу в таком отношении к своей жизни, служению подлинное монашеское устроение души владыки-ректора, потому что для меня монашество видится, как самые разные послушания. Суть же его одна: подчинение себя, своей воли Богу и Церкви. Быть на служении там, где определит твое Священноначалие. И в этом исполнении заповедей я вижу свою хоть отдаленную похожесть с добрыми монахами. Мне приходится вести иной образ жизни, нежели монастырскому монаху, но мне хочется походить на настоящих монахов. Поэтому самое главное, что есть у человека — свободу воли — я стараюсь подчинять воли Церкви.

— Владыка, присущий тому времени изоляционизм между светским и духовным образованием он ощущался Вами, или Вы этого тогда не замечали?

— Благодаря трудам ректора этот изоляционизм взрывался проникновением новых людей. Меня всегда восхищало то, что, сам не имея высшего светского образования, Владыка Александр стал активно приглашать светских преподавателей из вузов Москвы для преподавания в первую очередь курсов не богословского, а общеобразовательного цикла. Но которые, как я уже сказал, воцерковлялись, сами заканчивали семинарию и академию, рукополагались и потом становились уже плоть от плоти Церкви и преподавательской корпорации духовных школ. Поэтому я не ощущал того, чтобы мы были в изолированном состоянии.

Это было уже время, когда часто к нам обращались с вопросами, когда мы шли по территории Лавры, задавали порой очень интересные и глубокие вопросы; не «сколько Вы получаете» и «почему у Вас на голове шапочка такого цвета»; были очень серьезные вопросы. Стало приходить большое количество экскурсий, с просьбой провести их по Церковно-археологическому кабинету. В наше время он работал с такой интенсивностью, что группы посетителей шли одна за другой.

Я сам имел опыт не спеша, с горячностью юности христианина проводить из зала в зал, рассказывая о представленных там экспонатах экскурсантам. Даже если они пришли, имея какой-то настороженный настрой, порой даже скептицизм, то по мере того как шла экскурсия, им становилось все интереснее, у них разглаживались морщины на лбах, они согревались внутренне. И такое было ощущение, что те люди, которые были некрещеные, духовно созрели за эти полтора-два часа. Скажи им: «Пойдемте креститься!» И они пойдут. Те, кто был крещен, но давно не исповедовался и не причащался, становились готовы к этому.

То есть семинария, хотя и внутри монастырских стен, была на пике внимания, поэтому нужно было быть готовым, иметь силы, желание, аргументы, чтобы общаться с этими людьми, которые смотрят на тебя с интересом, иногда испытующе, скептически. Но изоляции не было. Стали приезжать экскурсии из вузов. В то время начиналось общение с Дубной, учеными-атомщиками.

В Румынии было чему поучиться

— Владыка, чем специфика учебы в Румынии отличалась от особенностей обучения в университете и в семинарии в России?

— В первую очередь тем, что нужно было очень быстро научиться говорить на румынском языке. Мы приехали в Румынию в октябре, когда уже начался учебный год. Предварительно никто с нами языком в России не занимался.

И вот мы явились в новую для нас страну. И, как оказалось, это было неожиданно не только для нас, но и для Отдела внешних церковных связей, — политическая обстановка в Румынии предопределила то, что на тот момент в ней не было ни одного советского студента на обучении, как и ни одного румынского студента в Советском Союзе.

Мы появились там без предоставления нам, как это обычно бывает в таких случаях, возможности в течение нескольких месяцев посещать курсы, где люди занимаются только языком. Единственное, что было — ограниченное общение с преподавателем румынского языка в домашних условиях — он приходил в наш домик, где мы жили недалеко от богословского института. Нужно было спешно войти в язык, освоить его и начать слушать лекции на румынском языке, чтобы быть готовыми к сдаче сессии.

Все это было для нас напряженно, сложно. Первое время и душа к новому языку не лежала: мы видели, что народ живет под большим контролем; в богословском институте можно было увидеть сотрудника сигуранцы, который действовал абсолютно открыто. Все было пронизано страхом, взаимным доносительством, тем более все контакты с иностранными студентами должны были тут же докладываться.

Уже потом, когда мы почувствовали теплоту к нам духовенства из монастырей, радушное отношение, тогда уже, кажется, и открылось у нас в головах и сердцах понимание румынского языка.

Мне многое понравилось в жизни Румынской Церкви. Особенно запомнилась глубокая религиозность народа. Это проявлялось даже в том, как люди, взрослые и дети, проходят мимо своих церквей. Это было еще при Чаушеску. Проходит стайка школьников мимо храма, и большая часть из них обязательно крестится. Для нас это было утешительно и радостно.

Я помню, как однажды в воскресенье вечером — это было осенью, уже очень темно на улице — в домик, где мы проживали, стали стучаться какие-то люди. Я был один, но спросил через дверь, что хотят. Они говорят: «Рядом с вами находится большой больничный комплекс. У нас там младенец, недавно родившийся с врожденным пороком сердца. И врачи предупредили, что он вряд ли выживет. Мы хотим его крестить». Я объясняю, что у меня сейчас нет требника на румынском языке, храм закрыт, и лучше бы им найти священника-румына. Они говорят: «Нет, мы приезжие, не знаем никого, уже вечер. Где мы кого сейчас найдем? Мы просим Вас: окрестите младенца!»

И я встал перед выбором, что мне делать. А вдруг это провокация, что студента из Советского Союза зовут поздним вечером? Но вдруг это действительно так, как они говорят; тогда я не имею права отказать. Собрался, видимо, был у меня крестильный ящик с собой, и пошли. Зашли в больничный комплекс, поднялись в реанимацию, где детки маленькие под колпачками для снабжения воздухом, с капельницей. И там, в больничной палате, я стал кратко совершать чинопоследование крещения. Естественно, достать ребенка из колыбельки было нельзя, только открыли колпак, и его там лежащего с капельницами я окрестил, набирая понемногу воды в ладонь.

И какие же потом благодарные глаза родителей смотрели на меня — что их ребенок, если и скончается, то все равно он уже христианин. Это было для меня очень важно. Детская смерть — это везде и всегда несчастье. Но я понимал, что в Советском Союзе вряд ли на тот момент нашлись молодые родители, которые стали бы искать священника, чтобы окрестить их младенца, жизнь которого под угрозой. Я подумал тогда, что как все-таки мы далеко в России того времени ушли от норм христианской жизни.

В Румынии было чему поучиться: глубокому интересному богословию, и вместе с тем я увидел глубокое нерастраченное народное благочестие, которое я хотел бы видеть у себя на Родине.

— То, что Вы имели опыт обучения в Румынии, и стало в дальнейшем одной из определяющих причин при решении вопроса о Вашей архиерейской хиротонии для служения в Приднестровье?

— Я думаю, да. Потому что отправлять для служения в Молдавскую митрополию нужно было человека, который имеет познания в истории, культуре, языке молдавского народа. Хотя во время одной из первых бесед со Святейшим Патриархом Алексием я услышал от него, что возможно мое назначение либо в Хабаровск, либо в Молдавскую митрополию. Я считал, что не вправе здесь заниматься каким-то выбором. А Святейший захотел услышать от меня ответ, удостовериться, что я не напуган, принимаю это. Я ответил: «Ваше Святейшество, готов принять как волю Божию, куда бы меня ни назначили». И решением Патриарха и Священного Синода состоялось назначение меня епископом Дубоссарским, викарием Молдавской митрополии.

Из заграницы — в провинцию

— Владыка, после Европы и работы в Общецерковном отделе, отвечающем за международные связи, Вы получили назначение для служения в Твери — недалеко от Москвы, но все-таки провинция. Вас это обрадовало или огорчило?

— Я не получал назначения в Тверь: это была проявлена моя самостоятельность. Когда я понял, что не хочу быть в Отделе внешних церковных связей, то стал думать о приходском служении. И первым делом направился в Иваново к владыке Амвросию. Сказал ему, что хотел бы приехать для служения в Ивановскую епархию, потому что считаю себя обязанным туда вернуться. Но он в то время затруднялся выйти с ходатайством к священноначалию: как выпросить в Иваново студента, проходящего обучение за рубежом, у Патриарха и у митрополита Кирилла? Он предвидел, что могут возникнуть сложности. Могут сказать, что не для того посылали за границу, чтобы отдавать в провинциальную епархию.

И я почувствовал, что Владыка испытывает внутреннюю нерешительность, не направляет ходатайство в Москву. Поэтому поехал к моему доброму старому другу, знакомому еще по Ивановской земле, протодиакону Николаю Радцевичу. И там узнал, что в Троицком кафедральном соборе города Твери вакантно место ключаря. И он говорит мне: «Давай, приезжай к нам. У нас владыка Виктор — человек, который не поробеет, он умеет отстаивать интересы своей епархии перед священноначалием, борется за свои кадры. Когда посылает их учиться куда-либо, всегда просит их вернуться, в случае необходимости отстаивает. Сумеет выступить ходатаем и за тебя». Вот так я оказался в Твери. Владыка Виктор действительно меня принял. Стал я ключарем древнего Троицкого собора.

— Затем Вы получили назначение наместником еще одного храма — Вознесенского собора. Это уже соответствовало должности настоятеля?

— Да. На тот момент, чтобы войти в Вознесенский собор, находящийся в самом центре Твери, на пересечении двух главных улиц города, мне пришлось покупать билет, потому что там располагалась промышленная выставка. То есть у меня на руках был указ о том, что я наместник этого собора, но для выставки жизнь шла своим чередом. На них никакие указы архиерея впечатления не производили. Тогда началась большая эпопея по отстаиванию прав верующих на то, чтобы они стали хозяевами церковного здания, чтобы там начались богослужения.

— Здесь у Вас был первый опыт самостоятельного образования приходской общины и руководства ей. Что особенно запомнилось?

— Тем, что это была община, ядро которой составляли люди очень интересные — творческая интеллигенция города Твери. Там невозможно было, и было бы неправильно, грубо, если бы священник стал действовать по принципу: «Я наместник, и все знаю. А вы выполняйте только мои благословения». Нет, мне сразу было понятно, что я должен видеть в этих людях своих добрых помощников, соратников. При этом я понимал, что право решающего голоса за мной. Потом я должен был брать на себя эту ответственность и не страшился ее. Но я старался быть максимально открыт для рекомендаций членов моего церковного совета.

И должен сказать, что я не увидел в этих людях каких-то честолюбцев, желающих себя прославить за счет дела служения Церкви. Я видел очень добрых, порядочных, интеллигентных людей. Да, может быть, недостаточно воцерковленных, еще только встающих на этот путь, но они были очень мудры, добры, и мне с ними очень хорошо работалось.

И поэтому я и каждому священнослужителю — священнику или архиерею — желаю не бояться общаться со своим верующим народом, будь то паства прихода или епархии. Нужно прекратить менторски вещать с высоты амвона «непререкаемые истины». Нужно действительно жить среди народа, быть частью верующего народа, чтобы священник ощущал себя частью прихода, а приход ощущал, что у него есть духовный отец. Чтобы на практике исполнялось древнее изречение святоотеческое: «Где епископ, там и Церковь», об этом часто любят вспоминать наши владыки. Но там ведь есть и продолжение этих слов, о том, что епископ в Церкви. То есть нужно стремиться быть в Церкви, в собрании людей, а не пытаться быть «над Церковью», диктовать Церкви, как собранию верующих людей.

Об этом говорит Святейший Патриарх Кирилл. Есть желание сейчас у нашего священноначалия, чтобы архиереи и священники были доступны своей пастве. Именно ради этого происходит разукрупнение епархий. Но я могу сказать, что это технические способы. Если архиерей или священник сам внутренне не поймет, что ему необходимо общаться с людьми, то как мелко ни дроби епархии, если священнослужители будут удаляться от народа, общение с людьми будет им в тягость, то само по себе дробление не принесет успеха.

Потому что архиерей и священник должны стать отцами своих духовных чад; братьями для тех, кто еще не дорос до таких отношений, потому что многие из тех, кто недавно пришел в Церковь тяготятся такими отношениями, что священник — отец. Хорошо: будь мне братом, будь мне другом, будь просто человеком, который хочет доброжелательно говорить от духовных вещах. Поэтому я, исходя из своего пастырского опыта, могу сказать, что мы с моим церковным советом за счет такого общения горы готовы были свернуть, и действительно на тот момент было сделано очень многое.

Нам удалось отстоять Вознесенский собор. Это было очень непростое дело. Мы использовали все пути мирного, легального отстаивания права верующих на это церковное здание. Писались бумаги во все возможные инстанции, собирались многочисленные подписи. Приезжал Виктор Аксючиц, тогда депутат Верховного Совета для поддержки общины верующих. И это все равно не давало никакого результата.

Тогда верующие, доведенные до отчаяния, стали собираться ежедневно на ступенях храма, читать акафисты, молиться без участия священника. В поддержку им архиерей назначил меня. Только после этого чувствовавшая себя тогда хозяйкой здания директор промышленной выставки решила пойти нам на встречу. И в здании, в уголке собора, нам было выделено помещение площадью 44 квадратных метра. Но оно имело отдельный вход. Мы отгородились большой основательной капитальной стеной от остального здания выставки, по требованию сотрудников выставки заштукатурили ее, чтобы запах ладана и свечей ни в коем случае не проникал к ним. И вот в этом малом уголке начали свои богослужения.

Прихожан становилось с каждым днем больше и больше. Если сильно захотеть, то входило человек сто-сто двадцать. И когда я почувствовал, что у меня сложилась группа крепких, стойких, надежных помощников, единодушных со мной, то тогда, взяв иконы, хоругви, написав транспаранты, мы стали ходить с завидной регулярностью к зданию главы администрации области. Устраивали там молебны и пикеты с просьбой передать здание верующим.

Это была целая эпопея. Областная администрация, — спасибо Владимиру Антоновичу Суслову, который был в то время главой области, — шла нам навстречу. Он издавал распоряжение о передаче нам храма, но существовавший дольше, чем в других областях, Областной Совет распоряжение главы администрации аннулировал. Так было раза два. Мы получаем документ на руки, а облсовет его отменяет.

Дело в том, что в здании промышленной выставки очень многие кабинеты отдавались в субаренду различным фирмам и фирмочкам. И это были живые деньги. Вот почему так трудно было бороться. Не столько сама промышленная выставка нам мешала получить здания, сколько интересы тех людей, которые арендовали там помещение. Ведь кто-то заключал договор субаренды официально, а кто-то не заключал, в конвертах платили. Поэтому битва была жесточайшей.

Я помню, был момент, когда накануне Пасхи Христовой приехал ко мне офицер милиции, и сказал, что директор промышленной выставки заявила, что в Пасхальную ночь Юстиниан предпримет насильственное вторжение в помещение выставки, поэтому мы вас предупреждаем; распишитесь, что вы ничего такого не предпримете.

Тогдашний опыт служения в малом помещении очень дорог для меня до сих пор; наработки того времени я использую и сейчас. Вот Пасхальная ночь. Я понимал, что сто-сто двадцать человек войдет в помещение. А мы находимся в центре города. Как сделать так, чтобы как можно больше людей приобщить к празднику Светлого Христова Воскресения? В отличие от южных мест, наплыв людей на пасхальную службу в Центральной России бывает к крестному ходу.

И тогда мы стали пасхальную утреню совершать во время крестного хода, на ходу. Получили соответствующее разрешение у властей города. И мы стали проводить крестный ход вокруг целого квартала. Потому что вокруг собора невозможно было пройти. И это нам не мешало, а даже помогало, получалось метров шестьсот-восьмисот. И вот мы крестным ходом медленно-медленно начинали движение вокруг. Старались вынести побольше икон, хоругвей. И тогда не сто-сто двадцать, а, я думаю, под тысячу человек участвовали в этом крестном ходе, который в пасхальную ночь оглашал центр Твери радостными песнопениями.

На ступенях я зачитывал слово огласительное Иоанна Златоуста, затем христосовался, и затем окончание утрени совершал уже внутри своего маленького храма, там же служил и Божественную Литургию. Но по крайней мере тридцать-сорок минут пасхальной радости было вынесено из стен храма вовне, в центр города. И это очень нравилось прихожанам.

И в Нью-Йорке я потом стал делать точно также. Там, в Твери, я приобрел еще один опыт. Первый раз я сделал так во Владивостоке, когда попросили освятить воду у вновь переданной часовни у вокзала. Я освятил две бочки, и их разобрали за пять минут. Тогда я предложил, чтобы подогнали целый водовоз, забрался на него, совершил последование, и освятил воду внутри него. И когда стал наместником Вознесенского собора, то вспомнил об этом и стал заказывать водовозы большой емкости и освящать таким образом воду в центре города. В крещенский сочельник ушло десять тонн воды, а в сам праздник шестнадцать.

И сейчас я советую священникам, чтобы они общались с организациями, которые занимаются перевозкой молока или питьевой воды, чтобы они на крещенские дни нанимали такие машины, привозили чистую воду, и напояли жаждущие жизни вечной души святой водой Богоявления.

Пикет без благословения

— Ваше служение предполагало и взаимодействие с органами государственной власти в новых исторических условиях. Расскажите об этом.

— Да, происходило это взаимодействие, как видите, не так гладко. Потому что я старался отстаивать интересы Церкви, интересы нашей общины. А власти естественно понимали, что мы являемся первейшими претендентами на право пользования этим зданием, но никак не решались воплотить это в жизни. Распоряжения, издаваемые главой администрации области нужно было поддержать, наполнить реальной силой.

Однажды, когда я узнал, что близится очередное заседание облсовета, и опять отменят документ администрации, я пошел на отчаянный шаг. Отслужив Литургию, я вывел своих прихожан, и мы заколотили досками второй вход в здание, который вел в промышленную выставку, и расположились на ступенях храма, своими телами закрывая доступ к этой двери, требуя, чтобы выполнялось постановление о передаче нам здания.

Естественно, это был жест очень рискованный. И взять благословения у своего архиерея на этот поступок я не мог. Я понимал, что могу поставить епископа в неловкое положение.

Оказалось, что в этот день нужно было срочно производить обмен купюр. И хозяева фирм и фирмочек, которые собрались идти в здание промышленной выставки, где у них в офисах находились сейфы с деньгами, наткнулись на наш пикет. Шло драгоценное время, они боялись финансовых потерь, и это ускоряло развязку ситуации. Да, нам грозили, что сейчас вызовут ОМОН, что нас раскидают, а что нас там было? Человек сорок на этих ступеньках, которые уже устали стоять на солнцепеке. Но мы не сдавались.

И вот пришел гонец от областной администрации, говорит: «Пустите их в кабинеты, им нужно деньги забрать, а то они потеряют много». Я отвечаю: «Ну, я Вам же не верю». «Ну, пустите их, вопрос уже решается с отделом культуры, они готовы вот-вот подписать с Вами договор, что община верующих будет арендатором этого здания». Тогда еще не передавали в собственность церковные здания, но только в пользование по старым советским схемам. Я говорю: «Так ведь обманете меня! В который уже раз». — «Нет, не обманем!» — «Доверяю Вам, но приму меры предосторожности».

Наши прихожане устроили живой коридор, расколотили двери, сняли доски, открыли. Спрашиваю: «Сколько человек должно войти, сколько фирм?» — «Пять». То есть в здании кроме выставки было еще пять самостоятельных фирм. Говорю: «По одному человеку пускаем». Они попытались сразу все войти. Но старушки дружно сомкнули ряды, и пускали только по одному. Потом говорят: «Идите в комитет по культуре, подписывайте договор, Вам отдают это здание». Отвечаю: «Я боюсь: опять Вам не верю. Уйду, а Вы постараетесь пикет здесь разогнать. Не уйду никуда!» И мне принесли договор, и прямо на ступенях храма перед дверями я его подписал. Это было для нас днем ликования!

Потом, правда, пришлось отстаивать явочным порядком наше право быть в этом здании. После долгих передряг наши оппоненты отступились. А мы стали служить и восстанавливать храм. К моменту прибытия Святейшего Патриарха Алексия собор был уже чист, нами все было покрашено. Он был просторен, светел, пусть с временным, но иконостасом, в нем совершались регулярные богослужения. Собор понравился Святейшему Патриарху и тем архиереям, которые его сопровождали.

Архиерейство как чудо

— Как было принято решение о Вашей архиерейской хиротонии?

— Я до сих пор отношусь к своему избранию на архиерейское служение, как к моменту для меня чудесному, никоим образом с моей стороны не подталкиваемому. Потому что я искренне отдавался своему служению как священник, имел свой приход с разнообразной деятельностью и ощущал себя участником полноценной церковной жизни. Я был счастлив в своем приходском служении. Поэтому заглядываться на служение архиерейское у меня не было даже желания.

Я в свое время, будучи иподиаконом при ректоре архиепископе Александре, испытывая к нему глубочайшее уважение, однажды в порыве откровенности сказал ему: «Владыка, я бы очень хотел быть всегда Вашим помощником, быть там, где будете Вы. Я вижу в Вас очень мощного церковного деятеля, для меня очень большая школа, большая честь быть рядом с Вами».

Потом последовало мое обучение в Румынии, и я внутренне считал, что, наверное, владыка, как человек очень сдержанный, не нуждается именно в моем ему соработничестве. Но когда архиепископ Александр переживал трудные времена после отстранения его с поста ректора, то мне довелось много послужить ему в качестве помощника, связующего с людьми, которые могут принимать ответственные решения, касающиеся его судьбы.

Владыка Александр был человек с убеждениями, поэтому, оказавшись на вынужденном покое после увольнения с поста ректора, он не мог и не хотел написать прошение о направлении его на епархиальное служение, считая, что священноначалие не должно забыть о нем, как монахе, служителе Церкви, должно распорядиться его судьбой; поэтому терпеливо ждал.

Его материальное положение было очень бедственным. Я очень рад, что мог помогать ему из моих малых сил и возможностей. И я понимал, что прошения он не напишет. Он говорил, что пойдет на паперть Ильинской церкви, рядом с которой был дом, где он жил, но прошения писать не будет. И тогда я обратился к ближайшему помощнику Святейшего Патриарха Алексия, архиепископу Арсению, с просьбой донести до Святейшего, что вот такая ситуация. И он быстро среагировал: «Пусть владыка Александр не пишет прошение. Пусть это будет письмо. Святейший ждет письма». И архиепископ Александр написал письмо, свои принципы сохранив незыблемыми. Вскоре Святейший назначил его на созданную Майкопскую и Адыгейскую кафедру.

Я приехал к владыке. Он сияет, доволен, что получил назначение. И я понимал, что у него нет опыта епархиальной жизни, что он был преподаватель, инспектор, ректор, архиерей в духовных школах, что он плохо представляет приходскую жизнь. И я вознамерился ехать с ним, покинуть Тверь ради своего архиерея, ради того слова, которое дал ему в свое время. И я готов был это сделать, мы изготовили уже печати для епархии, обсуждали планы о будущем епархии. Я по его благословению уже поехал получать святое миро для Майкопской епархии. Но мой правящий архиерей, архиепископ Виктор заявил категорическое несогласие с этим. Он сказал, что не отпустит меня из епархии. И зная, что он может быть очень настойчивым и твердым, я понял, что могу стать причиной очень громкого скандала между архиереями, поэтому мне нужно смириться и не ехать.

Но во мнении архиепископа Арсения укрепилась мысль, что я поехал в Майкоп. И далее произошли такие события. Однажды по весне в Твери происходила выставка болгарского скульптора, который обратился к Патриарху с тем, чтобы Святейший почтил своим посещением его выставку в Твери. Естественно, было благословлено делегировать на открытие этой выставки другого человека. И стали подыскивать священника. И архиепископ Арсений позвонил в Тверь своему однокашнику по семинарии, протодиакону Николаю и спросил его, кого из священников можно туда направить, чтобы по благословению Патриарха приветствовать этого скульптора. И отец Николай сказал ему: «игумена Юстиниана». Тут архиепископ Арсений удивился: «Как? Разве он в Твери, не в Майкопе с архиепископом Александром? А то мы чувствуем, что Владыка Александр тяготится своим служением в Майкопе, не по климату ему там, но не предлагает отца Юстиниана себе взамен. Ну, так я сам его Святейшему предложу как кандидата в архиереи».

Вот так я попал в сферу внимания ближайшего помощника Патриарха Алексия.

Это были весна — начало лета 1995 года. Ожидалось прибытие Святейшего Патриарха в Тверскую епархию. Вознесенский собор находился весь в лесах. Целые дни я проводил в соборе, утром совершая Литургию, а потом погружаясь в хозяйственные дела, порой вместе с моими помощниками-мужчинами на лесах зачищал толстенный слой покраски на сводах собора, который накопился за десятилетия существования там промышленной выставки.

И вдруг, когда до приезда Патриарха оставалось две недели, я получаю благословение архиепископа Виктора готовить часть визита (в целом программа была очень насыщенной, в том числе, знакомство с православным детским центром в Конаково, богослужение в Твери, затем переезд в Осташков, перенос мощей преподобного Нила в Нило-Столобенскую пустынь, освящение истоков Волги). И вот то, что касалось Осташково и далее — все это поручалось моему кураторству в рамках организации этого визита.

И я оказался в таком состоянии, что у меня храм еще весь в лесах, и я боюсь, что к визиту Патриарха не закончу ремонт, а мне нужно оставлять все и ехать в Осташков, который за двести километров. Нужно сказать, что от некоторых из моих помощников я услышал такой совет: «Батюшка, Вам нужно срочно ложиться в больницу. Иначе получится, что Вы не справитесь и там, и там, и это будет Вам просто полный конфуз перед Патриархом». Говорю: «Я не могу так. Давайте выполнять благословение правящего архиерея, вы — мои помощники, я вам доверяю, и мы справимся».

И, собравшись, поехал в Осташков. Увидел, что там масса работы. Местное духовенство удивительно спокойно относилось к предстоящему приезду Патриарха. Не только не занимались каким-то серьезным ремонтом, но не желали даже мух из лампад выловить, лампочки ввернуть в паникадило. И на все мои попытки как-то расшевелить местное духовенство, я услышал такой жизненный принцип, озвученный мне: «Отец, а чего ты беспокоишься? Понимаешь, чего ты сейчас не делай, сколько ни проводи подготовительных работ — все равно будет какой-нибудь прокол. Где-нибудь он да случится». Получается, что в ожидании этого воображаемого прокола лучше вообще ничего не делать.

Доходило до смешного. Говорю: «Паникадило будет гореть, почему там лапочек нет?» — «Отец, Литургия ведь днем будет проходить; зачем же его включать? А если и включать — никто и не увидит, горит или не горит». «Отец настоятель, а чистить паникадило надо к приезду Патриарха?» — «Отец, недавно Пасха была, к Пасхе чистили. Чего ты, право слово, беспокоишься?» И это то, что касалось храма, всего внутри заставленного иконами, застеленного коврами и ковриками, завешанного рушниками. Я понял, что от местного духовенства помощи не получу.

А дел было очень много и «снаружи» церкви, потому что после Литургии крестный ход с мощами должен был погрузиться на небольшие теплоходы и отправиться к Нило-Столобенской пустыни. Хватало чем заниматься. Потом уже я понял, что без своих помощников из Вознесенского собора я не справлюсь. Взял оттуда алтарников, и вот они уже начали приводить в порядок храм, вычищать паникадило, лампадки, выносить ветхие иконы, лишние ковры и коврики. Сам я метался от одного острова к другому — где будет обед, а где место отдыха.

Все прошло по милости Божией хорошо. Мне удалось пообщаться с глазу на глаз со Святейшим Патриархом Алексием, когда мы подвезли его на один островок, где располагался одиноко коттедж, куда он приехал для небольшого часового отдыха, и я попросил его келейниц нарвать с горки вместе с плодоножками земляники. Они сделали ему букет. Потом, когда Святейший сел в катер, поехали к общему месту сбора, где должен был состояться обед. Он посадил меня рядом с собой, стал задавать мне вопросы и из этого букета угощать меня спелой земляникой. Естественно это останется у меня в памяти, сколько я живу.

Обед прошел хорошо. Он еще не закончился, а я уже сел в машину и поехал на исток Волги, где должно было состояться освящение. Я на машине доехал, а Патриарх и сопровождающие прилетели на вертолете.

Как же я был внутренне деморализован, просто убит, когда оказалось, что алтарник привез на исток Волги все, что нужно для освящения — облачения, свечи, кадило, крест, Евангелие и не взял с собой последования освящения воды, не взял требника. Я не знал, что делать. Выручили иподиаконы Святейшего Патриарха, которые знали чинопоследование освящения наизусть, а из сборника молитв, который у них был, дали Святейшему прочитать молитву на освящение воды. Так что я остался в долгу перед свитой Патриарха, которые пропели все освящение наизусть. Когда шум винтов удалился, было такое ощущение, что я сейчас расплывусь, руки и ноги у меня были онемевшие, колени подкашивались.

На следующий день я прибыл в Тверь. А в пятнадцать часов должен был состояться визит Патриарха в наш Вознесенский собор. Святейшему и сопровождавшим его архиереям все понравилось. И Патриарх мне сказал: «Готовьтесь, скоро мы позовем Вас на Синод». Так вот состоялось мое призвание на архиерейское служение.

«Пособник сепаратистов»

— Владыка, Вы назначались для архиерейского служения в Молдавию или в непризнанную Приднестровскую республику?

— Дело в том, что Приднестровье в церковном плане никто не выделял — это часть Молдавской митрополии. Другое дело, что руководство непризнанной Приднестровской республики обивало пороги Священноначалия, прося назначить им епископа, создать епархию. И, не очень разбираясь в церковных делах, получив отказ от Блаженнейшего Киевского митрополита Владимира, обращались к Филарету (Денисенко), и после этого в Приднестровье появились приходы раскольников. И тогда Святейший Патриарх понял, что если епископа туда своего не назначить, то раскольничьего епископа назначит Филарет.

Однако назначение меня вызвало недовольство президента Молдавии Снегура, который посчитал, что Москва не уважает суверенитет Молдовы, не согласовала с ним назначение, что это подыгрывание приднестровским сепаратистам, что назначается туда епископ.

— В Вашу каноническую территорию, как управляющего Тираспольской и Дубоссарской епархией, входили только приходы Приднестровья или и частично приходы Молдавии?

— На первом этапе формально я был на правах викария, который отвечает за конкретную территорию. Мой предшественник, епископ Бендерский Викентий, числился викарием, но в непосредственном его подчинении была очень обширная территория и около ста шестидесяти приходов от Приднестровья до юга Молдавии, включая Гагаузию и Болгарский Тараклийский район. Я же получил назначение таким образом, что мое викариатство было в границах Приднестровской республики, приходы Молдовы туда не входили. И если у моего предшественника владыки Викентия было 160 приходов, то у меня 26. И это были очень слабые приходы, расположенные в селах, которые не имели отстроенных храмовых зданий, каких-то приспособленных помещений.

Тогда, общаясь с руководством в Кишиневе, я говорил буквально следующее: «Зачем вы запираете меня в границах Приднестровья? Ведь я приехал сюда, чтобы по благословению Святейшего быть викарием митрополита, быть его помощником. Я не приехал обслуживать интересы Приднестровской Молдавской республики в политическом плане; моя задача — церковное служение. Конечно, я буду владыке митрополиту верным его помощником там, где он меня назначит, но я считаю, что Вы поступаете неверно.

Сразу бросается в глаза, что вместо 160 приходов я получаю 26, они слабые и неустроенные; я должен налаживать епархиальную жизнь: за счет чего?

Второе: вы сразу меня оставляете только в той зоне, которая подчиняется самопровозглашенным Приднестровским властям. Вы же меня будете именовать пособником сепаратистов! Я чувствую, что есть у меня силы, Господь мне даст выдержки, я обживусь, но Вы поступаете неверно!" Об этом я говорил церковному руководству, тогдашнему премьер-министру Сангели, который очень часто входил в церковные проблемы и лично участвовал в их решении.

Но вопрос решили не так, как мне представлялось правильным. Меня назначили епископом Дубоссарским, а что такое Дубоссары? Большое село. Это был компромисс между тем, чтобы с одной стороны не отказать Патриарху, который посылает епископа; с другой — создать условия, чтобы испытав там трудности, архиерей сам убежал оттуда. Как я слышал, так и говорили митрополиту: «Создайте ему такие условия, чтобы он вскоре сам вынужден был убежать из Приднестровья». Но Господь давал силы, крепости. Потом я вспоминал всегда слова Владыки Александра, что монах пишет одно прошение. Поэтому я никуда не убежал.

— Когда Ваше викариатство стало самостоятельной епархией?

— Года через три это произошло. В правах моих это мало что изменило. Епархия была образована, стала именоваться Тираспольской и Дубоссарской. Но ведь вся полнота прав епархиального архиерея у меня была и тогда, когда я был викарием. Я никогда ничего не присваивал себе в правах сверх того, что делал мой предшественник. К сожалению, в нашей церковной жизни, особенно того времени, отсутствовали разработанные подробные должностные инструкции. Поэтому я поступал по прецеденту — изучал, что делал Владыка Викентий: освящал он храмы — я освящал, подписывал антиминсы — я подписывал, рукополагал и назначал духовенство самостоятельно, без согласования с Кишиневом — и я так делал. Так что полнота прав у меня и тогда была. Но перед властями мое положение, когда я стал не викарным, а епархиальным архиереем, укрепилось.

— Ваше служение в таком регионе — неизбежная вовлеченность в сложные и острые политические процессы. Что было самым тяжелым для Вас?

— То, что я для Кишинева, для Бухареста очень часто казался, и был ими представляем, как гонитель молдаван, ненавистник Румынии и румын. И мне это было очень обидно, внутренне меня это потрясало, потому что я с большим уважением и любовью отношусь к Румынской Церкви, а меня именовали, что я ученик румын, но гонитель всего румынского и молдавского. А с другой стороны порой неразумные люди в Приднестровье говорили, что я занимаюсь его румынизацией. То есть мне доставалось и слева, и справа. Я был и «румын» и «гонитель румын»..

Таким образом жизнь моя проходила, что я должен был идти срединным путем, никого не обижая, стараясь сохранять мир и согласие, и вместе с тем воспринимался политиками как определенная сила, и не только архиерей, но и неугодный для Румынии человек Москвы.

Однажды владыка митрополит предложил мне пойти ответить на вопросы представителя госбезопасности Республики Молдова. Я, не считая себя чем-либо виноватым, пошел на встречу с офицером. Тот мне пояснил, что от депутата Молдавского парламента Влада Кубрякова последовал запрос в органы госбезопасности, что делает гражданин России епископ Юстиниан в Приднестровье, какова его деятельность, и что депутат считает, что я занимаюсь там поддержкой сепаратизма, настраиваю паству против Кишинева.

И я стал этому офицеру рассказывать, что благодаря моей четкой позиции как архиерея Молдавской митрополии, владыка митрополит как представитель Кишинева всегда желанный гость и первоиерарх Молдавской Церкви в Приднестровье, что его авторитет мы защищали и защищать будем, что мы в Приднестровье всегда подчеркиваем, что мы часть Молдавской Церкви. Что там, где есть молдаване, мы стараемся совершать службу на молдавском языке, учитываем все местные традиции. Что благодаря деятельности наших приходов люди чувствуют себя вместе, едиными — молдаване, русские, украинцы.

В конце нашей двухчасовой беседы изрядно уставший офицер спросил меня: «Так что же мне, в конце концов, написать?» — «Напишите, что епископ Юстиниан занимается укреплением дружбы народов и крепит единство Молдавской митрополии, что на самом деле я и делаю».

Естественно, моя деятельность вызывала озлобление. В то время в прессе о себе приходилось постоянно читать злобные статьи, авторами которых были молдавские националисты, либо это шло со стороны Бухареста. То есть я с той стороны получал изрядную порцию просто откровенной клеветы, ушаты грязи. А в Приднестровье, по мере того как авторитет правящего архиерея стал расти, я стал вызывать некие опасения, что могу претендовать на некую власть и не только церковную, а вообще оказывать влияние на политический курс республики.

Однажды был забавный случай: кто-то запустил «утку», что рассматривается вопрос о моем назначении министром госбезопасности Приднестровья. Смешно? А мне там было совсем не смешно, потому что со стороны уже определенных приднестровских структур я почувствовал холодок, с их стороны пошли действия, которые, как им казалось, зарвавшегося епископа, осаживали, а то слишком велик был его авторитет.

По милости Божией, несмотря на все эти перипетии, незадолго до моего отъезда в США в рейтинге общественного мнения среди государственных и общественных деятелей у меня было одно из первых мест по авторитететности. Хотя хочу отметить, что никогда я не собирался быть политическим деятелем и никогда я не хотел подменять властью архиерея функции органов государственной власти и местного самоуправления. Это мой жизненный принцип, мое кредо: каждый должен заниматься своим «огородом», своей паствой и не влезать в то, что ему не принадлежит, потому что можно навредить делу Божию.

— Каковы основные достижения периода Вашего служения в Тираспольской и Дубоссарской епархии?

— Была выстроена, как мне кажется, неплохая епархиальная жизнь. Где необходимо, были созданы приходы. Строились новые храмы, например, замечательный собор в честь Архистратига Божия Михаила в Рыбнице, в других местах строились храмы поменьше или приспосабливались какие-то помещения — закрытые магазины, кафе. В одном селе даже сельскую баню приспособили под устройство церкви. Увеличилось количество духовенства, образованность духовенства повысилась. Управляемость духовенством стала высокой и оперативной.

Приднестровье ведь долгое время мыслилось в Кишиневе как окраина митрополии, порой туда ссылалось духовенство, которое считалось неподходящим для служения в других местах. Были психически нездоровые люди. Например, один бывший афганец, выпив вина, начинал ходить с ломом в руках по селу, говоря: «Я Илья-пророк, сейчас всех вас пожгу!» Здоровенный мужчина, которого во время его буйств в пьяном состоянии было трудно сдержать.

Были люди не имеющие ни образования, ни желания учиться. И эти проблемы нужно было решать. Поэтому мне дорого то, что уровень духовенства в Приднестровье за время моего архиерейского служения там не только количественно, но и качественно подрос, появились люди с законченным семинарским образованием.

Благоприятные перемены произошли в жизни нашего духовного училища, которое стало соответствовать уровню предъявляемых требований в российских епархиях. Увеличилось количество преподавателей, обучающихся, читаемых дисциплин. И это было, напомню, единственное русскоязычное духовное учебное заведение на всю Молдавскую митрополию — в остальных преподавание велось на молдавском языке.

Училище принимало бесплатно ребят не только из Приднестровья, но и гагаузов, и болгар с юга Молдавии, были у нас даже учащиеся из той части Бессарабии, которая находится на территории Одесской епархии. Принимали не только мальчиков, но и девочек, потому что проблема пения и чтения на клиросе тоже актуальна. И мы, таким образом, хоть немного ее решали, потому что третий год обучения представлял собой богослужебную практику на клиросе. Поэтому рассылаемые на сельские приходы девушки и юноши хоть на какой-то момент могли помочь там в совершении богослужений.

Жизнь развивалась так, что однажды мне пришлось на какое-то время воспользоваться услугами предоставленной мне президентом республики вооруженной охраны. Времена были суровые, вооруженных людей в Приднестровье было очень много. А зарплаты, в том числе у представителей силовых ведомств, были небольшие. И вскрылось, что один из сотрудников местного комитета государственной безопасности планирует нападение на мой дом. Планировалось напасть ночью, в расчете попользоваться большой суммой денег, которую я якобы получил из Москвы.

Заговор был вскрыт, если говорить с обыденной точки зрения — случайно, а если как верующему человеку — по воле Божией. Неожиданно для заговорщиков их услышала женщина, подслушавшая через дверь комнаты в ее квартире, где собирались эти злоумышленники. И она со всей решительностью женщины-южанки пошла в комитет государственной безопасности, предала дело огласке, учинила громкий скандал, который нельзя было сразу замять. Офицера взяли под стражу, какое-то время продержали на гауптвахте, но потом дело замяли.

И эта ситуация заставила озаботиться президента республики: наверное, ему и по-человечески было жалко архиерея, а потом, случись что со мной — это ударило бы по авторитету Приднестровской республики. Поэтому мне была выделена охрана, которая сопровождала меня везде, где бы я ни ездил, в том числе постоянно находилась в архиерейском доме.

С одной стороны, эта опека руководства Приднестровья давала большие гарантии безопасности, с другой — я постоянно чувствовал себя под опекой, под присмотром этих ребят. Должен отметить их порядочность; те дружеские отношения, которые у нас сложились, меня радовали. Они видели мою деятельность, что все у меня открыто, прозрачно, что вся моя деятельность направлена на благо Церкви и народа Приднестровья, и потому были расположены ко мне всей душой.

— Когда Вас назначили, было 26 приходов. А сколько их стало, когда Вы уходили из Приднестровья?

Более семидесяти. Открыты мужской и женский монастыри. И еще действовал Кицканский монастырь, который подчинялся непосредственно митрополиту Владимиру.

Из села — в Америку

— Владыка, понятно Ваше назначение в Молдавию — в связи с учебой в Румынии. А почему США?

— Назначение состоялось по воле Святейшего Патриарха, поэтому я могу только строить предположения.

Еще в 2000 году за короткий срок был выстроен комплекс, включивший в себя собор, епархиальное управление и церковный дом. Все это было построено в центре города, заняло обширную территорию, было приведено в достойный вид, стало украшением города. Тогда, я думаю, весть о том, что по милости Божией в Тирасполе удалось быстро выстроить епархиальную жизнь, провести строительство новых церковных зданий, дошла до Москвы. И это стало известно митрополиту Кириллу, председателю Отдела внешних церковных связей.

А тогда приближался столетний юбилей Патриаршего Николаевского собора в Нью-Йорке, который находился в очень жутком состоянии, требовал серьезнейшего ремонта. И владыка Кирилл, видимо, подумал, что ему там нужен кто-то из молодых архиереев с опытом организации епархиальной жизни и определенным опытом что-то восстанавливать, строить.

И в том же году мне последовал звонок от владыки Кирилла. В разговоре он мне задал вопрос, не хочу ли я продолжить служение за рубежом. Я не стал даже спрашивать, в какой стране: был обескуражен этим вопросом, и стал только объяснять, что мне будет очень жаль моих прихожан, потому что Приднестровье живет в трудных условиях политической непризнанности, в экономических затруднениях. И, как мне казалось, отъезд архиерея за рубеж будет воспринят как некое дезертирство от своей паствы.

Поэтому я изложил все эти резоны и сказал, что сам я бы не хотел. Конечно, если бы это последовало в виде благословения, которому я как монашествующий и клирик Церкви должен подчиниться, я не пытался бы это оспорить. Но тогда мои аргументы показались, видимо, весомыми, и моя кандидатура была снята.

Прошли десять лет, и снова всплыла эта тема. К тому времени большая часть строительных работ в Николаевском соборе уже была произведена. Я, когда сам уже служил в США, всегда добром вспоминал труды моего предшественника на посту управляющего Патриаршими приходами, ныне митрополита Ростовского Меркурия, потому что видел фотографии, слышал рассказы очевидцев о том, в каком состоянии был собор. Митрополит Меркурий взял на себя огромнейший труд, и многое сделал в очень короткие сроки.

Владыка Меркурий, будучи патриотом России, тяготился своим служением в Соединенных Штатах. Встал вопрос о его замене. И Патриарх Кирилл вернулся к моей кандидатуре. Как мне сказали, Святейшему Патриарху понравилось то, что незадолго до нашего с ним разговора, мне удалось по благословению митрополита Кишиневского и всея Молдавии Владимира выполнить, как мне кажется, добрую миротворческую миссию.

Я несколько раз съездил в Гагаузию, где уже годы длился серьезнейший конфликт между управляющим епархией епископом Кагульским и Комратским Анатолием и местным настоятелем собора во имя Иоанна Предтечи в городе Комрат, которого поддерживали прихожане. К сожалению, в противостояние с архиереем были вовлечены даже местные власти Гагаузской автономии, которые встали на сторону, как им казалось, несправедливо обиженного их земляка настоятеля против канонического архиерея, который имел свои определенные претензии к приходской жизни в Комрате, к управлению собором со стороны настоятеля.

По милости Божией мне удалось тогда найти компромиссные варианты, последовало примирение, епископ Анатолий въехал, как подобает епархиальному архиерею, в свой кафедральный собор, был должным образом встречен, совершил Божественную Литургию. И с тех пор началось мирное течение жизни, авторитет епископа не оспаривался.

Тогда и последовало в мой адрес благодарное чувство признательности от горожан. Вскоре я был удостоен звания почетного гражданина города Комрат, именно как человек, потрудившийся для умиротворения этой ситуации.

Патриарху стало известно о такой моей миссии, он посчитал ее успешной, потому что на протяжении многих лет его одолевали письмами из Гагаузии. Поэтому в весьма сложную ситуацию жизнедеятельности Патриарших приходов в США я и был отправлен, как имеющий опыт управления епархией, опыт разрешения конфликтов, опыт выживания в среде, где проживают люди многих национальностей. Например, для того, чтобы успешно совершать служение в Приднестровье, мне пришлось иметь и молдавское, и приднестровское гражданство.

Моему назначению предшествовала такая интересная ситуация. Помню, однажды утром я подъезжал к зданию епархиального управления, и мне встретились несколько женщин, которые оказались просительницами за одного священника, которого я перевел на другой приход в рамках достаточно небольшого города Тирасполя. Они выражали недовольство, почему их священник будет служить в другом храме. На это я им ответил так: «Я не буду открывать Вам причины, почему было принято такое решение. Но для Вас я не вижу в этом никаких проблем. Если Вы продолжаете относиться к нему, как к своему духовнику, то доехать до храма, в котором он теперь служит, Вам не составит никаких проблем. Он принял мое назначение.

Знаете, ведь мы, архиереи, также подчиняемся священноначалию. И иногда бывает так, что нас и не спрашивают, и не советуются с нами. Бывает, что издается решение Святейшего Патриарха и Синода, архиерей собирает чемоданы, и едет на новое место служения. В этом заключается подвиг священнослужителя — быть послушным воле священноначалия, видеть в его решениях волю Божию, и, преодолевая свое нежелание, ехать и служить туда, куда послали".

И поднялся в кабинет. Проходит три часа, мне звонок из Москвы; говорят, что у меня будет разговор со Святейшим Патриархом. Я набрал номер, услышал голос Святейшего, который сказал, что мы возвращаемся к этой теме, есть необходимость в направлении меня на служение в Соединенные Штаты Америки. Ноги у меня стали свинцовыми, внутри все похолодело, но я старался сохранять спокойствие в общении. Было понимание, что мне звонит Патриарх, и я как монах не должен даже спрашивать каких-то комментариев на этот счет, но принять возложенное на меня послушание. Я дерзнул, правда, сказать: «Ваше Святейшество, я думаю, что Вы это выносили в своем сердце, поэтому я принимаю такое решение с желанием служить там, куда Вы меня направите».

Внутреннее волнение было сильнейшее. Прожито ведь почти пятнадцать лет в крае, где было много всего доброго, где происходило воплощение в реальность моих представлений о том, какой должна быть епархиальная жизнь, и при этом трудным порой было даже просто выживание, где было ощущение того, что это место, где я буду жить и жить. И все это нужно было оставить.

А дальше, прибыв туда, конечно, столкнулся со всем набором проблем. Оказалось, что нужны еще срочные ремонтные работы в соборе. Некоторые проблемы во время предыдущего ремонта даже и не затрагивали. Это наружные стены собора. Особенность климата, погодных условий Нью-Йорка такова, что с годами многие из старинных зданий лишаются в своих стенах цементно-известковой части в кирпичной кладке: кирпичи остаются, а швы между ними пустеют. То ли качество материала плохое, то ли обильные ветра, влажные, с косыми дождями. Но стены превращаются просто в сито. Когда начинается дождь (не потому, что течет крыша, хотя и она нуждалась в замене), а стены при косом дожде принимали в себя влагу, и дождь давал обильные ручьи, текущие внутри стен собора. И с этим нужно было бороться.

Когда меня спрашивали, скучаю ли я по Приднестровью, я честно говорил, что скучаю, но скучать было некогда. Жизнь в новых условиях полностью меня захватила своими заботами. Я благодарен Богу за свое служение в США, мне было там интересно, мне стали дороги общение и помощь местного духовенства. Священнослужители Патриарших приходов по происхождению в основном американцы в третьем-четвертом поколении, с ними сложились добрейшие уважительные отношения. Я был всем доволен в отношении условий жизни в США. Но если бы мне дали выбирать, я предпочел бы вернуться в Россию, потому что это не мое. Я не могу сказать ни одного недоброго слова в сторону соборной, епархиальной жизни, в отношении кого-то из духовенства или прихожан. Это милые, добрые люди; моя память сохранила о них самые прекрасные воспоминания.

Мне для акклиматизации к жизни в США потребовалось не менее двух лет. И когда я разговаривал с людьми, прибывшими, подобно мне, в Соединенные Штаты, все в один голос говорили: два-три года уходит на то, чтобы почувствовать себя хоть немного не чужаком в жизни страны.

Для жизни православного, с одной стороны, нет никаких внешних препятствий. В США много православных юрисдикций, ты можешь выстраивать свою духовную жизнь по своему желанию. С другой стороны, православных там меньшинство, они до сих пор не играют значимой роли в общественно-политической жизни, за исключением, может быть, представителей Константинопольского и отчасти Антиохийского Патриархатов.

Мне было понятно еще и то, что жизнь нынешних православных в США чаще всего не восполняется в полной мере новыми членами взамен ушедших в путь всей земли. Если не возникает новая волна притока православных эмигрантов, то сама по себе православная жизнь в США не воспроизводит себя в равном количестве. Этому есть много объективных и субъективных причин. Я думаю, что те, кто собираются ехать жить в США, должны твердо представлять, что им вряд ли удастся всерьез передать своим детям и внукам свою православную веру и традиции.

Это связано еще и с тем, что сейчас, в отличие от русской эмиграции 1920-х годов, люди не селятся вместе, как те, объединенные тем, что они бежали от ужасов большевистской власти. Современные русские эмигранты не хотят селиться на одной улице или даже в одном городке, у них нет стремления объединиться в общину и строить свой храм. Если даже волна эмигрантов после Второй мировой войны состояла из людей, стремившихся быть вместе, то нынешняя эмиграция состоит из людей, которые сами для себя избирают свой путь в новой стране, у них почти не бывает стремления к созданию землячеств, сообществ. Не говоря уже о том, что в Нью-Йорке, этой деловой столице мира, до сих пор нет русского культурного центра, хотя там кто только не представлен.

— Как выстраивались Ваши отношения с представителями других православных юрисдикций?

— Я со всеми имел добрые взаимоотношения. Я не воспринимал этих людей, как тех, которые нуждаются в моих поучениях. Ведь у нас чаще всего складываются натянутые взаимоотношения с теми людьми, в отношении которых мы считаем себя вправе быть менторами, учителями, что мы готовы общаться как бы сверху вниз, считая кого-то ниже, глупее, чем мы. Я не относился так никогда ни к кому из представителей других юрисдикций. Всегда очень уважительно подходил к их традиции, способу жизни в американских условиях. Православные там — это эмигранты или их потомки, как и представители русской общины, это нас роднит.

У меня не было никогда ни одного конфликта или напряжения со священнослужителями других православных юрисдикций. Мне было радостно всегда принимать их для служения в Свято-Николаевском соборе; я с благодарностью принимал их приглашения на службу, общение.

Другое дело, что иногда чисто технически это было сложно. Дело в том, что сам я не имею водительских прав, а шофера для архиерея — управляющего Патриаршими приходами фактически не полагалось: те деньги, которые там выделялись, были недостаточны, чтобы содержать водителя. Вот этот технический момент иногда препятствовал тому, чтобы поездить по другим епархиям, по другим храмам. Но я стал участником тех американских архиерейских совещаний, которые призваны объединять православных, живущих в разных частях света.

Ввиду того, что в США нет представителей Александрийской и Иерусалимской Церквей, есть мощная греческая архиепископия Константинопольского Патриархата, несколько епархий Антиохийской Церкви, поэтому Московский Патриархат по диптиху является следующим после Антиохийского, и на архиерейских совещаниях я был сопредседателем, третьим человеком, который занимал место в президиуме этих совещаний. Мне очень нравились такт, мудрость архиепископа Димитрия, возглавляющего жизнь греческой архиепископии. Мне очень были приятны добрые советы ныне уже покойного митрополита Филиппа, возглавлявшего Антиохийскую юрисдикцию, с которым я имел неформальное общение.

С архиереями Американской Православной Церкви, конечно же, и по долгу службы были контакты. Нынешний Предстоятель Американской Церкви Блаженнейший митрополит Тихон был мне всегда по-человечески симпатичен. Мне нравятся его рассудительность, умение находить умиротворяющее решение, которое было бы и каноническим и вместе с тем учитывало специфику конкретного человека, в отношении которого принимается решение.

В это время как раз сложились условия, когда бывший тогда Предстоятелем Американской Церкви Блаженнейший митрополит Иона должен был уйти на покой. Это все происходило у меня на глазах. Я воспринимал это болезненно, потому что это была уже третья смена Предстоятеля за короткий срок. Для небольшой по численности Американской Церкви так часто менять Предстоятелей, наверное, не самый лучший фактор для их жизни. Тем более, я видел, что митрополит Иона — добрейший человек, искреннейший, открытый. Быть может, не столько архиерей-прагматик, сколько христианин-идеалист, оказавшийся на посту администратора, который как-то не сумел совместить свои воззрения об идеальном устройстве Церкви с той реальностью, в которой нужно было выстраивать ее жизнь. Это было больно.

Тем более все понимают, что Американская Церковь выросла из Русской епархии в США, все юрисдикции смотрят на нее, как на дочь нашей Церкви. Все ожидали, что Русская Церковь как-то более активно примет участие в разрешении этой ситуации. Но позиция нашей Церкви была такова, что Американская Церковь — автокефальная, со всеми полномочиями, и никакого диктата или советов с нашей стороны, которые обязательны были бы к исполнению, не последует. Это не все понимали, некоторые считали, что мы что-то не дорабатываем.

Я свидетельствую, что Святейший Патриарх и руководство нашей Церкви никогда не ставили себе задачи вмешиваться в управление Американской Церкви, уважая ее как Церковь-сестру.

Инсинуаций, пустых разговоров было много. Появились журналисты, пытавшиеся сделать себе известность на этой проблеме, порой многое выдумывали. Говорили, судили, рядили жизнь Церкви, искали не мира, правды и добра, а повода для конфликтов и клеветы на Русскую Православную Церковь.

— А как Вы строили отношения с представителями других религиозных направлений?

— У нас были контакты с местным кардиналом Нью-Йорка. Как я говорил, наша юрисдикция в США слишком маленькая. А в западном мире считаются с теми, кто обладает реальной властью, могуществом, а не с представителями Церкви, у которой небольшое количество прихожан, и в силу этого не имеющей какого-то политического или общественного значения в этом государстве.

Моему общению с представителями других конфессий служили приемы, которые мы проводили с российским консульством. Обязательно приглашали армянского архиепископа из Нью-Йорка. Частым гостем на таких приемах бывал раввин Шнайер, очень известный в Нью-Йорке, который в свою очередь, занимаясь организацией различных социальных проектов, приглашал меня для участия в них, и там я имел возможность общения с представителями разных конфессий. То есть круг моего межрелигиозного общения был достаточно широк.

— Вы, даже будучи в такой непростой стране, находили возможность для открытой православной миссии — например, Пасхальный крестный ход по улицам Нью-Йорка. Было ли сопротивление этому со стороны властей или просто обывателей?

— Вы знаете, в США нет препятствий для совершения религиозных обрядов, даже если они выносятся на улицу, как, например, совершение православного крестного хода, если это не нарушает общественный порядок. Если ты заранее обращаешься в местное отделение полиции, то никаких препятствий не будет.

Но есть моменты, которые нужно учитывать. Так, Николаевский собор находится в Манхэттене и со всех сторон застроен высотными зданиями, «нависающими» над ним, он как бы в глубоком «колодце». Поэтому пользоваться колокольным звоном уже невозможно, потому что каждый удар колокола будет бить звуковой волной по окнам окружающих храм квартир. И с этим нужно считаться. Совершение же крестного хода, даже в полуночи, и даже учитывая, что мы с пением пасхальной утрени, не спеша, обходили квартал вокруг собора, то есть вся утреня пропевалась на ходу, громкое христосование на славянском, английском языках — это не вызывало отторжения у наших соседей, даже им нравилось. От многих из них я слышал: «Нам нравится, как вы это делаете, очень интересно».

Я не видел того, чтобы крестный ход привлек кого-то к Церкви, чтобы его можно было назвать миссионерским подспорьем, но нам радоваться Пасхе Христовой никто не мешал.

— Под Вашим духовным окормлением была очень большая территория. Тяжело давались перелеты и разъезды?

— Это то, с чем сталкивается каждый человек, попадающий в США. Это огромная страна, жизнь ее интенсивна. В отличие от России там больше пользуются автомобилями и самолетами. С учетом того, что наши приходы расположены и в других штатах, мне приходилось как много ездить на автомобиле, так и летать на самолете. Наши приходы есть на западном побережье в Сан-Франциско и Сан-Диего. От Нью-Йорка это четыре с половиной часа лета.

Естественно, что для наших небогатых приходов приезд архиерея должен был быть максимально экономным. Обычно мы выезжали втроем — я, один священник и один диакон, он же и иподиакон и переводчик. И вот такой небольшой группой, с багажом, со всеми необходимыми для архиерейского богослужения одеждами, предметами церковной утвари мы и посещали наши приходы. Для меня было большим утешением, что преодолев значительные расстояния, потерпев усталость эту, ты видел радостные глаза людей, которые с любовью принимали своего архиерея. И усталость забывалась при виде того, как тебя ждали.

Воссоединение с Русской Зарубежной Церковью совершилось до моего приезда в США. Мне же выпало выстраивание сотрудничества с ней, когда она была уже единой с Московским Патриархатом. Я могу сказать, что мои взаимоотношения с ее Первоиерархом были не просто деловые, но очень добрые, сердечные. Мы часто молились вместе, совершая богослужения или в Патриарших приходах, управляющим которыми я являлся, либо в храмах Русской Зарубежной Церкви. Иногда это проходило торжественно, при большом стечении архиереев, священников, мирян. А иногда очень скромно.

Так однажды мы оказались вместе с ним во Флориде; владыка митрополит посещал приходы своей епархии, а я посещал возрождаемый приход во имя Святителя Григория Богослова в городе Тампа. Приход этот пришлось возрождать практически с нуля, на тот момент он был скорее мертв, чем жив, и имел кроме священника двух-трех прихожан. Чтобы вернуть его к жизни мне пришлось перевести молодого энергичного уважаемого священника Андрея Ковалева из Сан-Франциско в Тампу. И сам я очень часто выезжал, первое время жил в этом городке, стал старостой этого прихода, выражаясь тем языком — «президентом», потому что на тот момент некому было это доверить, не было прихожан.

Митрополит Иларион изъявил желание приехать в Тампу, экспромтом это получилось, и мы вместе служили с ним Литургию. Два архиерея, один священник, ни одного диакона, один иподиакон. Ектении говорили по очереди. Вот и в таком формате служили.

Для многих российских новорукоположенных епископов сложно такое представить, но для Америки это вполне обычно. И если ты не сможешь понять, что это нормально, будешь пытаться привычную для нас византийскую пышность богослужений в полной мере применить в условиях Америки, то только изнервничаешься сам, потому что будешь недоволен, что не получается так, как хотелось бы. И бедных прихожан измучаешь, потому что они нашей архиерейской помпезности никогда не видели в полной мере. Они даже не поймут, что ты от них хочешь.

Я хочу сказать добрые слова обо всех архиереях Русской Зарубежной Церкви, с которыми общался регулярно. К престольному празднику РПЦЗ — празднику иконы Знамения Пресвятой Богородицы, к 10 декабря традиционно все архиереи Русской Зарубежной Церкви собираются в Нью-Йорк. Вместе с ними я служил и молился, и к себе в Николаевский собор приглашал. Поэтому знаю архиереев не только из США, но и других стран Америки. Все они мне весьма симпатичны. С некоторыми сотрудничали, помогая друг другу, когда мне приходилось навещать наши приходы, где недостаточно прихожан, порой некому петь на архиерейском богослужении. И когда я приезжал в Сан-Франциско, меня поддерживал местный архиепископ Кирилл, который иногда и сам приезжал на службу, присылал диаконов, иподиаконов, давал свой хор. Мы служили с ним и на Патриаршем приходе и на приходе его епархии, с его диаконом и иподиаконами.

Когда я посещал приходы Южно-Американской епархии, временное управление которой было на меня возложено, и был в Буэнос-Айресе, то там сослужил вместе с архиепископом Иоанном Каракасским Южно-Американским в нашем Благовещенском и их Воскресенском соборах. То есть на сегодня есть реальное соработничество, взаимопонимание, ощущение того, что мы Единая Церковь.

Служение в Америке дало мне расширение кругозора, понимание того, что люди живут и в иной среде. Не тогда, когда их, как православных, большинство, а когда они находятся в состоянии рассеяния, эмигрантов. Когда ты видишь, как на новой почве вчерашние православные эмигранты не хотят считать себя православной диаспорой, хотят чувствовать себя полноценными гражданами США.

Так в общении с архиереями Антиохийской юрисдикции я слышал: «А почему мы должны называть себя диаспорой? Мы живем здесь уже третье-четвертое поколение. Наша Церковь в Сирии и в Ливане уже намного меньше, чем мы, проживающие за рубежом. Почему мы должны зависеть от решений Синода, который живет в совершенно иных условиях, чем мы? Да, мы принадлежим к Антиохийской юрисдикции, но мы не Церковь эмигрантов, не диаспора, мы — граждане США, и мы не хотим, чтобы в уставных документах Архиерейского совещания звучало, что здесь представлены архиереи — предстоятели общин эмигрантов». И это заставляло думать, понимать и их правоту.

Возвращение на Родину для меня было радостью. И когда стала завершаться моя религиозная виза, дававшая мне право совершать служение в США, то я заранее известил об этом Святейшего Патриарха. Мои добрые друзья, которые были у меня в Соединенных Штатах, очень не хотели меня оттуда отпускать. И даже в какой-то момент уговорили подать документы на получение грин-карты — вида на жительство. Обижать их отказом мне не хотелось, хотя я чувствовал, что не хочу оставаться в США. Однако процесс был начат и успешно развивался. И на этапе, когда мне уже нужно было пойти поставить отпечатки пальцев и получить грин-карту, я сказал: «Нет, я этого делать не буду. Я хочу в Россию. Простите, что Ваши усилия ради меня положены напрасно, но поймите, что я хочу на Родину».

Поэтому для меня было радостным решение Святейшего Патриарха и Священного Синода по отзыву меня для служения в Россию. Я нисколько не удивился назначению в Элисту, потому что прожив почти пятнадцать лет в Приднестровье, потом еще четыре с половиной года в США я все равно нуждаюсь в некоей акклиматизации к условиям жизни в России. Приднестровье очень похоже, но это все равно не Россия.

Да, я стремился почаще выезжать в Российские епархии, чтобы сослужить с епархиальными архиереями, видеть жизнь приходов. Да, по благословению Святейшего Патриарха я поступил в Российскую академию государственной службы при Президенте РФ, получил там еще одно высшее образование на кафедре государственно-конфессиональных отношений, для того, чтобы не потерять живую связь с общественно-политической жизнью России, разбираться в современном законодательстве. Но я понимаю, что мне все равно нужно время, чтобы на примере небольшой епархии, какой является Элистинская, я смог войти в особенности внутренней епархиальной жизни в условиях России.

Поэтому назначение в Элисту меня не удивило, я увидел в этом и свои плюсы. Будучи постоянно занят на своем приходском, а затем епархиальном служении я мало имел времени для того, чтобы поездить по российским регионам. И тот край, где теперь прохожу свое служение, я совершенно не знаю, никогда там ранее не был. Сейчас стараюсь восполнить этот пробел, пользуясь гостеприимством собратьев-архиереев, выезжаю к ним в епархии, знакомлюсь с тем интересным и достаточно сложным южным краем России.

Благословенная Калмыкия

— Что больше всего впечатлило Вас за пока еще недолгий период Вашего служения в качестве управляющего Элистинской епархией?

— Впечатлило самоотверженное служение того немногочисленного духовенства, которое есть в этой епархии. Я рад, что вижу очень ответственных, активных священников, которые в этих сложных условиях, когда уменьшается русское православное население, стараются не просто сохранить некий сложившийся порядок вещей, а развивать церковную жизнь — открывать новые приходы, строить храмовые здания. А что самое главное — за строительными делами не забывают о необходимости активной работы с населением, в учебных заведениях, об участии в общественной жизни республики.

Несмотря на то, что русских православных только 20% от небольшого и в целом населения Калмыкии, они представлены там очень достойно. Я увидел, как можно сделать большое дело малыми человеческими силами, если люди эти активные и горячие.

— Архиерейское служение в национальной республике России сложно дается?

— И да, и нет. Сложно, потому что нужно принимать во внимание, что ты являешься представителем религии, которая представлена меньшинством граждан. Ты в России, но условия служения иные, чем в регионах с преимущественно русским населением.

Кроме буддистского большинства есть мусульмане, есть протестанты, потому что Калмыкия заселялась не только русскими; в Российской империи существовали условия, поощрявшие переезд туда из других регионов; в советские годы в эти края отправлялись считавшиеся неблагонадежными жители Прибалтийских республик, которых власть отправляла подальше от их родных мест, поэтому там были немцы, представители Прибалтики. Они старались сохранить свою веру, поэтому в Калмыкии есть католики, протестанты, сейчас пытаются укрепиться Свидетели Иеговы. Население Калмыкии невелико, но в нем как в капле воды отражены те особенности, которые есть в религиозной жизни России.

— Как Вы оцениваете перспективы развития епархиальной жизни?

— С одной стороны, меньше становится носителей православной веры в сельской местности. Русской молодежи в селах уже практически нет, там живут преимущественно люди преклонного возраста, которых становится все меньше. То, что присутствие православных в сельской местности в Калмыкии сокращается — это объективный процесс, потому что люди уезжают в поисках работы, нередко в другие регионы.

Однако, несмотря на все сложности, наши священники стараются поддерживать, не лишать хотя бы иногда церковной молитвы живущих в сельской местности православных, которых достаточно немного.

С другой стороны — в районных центрах, где есть хотя бы несколько сотен православных, мы стараемся развивать церковную жизнь, увеличивать количество богослужений, активизировать связи епархии и местных школ. Следим, чтобы «Основы православной культуры» преподавались, где это востребовано — здесь большое поле для работы.

Мы стараемся говорить о том, что христианство для калмыков, народов монгольского происхождения не является религией, с которой они познакомились только во время соседства с русскими. Христианство (в несторианском изложении) известно монголам очень давно, в окружении Чингисхана были монголы-христиане. Так что для калмыков принятие христианства не является чем-то, что можно назвать предательством по отношению к традиций их народа; история евангельского благовестия среди монголов имеет свыше тысячи лет.

— Владыка, я был как раз на организованной Вами конференции, посвященной этой проблеме, и я видел, что на участников Ваша теория об истории Православия в Калмыкии произвела благоприятное впечатление, то есть отклик есть?

Да, мы не видим какого-то злоумышления против православных, против их присутствия в Калмыкии, не видим агрессивности. Если кто-то по недостаточной исторической осведомленности пытается иначе мыслить — это касается все же одиночек, а не большинства.

— Что Вы пожелаете внимательным читателям наших разговоров о Вашем пути в Церкви, пути архипастыря?

— Я всего лишь рассказывал о своем жизненном пути, как один собеседник делится прожитым с другим. И для читателя я, наверное, предстану как равноправный собеседник. Не как поучающий наставник или тем более приказывающий, заставляющий выполнять мои советы. Я старался уйти от этого.

Мне хотелось всегда сохранить главное — быть христианином вне зависимости от времени и места. И я всегда старался чувствовать, что главное, а что второстепенное, чем можно поступиться. Я искренне делился своим опытом, не ставя цели кого-то вразумлять или научать, но просто честно и открыто рассказал как жил и живу сейчас, чтобы кому-то это послужило, при его желании, кому-то дало знания о, казалось бы, недавнем прошлом, но ставшем уже неизвестным для молодых священнослужителей и прихожан.

Я очень боюсь, что мы будем строить нашу церковную жизнь, не учитывая уроков прошлого. Очень не хочется, чтобы мы поступали по-большевистски: сначала разрушать, а потом «наш новый мир» строить. Такого не должно быть в Церкви; все должно плавно из одного в другое перерастать. И это должно быть свойственно для верующих, ведь мы должны исходить из того, что мы уважаем авторитет старших, их опыт. Не все в течение краткой человеческой жизни нужно стремиться сделать самому: многое нужно брать из накопленных сокровищ опыта, знаний жизни других поколений церковных людей.

Только тогда наше сегодня и завтра будут устойчивы, когда они опираются на безусловную признательность предыдущим поколениям, которые сохраняли веру, в тяжелых условиях совершали служение. Если мы будем их опытом пренебрегать, то мы не избежим многих ошибок. И это будет грешно перед Богом и несправедливо по отношению к тем, кто до нас жил и служил в Церкви и ради Церкви.

Беседовал доктор исторических наук, член Союза писателей России А.А. Федотов

http://www.pravmir.ru/arhiepiskop-elistinskiy-yustinian-ya-monah-i-volyu-svoyu-vruchil-tserkvi/