 |
| Православие и Мир | Мария Шмаина | 27.05.2015 |
24 мая в рамках цикла встреч «Свидетели ХХ века. Новейшая история сквозь призму малоизвестных судеб выдающихся людей» к 85-летию со дня рождения протоиерея Ильи Шмаина прошел вечер-беседа с Марией Валентиновной Шмаиной.
Встреча с Марией Валентиновной, женой и верным другом протоиерея Ильи Шмаина, дала возможность узнать об их большом совместном пути служения Богу и Церкви. Господь подарил им общение и дружбу со многими замечательными людьми: митрополитом Сурожским Антонием (Блумом), исповедниками веры протоиереем Владимиром Смирновым и Сергеем Фуделем, протоиереями Николаем Ведерниковым и Александром Геронимусом, Григорием Померанцем, Никитой Струве, Борисом Чичибабиным, Ольгой Седаковой и многими другими.
Протоиерей Илья Шмаин (22 мая 1930 — 13 января 2005) — человек глубокой, выстраданной веры и светлого радостного духа, всегда открытый к общению с теми, кто в евангельском смысле был ему ближним, т. е. нуждался в непосредственной помощи словом и делом. Где бы ни оказывался отец Илья, вокруг него начинала кипеть жизнь, собирались неравнодушные люди, с которыми он щедро делился верой во Христа.
+ + +
Ведущий Алексей Наумов в начале встречи сказал, что, хотя вечер специально не подгадывали, но так получилось, что всего два дня назад был день рождения отца Ильи, ему бы исполнилось 85.
«Очень важно нам всем соприкасаться со свидетельством о настоящей жизни в условиях, когда уровень беззакония и зла таков, что казалось, что невозможно сохранить человеческое достоинство, не то что заниматься просвещением. Но тем не менее даже в условиях полного мрака был «свет, которого тьма не объяла».
Возможно, что более походящим названием встреч было бы не «Свидетели ХХ века», а «Свидетели об ином мире, о духовном пути».
Татьяна Авилова, соведущая вечера, сказала, что при обсуждении идеи таких дружеских вечеров стало понятно, что подобная форма общения была естественной для интеллигенции во все времена, но не всегда это было возможным. Особенно ярко это проявилось в начале ХХ века, потом все, кто создавал и участвовал в таких кругах, были посажены или убиты. И следующий всплеск возможности собираться вместе возник сразу в послевоенное время. Именно во время войны появились чаяния свободы: кончится война, откроются двери лагерей.
— Это цитата из «Доктора Живаго», — прокомментировала Мария Валентиновна.
«Этот дух свободы витал, — продолжила Татьяна Авилова, — и не просто витал, он питал следующее поколение, то поколение, которому принадлежал Илья и его друзья».
Далее Мария Валентиновна рассказала о разных этапах жизни с отцом Ильей.
— Здравствуйте, дорогие мои. Я очень опасаюсь, как бы вас не разочаровать. Благословляюсь словами моего дорогого батюшки: эта встреча будет праздником нашей встречи на этой земле. Я еще должна извиниться, что мне придется больше, чем нужно, говорить о себе, потому что некоторые обстоятельства, которые мне кажутся важными, раз уж я заговорила, я должна рассказать.
«Вот, читай. Евангелие — это величайшая книга в мире»
Я, пожалуй, начну с того, с 44-го пресловутого года. Мы вернулись в 43-м году из эвакуации, и вот летом 44-го года я бродила по нашей квартире, то есть по нашей коммуналке, и тосковала, находясь в переходном возрасте, как вы понимаете. И приставала к папе, который, отработавши полный рабочий день в военном авиационном институте, приходил домой, быстренько обедал и поворачивался в кабинет, то есть к стоявшему тут же столу, где он начинал переводить, чтобы, будучи доктором наук и заведующим отделом, как-то прокормить свою семью.
И я подошла к папе и сказала: «Папа, мне нечего читать». «Ну что ты?» — сказал папа. — «Такая большая библиотека». — «Я уже всё интересное прочла». Значит, походила-походила, опять пришла к папе. И папа сказал, вдруг оживившись: «А ты читала эту книгу?» — и он протянул руку, у него на столе стояла такая полочка, где были любимые книги, и там стояла синодальная Библия. Я сказала твердо: «Не читала». Папа подал мне Библию и сказал: «Вот, читай. Евангелие — это величайшая книга в мире». И я пошла в свою комнату и стала читать.
Начала я, как положено правильной девочке, с первой страницы и стала читать Евангелие от Матфея. Причем я должна вам сказать, что почему-то необыкновенное волнение я испытала, пока читала имена уже. И когда я дошла до молитвы Господней и стала читать «Отче наш», я почувствовала, что Кто-то стоит рядом со мной. Вот прямо тут, слева.
Я хочу сказать, что я никогда не была мистически настроенной девицей, у меня не было никаких предпосылок, никаких не было разговоров на эти темы даже в семье, богом была культура. А тут вот я почувствовала буквально, что у меня все волосы на голове стали дыбом. И я помчалась всё к тому же папе с криком: «Папа, это же совсем не книга! Это что-то совсем другое!»
Папа отложил ручку и своим спокойным профессорским голосом начал говорить: «Ну, ты понимаешь, Машенька, я не во всем согласен с учением Христа. Он как бы требует от людей больше, чем возможно человеческой природе». И я почувствовала, что я первый раз в жизни не могу говорить с папой, и что вообще ни с кем нельзя об этом говорить. Я ушла и замкнулась в себе. И это была моя личная тайна на долгие довольно годы. Никому я ни слова не сказала, я стала читать Евангелие.
Некоторые моменты были удивительные, потому что вскоре после того, как так стало у меня, одна необыкновенная мамина ближайшая подруга, которая мне заменила мать во многом. Она сидела в лагерях, перед самым началом войны вернулась, но у нее были, естественно, ограничения — 101-й километр. И она уехала в Загорск.
А в Троице-Сергиевой Лавре в то время помещался учительский институт. В этом институте наша Оля не то, чтобы нашла работу, она как бы поступила в этот институт учиться, но это было очень своеобразное заведение. Значит, Оля Танхилевич преподавала там немецкий язык и основы философии, поскольку по профессии она была доктор философских наук, а немецкий язык был языком её бонны, поэтому она владела им как русским.
А, между прочим, кафедрой филологии заведовал профессор Сабуров, по той же самой причине, только что вернувшись из лагеря, он сидел в этой же Лавре. А кафедрой математики заведовал довольно известный в свое время математик профессор Кисин, который из тех же самых мест. И была такая у меня там компания, я пасла Олину дочку, которая была намного младше нас, а теперь она монахиня в Австралии. И много бродила по Лавре.
И на брошенных могилах, всё уже было полуразрушено, я нашла крестик. Такой обыкновенный нательный медный крестик. Я сделала такое изобретение: на английскую булавку я изнутри приколола к лифчику. Таким образом, при всех школьных осмотрах медицинских и прочих я могла ни о чем не беспокоиться, всегда иметь при себе крест. Это, собственно, всё, что я хотела об этом первом периоде сказать, чтоб вам было понятно.
Так я себе тихо и жила, пока в один прекрасный день мой двоюродный брат и ближайший друг Сережа Житомирский не привел ко мне необыкновенного мальчика, про которого он мне долго рассказывал, какой у них в классе появился мальчик, который умный, красивый и вообще во всех отношениях лучше всех на свете.
Потом он принес мне фотографию, которую вы видели в кино, вот такая с уголочком, это он украл у Ильи и принес мне, чтоб я видела. И потом эта фотография у меня хранилась до самого возвращения Ильи из лагеря. И потом он его привел. И как бы, в общем, началась совершенно другая новая жизнь.
Пришел Илюша, и мы начали разговаривать — и оказалось, что у нас все взгляды общие, как ни странно. И, в общем, это было большое вдохновение. Илья немедленно отвел меня в свою компанию в комнату Кузьмы, где все собирались, я познакомилась со всеми этими прекрасными юношами. И дальше было полтора года насыщенного вдохновенного общения.
Как бы это сказать, вот в «Охранной грамоте» у Пастернака очень хорошо описано, вот в точности так было и у нас, что все, к ужасу домочадцев, считавшихся поголовными ничтожествами, мы бегали друг к другу сообщить последние истины в два часа ночи, в пять утра. Школа — разные такие глупости и мелочи подобного рода — были совершенно забыты. Мы бродили по улицам и вдохновенно общались.
У всех ребят, политических интересов ни у кого не было, у всех были свои цели. Отец Илья был будущий главный богоискатель. Он в то время открыл для себя идеализм, добывал, где мог, философов-идеалистов и читал Ромена Роллана, который, как ни странно, служил для нас большим источником сведений о Боге, других особенно не было. И проповедовал очень энергично своим друзьям и вообще всем, кто попадался под руку.
Евгений Борисович Федоров мечтал стать писателем и уже тогда вел дневник литературный, который время от времени зачитывал нам кусками, и мы обсуждали литературное качество этого дневника. Николай Николаевич Смирнов мечтал стать композитором, пока что родители его загнали в лаборанты в физическом институте, но он писал музыку.
Ходило к нам, к Кузьме, очень много народу, потому что он был сирота, у него была комната своя, ну и потому, что он был лидер по натуре отчасти. Сколько через нас протекло будущих художников, писателей и прочих людей, вы даже представить себе не можете. Но ребята были суровы, большинство народу отметалось как негодные. И действительно, много чего обсуждали.
Надо сказать, что актуальные обсуждения, эти постановления журнала «Звезда» и «Ленинград», гонения на генетику, всё такое, раздельное обучение, которое тоже подвергалось нашему осуждению, это уже организовал Феликс Карелин, провокатор, который к нам пришел. И он очень умело пригласил ребят несколько раз всех в лес, в Сокольнический парк, точнее. И там они бурно всё на свободе обсуждали, а на магнитофон всё это записывалось. Это потом послужило материалом для обвинения.
Так прошли у нас такие интенсивные около двух лет, и затем ребят посадили. В то время довольно много как раз начали сажать, потому что, как уже говорилось, молодежь начала очень. воздух свободы повеял, и, конечно, отозвалась, в первую очередь, университетская, институтская молодежь, которая объединялась в маленькие группы.
На истфаке, на котором я потом училась, было такое громкое довольно дело Краснопевцева, которые все были марксисты, но хотели, чтоб был правильный марксизм, что, по-видимому, расценивалось, как самое большое преступление. И, значит, ребят арестовали. Всех, кроме меня, потому что мне не было 16-ти лет, а уголовное преследование начиналось с 16-ти. Большое горе.
Крещение
И вот в этот период я в горе и отчаянии бродила по Москве, и забрела я к Николе в Хамовниках. А там на дверях была икона, где Христос держит Евангелие, и написано: «Придите ко мне все труждающиеся и обремененные». Я это прочла и пошла. Но только я зашла в Хамовники, мне что-то не очень понравилось, я чего-то там испугалась. В общем, я пошла к Илье Обыденному, который был поблизости.
И там я пришла, служба только что кончилась, священник переоделся, вышел из алтаря, старенький священник. Я подошла к нему и сказала ему без всяких: «Я хочу креститься». Он очень ласково меня спокойно выслушал, сказал: «Мы здесь не будем разговаривать, пойдемте в наш домик приходский».
Повел меня в приходский домик, стал спрашивать: «А ваши родители знают, что вы хотите креститься?» — «Нет, я им еще не говорила». — «А почему вы хотите креститься?» — я, как могла, изложила. «Вы знаете, сейчас такое время», — сказал он, — «Что не очень хорошо, чтобы знали о том, что вы крестились. Вас могут из комсомола выгнать». Я гордо сказала: «Я в комсомол не вступала». — «Всё равно, знаете, лучше я не буду вас регистрировать. Приходите завтра утром ко мне сюда в домик перед службой, и мы с вами всё это сделаем».
И на следующий день я пришла к нему, и он меня быстренько исповедовал. Потом говорит: «А кто у вас крестная мать?» А я не знала, что бывает крестная. Вообще ничего не знала, понимаете? Говорю: «У меня нету». — «Ну ничего-ничего, не пугайтесь. Баба Настя!» — появилась баба Настя с тряпкой и с ведром. — «Ты будешь крестная». Она покивала.
Он меня, значит, окрестил, обливши водой из ковшика тут же, и сказал: «Ну, хорошо, в воскресенье приходите причаститься». Что это значит, я тоже не знала. И я в указанный день пришла в храм и увидела, что посреди церкви стоит гроб, а в гробу лежит этот самый священник. И я не знала, что дальше делать. Ничего не знала, понимаете?
Я стала ходить в церковь очень аккуратно. Но я приходила, как я так понимаю, где-то к середине службы, ставала в углу возле иконы «Нечаянной радости», которая мне почему-то особенно нравилась, и стояла возле нее и молилась некоторое время с увлечением. Потом, не зная, когда кончается служба, так же тихо уходила. И так продолжалось много лет подряд. Такая была моя церковная жизнь. Это было такое время.
Тюремное свидание
Надо рассказать про свидание. Значит, я стала переписываться с будущим отцом Ильей. Ему полагалось два письма в месяц. Я договорилась с его мамой: одно письмо писала она, другое — я.
И то же самое с посылками: одну посылку посылала его мама, а другую посылала я. Было такое святое дело. Не такое уж простое, потому что восемь килограмм, казенный ящик весит много, поэтому надо было ехать на Даниловский рынок, там покупались сбитые из фанеры домодельные ящики, которые весили на два килограмма меньше, в них набивалось всё, что можно, полезное: сало, копченая твердая колбаса, все дырки и ямки забивались чесноком для витаминизации. Посылки продуктовые были запрещены.
Но было одно место, которое было известно всем, у кого кто-то сидел. Это было Раменское. Туда надо было припереться с этой посылкой, переходить через высоченный мост, спускаться вниз, потом класть на свой ящик три рубля — и посылка уходила. Так я эти годы всё правильно и делала.
А когда товарищ Сталин скончался благополучно, то тут же стали появляться явные признаки облегчения, как вы понимаете. И в какой-то момент я решила поехать к Илье в лагерь. И, значит, я собралась, набила большой чемодан продуктов, купила в Елисеевском магазине впервые появившийся тогда огромный ананас. Все спрашивали, не выжила ли я из ума, зачем мне ананас, но я хотела ананас. И купила Илье гитару. Илья всю жизнь мечтал стать музыкантом профессиональным, но никак ему это не удавалось, власть была против.
И в лагере у него появился замечательный друг, необыкновенный человек Владимир Кузьмич Староверов. Он был прекрасный скрипач, очень образованный музыкант. Много старше, он уже был профессором в каком-то музыкальном заведении до посадки. И он стал с Ильей заниматься, Илья начал понемножку сочинять музыку. А какой инструмент можно? В общем, я купила гитару и купила самоучитель для игры на гитаре. И так вооружившись, поехала.
Тут маленькая пасхальная история, которую я не могу пропустить. Когда начали выпускать по амнистии после смерти Сталина, Илья стал посылать к нам домой разных знакомых с письмами, и кому негде жить. И в один прекрасный день к нам приехал из Коми такой местный мастер леса, в лагере он работал, но вольнонаемный, ему нужно было провести отпуск в Москве.
И он у нас прожил две недели. Ничего в нем ни приятного, ни интересного не было, но он влюбился в папину логарифмическую линейку, которую папа привез из Берлина в 31-м году и очень ею дорожил. Он всё время говорил про эту линейку, и, наконец, папа не вынес и подарил ему линейку, и он с ней мирно уехал назад.
И вот, значит, я приехала в лагерь, пошла в Главное управление лагерей, пробилась к данному начальнику лагеря и говорю: «Я хочу навестить такого-то вашего заключенного». — «А кем он вам приходится?» Я говорю: «Мужем». — «Как мужем? Дайте паспорт». Я даю паспорт. Он говорит: «Какие вы мне пустяки рассказываете? Во-первых, никакого штампа у вас нет. Во-вторых, вам было 15 лет, когда его посадили». Значит, я говорю: «Ну невеста». — «А такой категории у нас нет». И он меня, значит, выгнал. Я выглянула на крыльцо и села рыдать. Ну что еще можно было придумать?
Сижу на чемодане и рыдаю. Вдруг подходит ко мне этот самый мастер леса, но уже в полной форме, с погонами, в фуражке — всё, как надо. Говорит: «Это вы? Что случилось? Чего вы плачете?» Я говорю: вот — изложила ему всё. «Какие пустяки», — он зашел к начальнику в кабинет и через две минуты вынес мне пропуск с разрешением на два часа свидания.
Пока это всё меня мариновали, стало уже темно. А там внутри лагеря такая ветка маленькая, ходил «овечка"-паровозик между пунктами. Он говорит: «Придется вам до завтра ждать где-то». Потом: «А знаете что? Попроситесь на паровоз». И меня погрузили на паровоз с гитарой моей и чемоданом. И тут же пошел, оказывается, слух, чего я не знала (ну, в лагере всё, как в деревне), что приехала артистка из Москвы, которая будет песни петь. И поэтому меня очень любезно посадили, провезли.
Вылезла я ночью, меня сгрузили, тьма. Я сама уже тоже покрыта углем. И стою, опять же, не знаю, что делать. Вдруг подкатывает какой-то уголовник с тачкой и говорит: «Чемодан клади на тачку, поехали». Я безропотно положила чемодан, и он поехал, я за ним трусцой побежала. Привел он меня в барак пожарников. Пожарники — это уголовники, которые получили право на свободное хождение за зону, и поэтому у них в бараке можно переночевать.
Я вхожу, можете себе представить, десять кроватей, и на каждой сидит бритый угрожающего вида урка. Одна кровать свободна. Я стою возле кровати и переминаюсь и не знаю, как быть дальше. Один мне ободряюще говорит: «Вас, наверно, смущает, что простыни желтые». «Вы, — говорит, — Не смущайтесь. Это ничего, это они от кипячения желтые. Мы вам чистые постелили». Я, благословясь, стала укладываться. Они, все девять человек, деликатно отвернулись. Я легла и, будучи уставшей, уснула мирно. Утром просыпаюсь, мои уголовники все уже встали, стоят и принесли мне стакан чаю и пайку хлеба: «Попейте перед тем, как выходить». Полное почтение, понимаете?
Потом я встала и пошла к начальнику УЛПа. Но начальник УЛПа ко мне не вышел. Вышла его супруга в черном шелковом халате с хризантемами, такая вся налитая. Она взяла двумя пальчиками мое разрешение и вынесла мне его за подписью, что я могу. И я пошла на зону. И туда мне вывели Илью. Вы уже слышали, я уже говорила. Получилось всё очень удивительно, потому что начальник потом пришел ко мне знакомиться.
Вообще любопытство было, конечно, огромное. Мы сидели с Ильей, каждые 20 минут открывалась дверь, и кто-нибудь входил — как бы по своему делу, но знакомился. Это была комната при вахте. То есть всё время входили и выходили зэки, стояли два охранника, которые их осматривали, и всё время висел мат такой, о каком я вообще не имела представления. То есть меня даже заинтересовало, так сказать, филологически. Они употребляли всё время несколько слов всего лишь, глагола было ровно два, и остальных слов было очень мало. Но каким-то образом, меня заинтересовало, как они друг друга понимают. Но они все друг друга прекрасно.
Илюша, конечно, очень страдал и стеснялся передо мной. Ничего. А начальник УЛПа когда пришел, сказал: «Как же ты девушку принимаешь? Ты бы хоть постель постлал!» И я была отправлена в зону за постелью, которую он затолкал куда подальше. И мы остались вдвоем, и целые сутки нас никто не трогал. Я перезнакомилась с разными замечательными людьми, которые приходили знакомиться. Некоторые очень смешные были.
Например, был такой поэт Агапов, который сочинил песню — самую популярную песню времен войны: «Темная ночь, только пули свистят по степи». И он мне так и отрекомендовался: «Я автор песни..» Потом пришел некий очень забавный человечек, я фамилию его по склерозу забыла, неважно. Он отрекомендовался так: «Я бывший редактор газеты „Красный Крым“, а ныне — зэк номер такой-то..» Ну и так далее. Были и врачи замечательные такие. В общем, много всякого народу.
Мы расстались, я поехала домой. Да, еще должна сказать, что ананас за себя постоял. Я взяла его в барак, и на 30 человек его разделили, все съели по куску и поздравили Илюшу с невестой. И потом я мирно поехала домой. Но вот когда я из лагеря погрузилась в обыкновенный поезд пассажирский, то там в купе ехали господа офицеры. И тут мне пришлось бежать в купе к проводнику и там спасаться. Такая история, значит, моего свидания. И потом вскоре начались переследствия, и ребят вернули. Я была в экспедиции, когда их выпустили. Мне послали телеграмму, и я приехала в Москву.
Прославился в очередной раз Женя Федоров, который, когда его пришли освобождать, сказал, что он не может сейчас освобождаться, потому что он записался к зубному на завтра. И пришел на день позже, пломбировал зуб. Ну, Женя вообще отличался. А когда во время следствия, следователь хотел его стукнуть и замахнулся на Женю кулаком, а Женя поймал его руку и не дал себя стукнуть. Следователь закричал: «Руку сломал, мерзавец!» — и отправил его в карцер. Женя недельку посидел в карцере.
Когда я его стала спрашивать про этот геройский подвиг, он поморщился и сказал: «Да ну, пустяки. Просто мне сказали, что сейчас не бьют, поэтому я был такой храбрый. Неизвестно, как бы я себя повел, потому что через несколько дней после того, как я вышел из карцера, одного из моих сокамерников принесли избитого до полусмерти, окровавленного и еле живого в камеру. И пока я за ним ухаживал, я стал сомневаться в собственном героизме». Но, на самом деле, он был такой.
«Новая» жизнь
Очень хочется много рассказать, и невозможно, потому что это одно тянет за собой другое. В общем, Илью выпустили, ребят — тоже, все стали врастать в новую жизнь. Врастали довольно трудно. Надо было искать работу, надо было начинать жизнь, учиться. Илью забрали, он только начал, он не успел сдать первую сессию на мехмате, и его не хотели восстанавливать, так что я даже ходила с ним вместе к проректору. Потому что он сам плохо про себя излагал, я подслушивала под дверью, я ворвалась в нужный момент и произнесла речь — и его, в общем, взяли обратно. В общем, как-то всё потихоньку образовывалось.
Если говорить о нашей главной линии, я, конечно, Илье сразу рассказала про то, что я крестилась. А еще в лагерь я ему прислала Евангелие. Самая первая в лагерь поехала его мама, и она повезла от меня Евангелие. И оно стало в жизни отца Илии, конечно, главным сразу же. Потом у него еще было общение с одним священником.
Не знаю, рассказать про шляпу или не рассказывать?.. Значит, там был священник, которого звали Матурин, я запомнила его фамилию. Он был уже очень немолодой, седобородый, седовласый. Ему разрешили в виде исключения, всё-таки какие-то чувства даже у гэбистов хранились, и ему разрешили ношение шляпы. И он ходил бородатый, с длинными седыми волосами и в большой такой широкополой черной священнической шляпе.
Илья присутствовал при таком случае. После работы кто-то бродит еще возле бараков, и прогуливается Матурин. А навстречу идут несколько блатных. Ну, такие, уже покурившие планчику, бодрые. Шумят и куражатся. И старший из них подошел к Матурину и со всего маху сшиб у него с головы шляпу. А он говорит: «Подыми шляпу. Подыми шляпу, пожалеешь, на брюхе приползешь». — «Гы», — с этим они бодро пошли дальше.
Не прошло буквально пяти минут, потому что Илья еще оставался во дворе, и народ весь стоял, идут двое сотоварищей и волокут этого самого героя под руки с двух сторон — идти он не может, его парализовало. А этот самый пахан голосит: «Прости, батюшка, прости!» — и головой в землю тыкается. Тот абсолютно нисколько не изменился в лице и так спокойно ему сказал: «Вот видишь? Больше не греши». И он встал, кланяясь. И, бормоча, удалился.
Но дальше, может быть, и не стоило разочаровывать, в общем Илья был совершенно потрясен, и в скорости он пошел к этому священнику. Не по своим делам, а он в это время уже работал не на лесоповале, а он в это время уже был фельдшером в больнице. Его в основном назначали на ночные дежурства, и вот у него ночью на руках стал умирать какой-то больной, верующий, и стал умолять, что он хочет причаститься перед смертью.
И Илья, конечно, пошел к Матурину. А тот отказался, потому что по закону священникам было категорически запрещено какие бы то ни было требы исполнять в лагере. Но очень многие священники это спокойно нарушали. Хотя, вы знаете, в воспоминаниях о Корсавине я прочла, что когда он умирал, он тоже очень просил священника, то, увы, православный священник, который был недалеко от них, побоялся пойти его причастить, и его причастил перед смертью какой-то ксёндз, который не побоялся.
После смерти Сталина, вы, наверно, знаете об этом, очень много писали, по всем почти лагерям прокатились бунты. Они были очень разные, с разными мотивациями, но некоторые очень большие. В Илюшином лагере, который был бытовой, бунт устроили блатные. Они потребовали, лозунг у них был такой, чтобы немедленно дали баб, то есть пустили в женскую зону, и чтобы прибыли те, что на портретах, то есть члены политбюро. Ну, это было не смешно. Они выковали себе ножи громадные, и они пошли резать всех, кто им казался как-то помогающим начальству. Причем убивали они отнюдь не только стукачей, которых, конечно, было много, но всех бригадиров, всех, кто работал в лагерной обслуге. В общем, начался страшный террор.
Постепенно они вошли во вкус и ходили и резали просто уже всех подряд. И вот в эту ночь этого бунта Илья сидел в своем бараке с Владимиром Кузьмичом Староверовым. Народ там был, в общем, в основном, бывалый, прошедшие войну офицеры. Но все находились, как рассказывал Илья, в общем, замерли в ужасе. А Кузьмич очень спокойно сказал: «Давайте, Илюша, я Вам сыграю чакону». И вот они слушали чакону, время от времени Владимир Кузьмич объяснял Илье тонкости полифонии, что-то еще. Илья говорит: «Я так заворожился этой музыкой, что мы вообще не заметили, когда пришли блатные с ножами и начали расправляться». И они всю эту ночь слушали чакону.
А потом прибыло из области начальство, прислали роту пулеметчиков, и всех зэков взбунтовавшихся и не взбунтовавшихся, соответственно, выгнали на лёд. Там было небольшое озерко, их выгнали на лёд этого озерка. И снаружи на них целились прибывшие войска, а сзади их гнали блатные, которые резали тех, кто пытался не идти. Они лежали, их всех уложили на лёд, и лёд под ними начал потрескивать.
Потом приехал ко мне еще до того, как Илью освободили, один тоже из его лагерных друзей, старый фронтовик и сказал мне: «А я приготовился уже, что если сейчас лёд провалится — я Илью под себя подомну и таким образом не утону». В общем, короче говоря, значит, войска взяли их приступом. Их всех стали тут же обыскивать и уводить в изолятор в тюрьму. А Илья говорил, что последнее, что он видел, был этот главный блатной — мальчишка 19-ти лет, который вскрыл себе живот, и вот он сидел у стены, кишки лежали у него на коленях. Такой был год.
А когда Илья ехал на переследствие в Москву, то тоже в купе, в котором ехал он, посадили одного из этих бунтовщиков, у которого уже был срок 25 лет за убийства какие-то. Ну и он понимал, что он едет на смертную казнь, и он безумно боялся. Тоже мальчишка лет 19−20-ти был. И он умолял Илью, чтобы он с ним разговаривал. И Илья стал ему читать стихи Блока. И он слушал с упоением, и всю ночь Илюша читал ему Блока.
А в Москве было переследствие. Илья сидел в одиночке некоторое время. Потом к нему подсадили второго человека, потому что начальник тюрьмы решил, что он спятил. Он вошел к Илье и увидел, что у него летают мухи в большом количестве: «Заключенный, вы почему мух не убиваете?» — Илья спокойно ответил: «Они мне не мешают, и я им не мешаю». После чего они решили, что хватит ему одиночки и посадили к нему Сашу Викулова, племянника когда-то знаменитого в 20-х годах художника Викулова, которого, наверное, многие помнят по Третьяковской галерее. Этот Саша Викулов был прекрасный музыкант, и всё ту же чакону мы выслушали в его исполнении, когда его освободили. Ну вот, кажется, основное, что хотела, рассказала.
Церковная жизнь
Поехали дальше. Значит, я рассказала Илье про свое обращение, крещение, и он начал колебаться, потому что очень хотел креститься, и всё-таки у него было очень много соображения посторонних. А у меня были всякие соображения, вы понимаете, отчасти легкомысленные, потому что мне очень хотелось обвенчаться. В общем, когда родилась вторая дочка, то отец Илья напрягся и пошел креститься.
И вот когда Илья крестился, то тут немедленно всё тайное стало явным: узнали родители, узнали родственники, друзья, знакомые — и началась церковная жизнь. Он, конечно, всё сразу узнал, мы начали, как люди, ходить в храм и стоять службы, и молиться, исповедоваться, причащаться — и всё стало, как надо. И, конечно, отец Илья, как вам уже сказала Анюта, очень был усердный, поэтому были всякие сложности. Например, пост, Великий пост.
Отец Илья знал всё, но не совсем, поэтому он заставил меня, чтобы и дочери тоже постились, из которых младшей в то время, как мы все уже ходили в церковь, было четыре года. Но я свято соблюдала. А вы понимаете, Великий пост в тогдашней Москве: кроме картошки и свеклы, никаких овощей. Чем кормить? В общем, я терпела. Потом мы пошли к Илюшиным родителям, и когда отец не дал дочерям приготовленные бабушкой куриные котлетки, то сковородку с котлетами запустил ему в голову его родной папа с криком: «Изверг!» И после этого я наябедничала отцу Владимиру, то есть спросила, как же быть с этой проблемой. Батюшка очень удивился: «Он что, не знает? До семи лет дети не постятся!» Сделал ему внушение, так что стало полегче.
Мне хочется сделать одну маленькое отступление, которое имеет отношение к делу, мне кажется. Вот это время, когда мы начали интенсивно воцерковляться всей семьей, и понемножку начали наши друзья тоже кое-кто креститься и в церковь ходить, у моей близкой подруги Елены Поленовой, которая вот тут в кино сейчас была, говорила об отце, умерла тётка, дочь тоже Василия Дмитриевича Поленова Ольга Васильевна. И мы все поехали на похороны к Поленовым.
Народ был там очень далекий от церкви, приехала масса всяких знаменитых художников, музыкантов, актеров, такая всякая публика. Мы увидели, что никого покойница, так сказать, не волнует. Все пошли спать до утра, а мы с отцом решили, что мы исполним, что можем. И мы взяли Псалтирь, которую отец прихватил с собой, и пошли читать над покойницей.
Когда мы пришли, оказалось, что там уже сидит и читает такая замечательная старушка, которая была дочкой «Девочки с персиками» Серова и последнего обер-прокурора Святейшего Синода Самарина, Лиза Самарина. Она увидела нас, что мы тоже хотим читать. Несколько удивилась, но ничего сначала не сказала. Мы присоединились и начали читать по очереди. И вот эта самая Лиза спрашивает нас: «Как вы в церковь?..» — и я стала ей что-то рассказывать. «А куда вы ходите?» — «Вот мы ходим к отцу Владимиру». — «А как дети?» — у Лизы было несколько детей, которых она не вводила в веру, они все были у нее такие уже партийные.
И я ей стала рассказывать, и рассказала среди прочих историй, не помню уже, как это было связано. «Танечка, — говорю, — Младшая моя на днях спросила: «Мама, почему когда Христос говорит «Приидите, ядите», Он говорит голосом отца Владимира?» Вот наш батюшка дорогой, да.
Я должна сказать, что я не очень много могу сказать об отце Владимире, потому что хотя мы все у него много лет окормлялись, но когда мы приходили в Божий храм, то обычно картина была такая, что к настоятелю, очень хорошему священнику отцу Николаю Тихомирову стояло несколько почтенных старушек, а огромная толпа московских интеллигентов вся стояла к отцу Владимиру. И мне каждый раз становилось так жалко отца Николая, что я обреченно шла к нему. А общались с отцом Владимиром Илья и Анка. Ну, всё-таки я тоже иногда общалась.
И вот эта Лиза, когда я ей рассказала про этот вопрос, суровая такая старуха вообще, заплакала и сказал мне: «Я была уверена все годы советской власти, что мы последние, что на нас всё кончилось, и когда мы умрем — кончится Русская православная церковь. Вы мне вернули какую-то надежду». Глядя на вас всех, на ваши прекрасные лица, я думаю, как бедная Лиза.
Значит, началась у нас церковная жизнь. Стала подрастать старшая дочка, которая многим здесь знакома, и которая была очень активна, я бы сказала, в своей миссионерской деятельности, которую она начала в возрасте лет 12-ти. Когда мы жили у Поленовых на даче, то её пустили, в виду большой загруженности экскурсиями, водить экскурсии. Дочке было 12 лет. Она водила очень бойко. И водила она так: она подводила к картине Поленова «Христос и грешница» и говорила: «Вы все, конечно, знаете, что эта картина написана на тему..» — и потом обходила все имевшиеся евангельские картины, которых немало было, и аккуратно рассказывала гражданам. А потом уже, когда она стала подрастать, то действительно отец Илья был достаточно активен, но и дочь его тоже. Особенно, когда мы переехали в кооперативную квартиру и начали жить собственным отдельным жильем, то уже у нас табунились люди с утра до вечера.
И постепенно возникла идея, что неплохо было бы, если бы не просто так ходили, слушали и болтали, а чтобы это как-то во что-то преображалось. И мы пошли советоваться к отцу Владимиру.
Отец Владимир нашему разговору вообще нисколько не удивился и сказал, что мысль хорошая, но что это не нужно начинать с того, чтобы объявлять: вот мы, ребята, организуемся в общину, делаем устав, живем вместе, ну и так далее. «А вы начните с того, — сказал он, — Что собрались вместе — почитайте хорошую литературу. Например, есть такой владыка Антоний Блум, у него замечательные книги». «Вообще, — сказал нам отец Владимир, — Я считаю лично, что это настоящий исповедник. Апостол, грубо говоря».
И дал он нам самиздатские, конечно, несколько проповедей владыки Антония и книгу — «Молитва и жизнь», по-моему, первой была. И я получила первую общинную нагрузку: я выучилась печатать на машинке и стала перепечатывать. Пятый экземпляр читать было нельзя, поэтому он давался кому-нибудь самому неважному.
У нас постепенно скапливались, такие вот стояли здоровенные ящики, полные владыкиных проповедей. И мы стали читать. Постепенно всякое стали читать. Как-то отец Владимир дал мне перепечатать, говорит, для практики, толстенную книгу аввы Дорофея. Я её для практики перепечатала. И мы стали потихонечку иногда, не отвергая никаких интеллигентных разговоров, читать вместе. Потом стали вместе молиться. И я еще давала им рисовать. Чтоб не бунтовали, я садилась штопать носки, пришивать пуговицы, а остальная публика что-нибудь рисовала. И мы читали.
Очень запомнилась мне первая наша служба, чин прощения мы устроили в Прощенное воскресенье у себя. У нас был один прихожанин, жена которого не разделяла его интересы к Православной церкви, и вот она, побывав на нашем чине, потом пришла и сказала, что хочет креститься.
В это время мы перебрались в кооперативный дом с помощью двух родителей и множества друзей. Горел какой-то кооператив, и нам за два дня принесли с друзьями знакомые все недостающие деньги, у нас на столе лежала гора денег. И мама с чувством сказала: «Только у вас такие замечательные друзья». И мы, ничего не зная, купили квартиру в кооперативе. А кооператив этот оказался работников КГБ. И мы в нем поселились. И уж когда мы поселились отдельно, тут мы зажили, как хотели.
К нам, например, приезжала, такая картинная компания хиппов, с которыми Анка подружилась в Питере. Вид они имели совершенно невероятный. Наш дорогой по сей день друг Кирилл Козырев, у него были кудри, гораздо ниже, вот такие вот, почти до конца спины. И ходил он в блузе, на спине которой была вышита огромная переливающаяся бабочка. Ну и все остальные были такие же. Бабки, которые у подъезда, знаете, они просто выпрямились.
Вот как-то они все приехали, а нас не было дома. И их пригласил к себе сосед по этажу напротив, о котором мы ничего не знали, кроме того, что у него очень симпатичная жена, много детей, а он всегда в командировке. Вот он наших хиппов забрал к себе, и так мы узнали, что это кооператив КГБ. Потому что они ему страшно понравились, и он не замедлил им сообщить, что он профессиональный шпион, и поэтому его никогда не бывает дома. Ну, очень мило.
А когда мы стали уезжать в Израиль, между прочим, у нас были еще соседи, которые прямо в стенку к нам. Такая прекрасная молодая пара — высокие, белокурые такие, блонды-бестии роскошные. Они, оказывается, оба были следователи, но этого мы не знали. У нас с ними тоже были очень хорошие отношения. Когда мы стали уезжать, то она, Леночка, сказала нам: «Как же мне будет вас не хватать. Ведь у вас всегда смеются. И когда Коля в командировке, вы меня своим смехом так поддерживаете..» Да, вот такие бывают дела.
В общем, в какой-то момент отец Илья стал очень страстно тянуться к священству. Ну, вот это вы уже слышали и видели, так что я не буду повторяться. Никак это в России не выходило. А отец Владимир всё время говорил: «Илюша должен первым из нас стать священником». И он решил отцу Илье помочь, и он его отправил к рижскому архиепискому, который славился тогда своим относительным вольномыслием.
Ну вот отец Илья к нему поехал, и владыка Леонид его очень хорошо принял. Но отец Илья поделился с ним своими планами, а планы состояли в том, чтоб попробовать обратить евреев в христианство, и для этого поехать в Израиль. Владыка сказал, что это очень героический план, но в таком случае он его рукополагать не может. С этим он вернулся домой и стал приставать к отцу Владимиру, что как же ему решить — ехать ему или не ехать.
Наконец, отец Владимир отправил его к Трифону, который, как известно, помогает найти всё, что потеряно. Ну, он поехал к Трифону и, вернувшись, сказал, что Трифон ему ясно сказал, что надо ехать.
Недалеко от Рижского вокзала есть храм святого Трифона. У Ивана Грозного был сокольничий, который нашел улетевшего сокола. Ему угрожали казнью, но он нашел этого сокола, ему святой Трифон помог, и вот к нему, оказывается, надо ездить. Это один из старейших храмов Москвы — XV века, и там была совершенно замечательная фреска — Трифон с соколом на коне. Кто не видел езжайте, если ее еще не ликвидировали. Так что с благословления святого Трифона мы, в конце концов, поехали.
Про владыку Антония Сурожского
Когда мы приехали в свой благословенный кооператив, то надо было искать, куда ходить в храм, потому что не могли каждый раз тащиться в Обыденное оттуда. И мы нашли храм в селе Ивановское, там в храме настоятелем был отец Николай Ведерников, и мы с ним познакомились и чрезвычайно подружились. Но для отца Ильи это вообще был клад и подарок, потому что отец Николай, как вы знаете, наверное, все, был, замечательный композитор. Между прочим, его имя до сих пор написано на доске золотыми буквами в Большом зале Консерватории- он одним из лучших кончал консерваторию. И вот произошел в нем какой-то поворот, он ушел в священники. У нас в Ивановском было прекрасно, и отец, видите, какой прекрасный.
Когда владыка Антоний стал ездить в Москву, то он чаще всего служил у отца Николая и на первую же тайную беседу, которую владыка проводил в Москве, отец Николай позвал нас. И, таким образом, мы познакомились и даже смею сказать подружились, потому что вот Елена Владимировна (обращение в зал) не даст соврать, что когда Евгений Борисович заговорил с владыкой об отце Илье: «Знаете ли вы такого?», владыка сказал: «Это мой друг, это мои друзья».
— Он сказал: «Не надо о нем говорить, он у меня в сердце».
Нас позвали, и мы пришли на первую владыкину беседу. Мы, конечно, попросили: «Нельзя ли наших молодых, только что воцерковившихся взять? Вот у нас Володя Кейдан только что крестился, в общем, много таких, которые, только что крестились», — нам разрешили.
Когда Нина Аркадьевна супруга отца Николая, давала адрес, она строго сказала: «Только не вздумайте во дворе адрес спрашивать, чтоб никто не знал, мы скрываем, что здесь священник живет». А это Хорошево-Мневники, все дома абсолютно одинаковые, ничего понять нельзя. Мы ходили, искали-искали, мучились, потом я осторожно спрашиваю какую-то бабку: «Скажите, вы не знаете в котором из домов живет такой красивый высокий человек с большой такой красивой бородой». Она говорит: «Вам батюшку, что ли?»
И мы бодро пошли к батюшке. Вхожу, открывают мне дверь, я вижу: стоит отец Николай, который был тогда, вы видите, как прекрасен — высокий, стройный, синеглазый, прекрасный.
А рядом с ним стоит другой человек — владыка Антоний, очень бодрый с горящими умными глазами. Мне показалось, что он огромный, что отец Николай рядом с ним, как-то уменьшился. А третий там был наш дорогой отец Владимир, который не уменьшился.
Я ринулась, конечно, к отцу Владимиру, потому что увидела дорогого знакомого. Он мне с ужасом сказал: «Ты что, тут епископ». Я подошла к владыке, и он устремил на меня взор, это было. Ну, я об этом уже рассказывала не раз. Было такое физическое ощущение, что меня пронзил рентгеновский луч, понимаете, мне потом несколько человек, когда я рассказывала, говорили, что у них было точно такое же ощущение, что он просто пронзил в буквальном смысле насквозь. Потом он этот взор погасил, вежливо, как европеец, улыбнулся, поздоровался и все.
Итак, была первая беседа, которая, как бы вам сказать, произвела на меня впечатление, похожее почти на фокус. Всех людей, кроме Ведерниковых, которые приходились владыке родней, он видел в первый раз. Сидит молодежь, набилось, конечно — на полу, на столе, на потолке — всюду были люди. И владыка сначала очень немного поговорил, прекрасную проповедь сказал, а потом начал отвечать на вопросы. Беседа была действительно беседой, и каждому, кто спрашивал, помимо самого вопроса, он отвечал на то, что мы-то знали про этого человека, а он не знал.
Например, у нас был один прекрасный молодой друг, который, между прочим, крестился у отца Георгия Кочеткова, а к нам пришел уже крещеным — замечательный, необыкновенный, одаренный человек. И он в это время прочел Номоканон, и этот Номоканон произвел на него такое неотразимое впечатление, что он все время нам говорил про Номоканон, и все надо было делать по Номоканону. Мы почтительно слушали. И вот он что-то спрашивает у владыки, что-то про Евангелие, что его взволновало. Владыка ему отвечает то-то и то-то, и потом говорит: «Каждый христианин должен решать сам, и никакой Номоканон вам не поможет».
Вы представляете? Я просто подскочила на своем месте. Потом еще один у нас был очень хороший друг, такой юный, очень мягкий человек, который никогда никому не мог сказать «нет», вообще, совсем мягкий. И отвечая ему, владыка что-то такое сказал, а потом говорит: «И нельзя быть мягкой подушкой для всех своих друзей». И так было буквально со всеми.
Так что впечатление было сильнейшее, и потом уже мы ни одной беседы с владыкой, естественно, не пропускали.
Про семинар
К нам ходили-ходили, говорили-говорили, постепенно у нас начиналась все больше мечта об общине, я даже приставала к некоторым из друзей с разговорами, что, говорят, на Севере очень много деревень теперь пустует, и что можно бы, наверное.
Тем временем к нам стала ходить прекрасная девушка, которая, к сожалению, безвременно скончалась уже — Оля Рожанская, она была математик, училась на мехмате, Анюта ее быстренько обратила и окрестила у отца Владимира. У нее было два друга — Миша Цфасман и Сережа Влэдуц, теперь они оба очень знаменитые математики, можно сказать с мировым именем. Цфасман теперь проректор Свободного Математического университета в Москве, а его ближайший, неразлучный друг Сережа Влэдуц теперь заведует математической кафедрой в Марсельском университете.
Они захотели изучать философию, пришли с этим к отцу Илье, и отец Илья провел с ними семинар. Для семинара он выбрал философию Николая Онуфриевича Лосского, которая, надо сказать, очень плавно переходила в беседы о православии, потому что основная идея Лосского как раз достаточно православная. Так они, изучая, постепенно стали ходить в церковь, потом крестились все. И так много всякого народа ходили. Я тоже присутствовала время от времени на семинаре.
Отъезд в Израиль
А тем временем отец Илья все созревал для отъезда. И мы поехали. Это наш отъезд. Вот эта, обратите внимание, занятна тем, что здесь присутствуют три будущих священника.
Вот это отец Александр Геронимус, наверху протоиерей Анатолий Волгин, и перед вами лохматый — это отец Илья Шмаин. Это нас провожали. Провожало нас много народу. Анюта посчитала, что за три предотъездных дня у нас побывало 250 человек. А это Павел Мень, брат отца Александра Меня, который учил отца Илью ивриту, и ходил к нам. А на наших проводах они вдвоем с супругой Коли Котрелёва Таней Чудой, про которую вы, наверное, слышали — художница замечательная — потрясающе пели Баха вдвоем.
Так мы расстались с Россией и уехали в Израиль. Когда мы летели, отец Илья нас предупредил, что, поскольку у него есть конечная цель — стать священником и проповедовать в Израиле, то чтобы мы помалкивали про свое христианство и вели бы себя скромно и тихо, иначе вышлют. Это было не очень хорошее начало, потому что сразу была такая преграда. Ну, ничего, мы приехали, обнаружили, что у евреев имеется своя религия, что для нас было полным открытием, по нашему глубокому невежеству.
Начали жить. Первые полгода, как полагается, изучали язык в специальном центре адсорбции. Забавно, что такое советские люди, это я сейчас вспомнила и должна рассказать. Нас там очень осторожно вводили в курс истории Израиля, поскольку советские евреи все были образованы примерно так, как мы.
Директор нашего ульпана собрал народ и стал рассказывать про Библию. Он начал так: «Знаете ли вы, что такое Книга книг?» Мрачное молчание, сидят человек 60 людей, все с высшим образованием, как один. Он опять: «Понимаете, о чем мы говорим, когда мы говорим — Книга книг?» И вот, представьте себе, я оказалась единственным человеком, который это знал. Отца Ильи не было, сами понимаете, он не ходил. В такой обстановке мы начали учиться.
Анюта все премудрости ульпанные, естественно, за две недели одолела, получила диплом о том, что она изучила иврит на начальном уровне, и пошла в университет. Там она начала знакомиться с людьми. Эти люди начали к нам ходить в гости. Там мы познакомились с удивительными людьми, о которых хотелось бы рассказать.
Двое были профессора в Иерусалимском университете. Один был испанский монах, в монастырь его по обету отдала мать, когда он был ребенком. Во время войны республиканцы убили его отца, который был директором крупного завода, аристократом и владельцем большого музея древностей. Его убили республиканцы и оставили труп лежать на месте на три дня, не разрешая его убрать. Мальчик был так потрясен, мать подумала и отдала его в монастырь, не в какой-нибудь — в Монсеррат.
В этом Монсеррате он прожил очень-очень много лет, там он получил великолепное образование в трех европейских университетах, а потом впал в ересь. Ересь впоследствии вся была утверждена Папой Иоанном Павлом II, перестала быть ересью, но его посадили в монастырскую тюрьму, в которой он просидел вполне средневековым образом больше двух лет, и начал терять зрение. У него началось отслоение сетчатки, и тогда его выпустили, и он уехал в Израиль. В Израиле женился на девушке из голландской секты, какой-то очень крайней библейской. Стал преподавать археологию в Иерусалимском университете. И там потихонечку насчет христианской церкви тоже стал узнавать.
Я попытаюсь в нескольких словах сказать, что было дальше. Мы попытались устроить коммуну в Израиле, в которой у нас сначала все очень хорошо пошло, потому что там были монахи из Америки и Италии, которые благополучно жили на израильской земле, но им было нужно, чтобы кто-нибудь землю обрабатывал, а им было некогда. И они согласились нас пустить и поселить у себя. Мы собрали довольно большую компанию, устроили совместное моление и беседы, и собрались переехать туда. Но тем временем оказалось, что главное, что им нужно, чтобы мы платили деньги, поэтому наши планы рухнули, и они завели там центр для американских студентов, которые пахали, да еще за это с удовольствием платили долларами.
А мы сосредоточились на другом. В какой-то момент отец Илья с помощью будущего зятя Кирилла Михайловича Великанова поехал в Париж, там он прошел краткосрочный курс Свято-Сергиевского института, сдал все экзамены, и был рукоположен. Прослужил около года в замечательном женском монастыре в Бюсси. Это он вернулся в Израиль, это в первый день после возвращения в священническом виде в Израиль. Он вернулся, и началась новая жизнь.
Отец Илья прослужил год в Бюсси, приобрел там очень хороших друзей, это было замечательное время для него. Когда он вернулся в Израиль, то жизнь наша стала, с одной стороны, чрезвычайно трудной, потому что все силы, которые против, все они воодушевились и ополчились против нас, и вы можете себе легко представить количество злобы, клеветы и всякого прочего. Но я должна сказать, что правительство нас никак не обижало, это все шло от общества, которое настроено враждебно и травило всячески.
Когда отец Илья начал служить, и вокруг нас начала собираться некоторым чудом маленькая христианская церковь, то через некоторое время отец Илья получил повестку в Шин-бет. Шин-бет — это израильская тайная полиция. Тут даже люди нашего сурового окружения пришли к нам, вновь приехавшим, и сказали, что, вы знаете, здесь — это не то совсем, что у нас, и можно прекрасно не ходить на вызов, вам ничего не сделают. Но отец Илья пошел, побеседовал. Сказал, что очень приятный умный молодой человек с ним беседовал, который сказал: «Мы про вашу деятельность в общем знаем, и мы бы вас даже не беспокоили. Вы нам не мешаете, но, понимаете, очень много доносов. Мы получили уже больше тысячи доносов от ваших знакомых. Мы должны что-то с этим делать». Отец Илья говорит: «А что?» — «Ну, ладно, в общем, идите. Все в порядке».
Отец Илья начал потихоньку кое-кого крестить. Потом греческая патриархия выдала ему замечательную справку, в которой было написано: «Подателю сего, священнику такому-то разрешается крестить одного еврея». И стояла печать. В данный момент одного, мы так поняли. Отец Илья принялся крестить, сначала по одному, а потом иногда по несколько разом. На фото он у дуба Мамврийского со своим приятелем, монахом греческим. Потом отца Илью приняли в братство.
Про церковь. «Вот вам ключ. Служите»
Умер Патриарх Бенедикт, старенький был, которому мы представлялись, с которым потом общались. И новый Диодор взошел на престол. Он внезапно пригласил отца Илью прийти к нему на аудиенцию. Отец Илья пошел и позвал всех, кого мог собрать. Пришло нас человек 20, даже 19, может. Диодор нас встретил очень ласково, произнес красивую приветственную речь. Потом отец Илья, не знаю, откуда что взялось, встал и тоже произнес красивую благодарственную речь.
Тогда владыка сказал: «Сколько вас всего человек?» Отец Илья, не моргнув глазом, сказал: «Пятьдесят». А нас было 20. Диодор встал во весь свой гигантский рост и сказал: «Пусть вас будет 50 тысяч». После чего он обратился к своему монаху Тимофею, которого мы любили, потому что он кончил Ленинградскую академию и чудно говорил по-русски, а также научился в России всяким безобразиям — курил, пил водку, но при этом был чудный человек — и сказал: «Тимофей, проводи их по патриархии, пусть выберут, какой хотят, храм». Мы пошли. Мы чуть-чуть прошли старый город, древние храмы, древние стены, и мы дошли.
Я увидела очень красивые врата, явно древняя толстенная каменная омега над воротами. Мы туда вошли, это оказался храм Святой Екатерины, очень хороший древний храм, который был в полном запустении. Отец Тимофей нам открыл храм, мы вошли, огляделись, там всюду птичий помет, сено, солома, грязь, в общем. «Подходит?» Мы: «Подходит». Тогда он отдал мне здоровенный ключ и сказал: «Вот вам ключ. Служите». И мы начали служить.
Почему я все-таки хочу про это сказать? Потому что через пару дней мы устроили субботник, и всей нашей гвардией пришли мыть храм. Когда мы стали мыть, то мы обнаружили, что почти под каждой иконой имеется красивая бронзовая табличка, на которой выгравировано: «Дар великой княгини Елизаветы Федоровны». Оказалось, что это был ее любимый храм, что она постоянно ездила на Святую землю, и все тащила в этот храм. Там были замечательные иконы.
Отец Илья вылез с вытаращенными глазами из алтаря и показал нам потир, у которого на дне было выгравировано: «Дар великой княгини Елизаветы Федоровны». Так мы получили такой храм. Мы его отмыли, отчистили и начали служить. Это был такой период, с одной стороны, очень большого постоянного напряжения, трудностей и тяжести, с другой стороны, очень большого вдохновения.
В общем, я на этом ставлю точку и прошу извинения, я не замечала, что я столько времени говорю.
Во Францию мы уехали по очень печальным и тяжелым семейным обстоятельствам, исключительно по семейным. Причем, когда уезжали, мы не думали, что покидаем Израиль. Мы собирались уехать, нужно было везти младшую дочку лечиться, Анюта вышла замуж в Париж. Одним словом, мы временно свернулись и уехали во Францию.
Но я бы сказала, что с духовной точки зрения, самое главное я вам рассказала. Потому что во Франции было уже все по-другому совсем, там были у нас прекрасные друзья, и очень много эмигрантского одиночества, отчуждения, взаимного непонимания и всяких таких вещей, но все-таки мы прожили там 14 лет. Потом с большим восторгом вернулись на родину, хотя теперь это даже неприлично говорить, но это правда.
Ответы на вопросы
— Вопрос очень краткий. Как звали священника Обыденского храма, у которого вы крестились?
Кажется, отец Константин, но я не уверена. Единственное, я знаю точно, у что него был сын — астроном. Так что, может быть кто-нибудь из вас знает?
— Меня зовут Анна Нафтуловна Куртик. Я преподаватель, экономист. Во-первых, я хочу сказать огромное спасибо! Мой был сначала: как все началось? Вы все это время рассказывали именно то, что про начало. Вот теперь такой вопрос. Нельзя ли устроить продолжение? (общий смех)
Я могу бесконечно продолжать, как ты могла заметить, но дело в том, что в каком-то смысле я рассказала самое главное, что мне больше всего хотелось рассказать. Конечно, мне очень хочется рассказать про батюшку, каким он был батюшкой и всякие такие вещи. Я не знаю, это уже как решат устроители.
— Ольга Филиппова, КПЦ «Преображение». Если можно, расскажите немного о той социальной реальности, с которой вы столкнулись в Израиле.
Я знаю примерно, что Оля хочет, но это не совсем как бы по теме. Просто я им стала рассказывать, как мы приехали в Израиль. Но это теперь, я боюсь, уже многим совсем непонятно будет. Потому что когда мы уезжали, мы уезжали из Советского Союза, решительно ничего не зная о внешнем мире, хотя нам казалось, что мы очень образованные, начитанные и все абсолютно знаем.
Когда мы приехали в Израиль, который был тогда максимально социализирован из всех западных стран и благорасположен к приезжим, тем не менее, когда мы увидели, во всяком случае, я лучше буду о себе говорить, я увидела, что на самом деле в капитализме очень много присутствует того, о чем писали в газете «Правда», и что мы заведомо все считали с начала до конца наглой брехней, — что это правда. И для меня, и для многих это было страшным потрясением. Тогда мы увидели, что для бедных людей плохо жить при капитализме, теперь вы это, я думаю, все неплохо понимаете. Тогда это было разительно.
Оказалось, что, во-первых, весь рабочий люд живет постоянно в страхе потери работы, потому что, пока ты работаешь, ты человек, но если ты не работаешь, ты можешь умереть через неделю. Мы привыкли жить очень бедно всю свою жизнь, не только крайне аскетично, но просто бедно. А тут оказалось, что еда стоит денег. А мы знали, что макароны, картошка и постное масло всегда к нашим услугам практически бесплатно. Что транспорт ничего не стоит. Ничего не стоит учеба. Оказалось, что выучить двух девочек, которые такие умные и любознательные, и мы привезли их в чужую страну, непонятно, как это делать. Ну, и так далее. И это было действительно большое потрясение.
Параллельно стало понятно, что, как ни страшна сталинская Россия, и как ни ужасно то, через что мы прошли, но параллельно эта власть принесла невольно некоторые качества людям, которые в западном мире, я бы сказала, встречаются гораздо реже. Я помню очень хорошо, как еще в ульпане мы сидели, и к нам начали математические мальчики бегать, потому что отец Илья пошел доделывать диссертацию в университет.
И пришел к нам такой умный еврейский мальчик очкастый, который уже целый год жил в стране, поэтому для нас был старожил. И мы стали обсуждать все эти волнующие вопросы, и он с весом сказал: «Советская власть помимо себя выработала новый лучший тип человека». Эта формулировка нас чрезвычайно поразила. Но я должна вам сказать, что, подумав, я считаю, что в этом что-то было, потому что, в сущности, если мы подумаем, коммунистический идеал был взят из Евангелия, поэтому, независимо от всех ужасов большевизма, от всех этих бандитских хапков, переворотов, зверств и всего прочего, что-то в советском воспитании было.
Заканчивая эту свою политическую речь, приведу только один маленький пример, которых я могла бы привести очень много, но этот пример очень красочный, мне кажется, и он многое показывает. На Генисаретском озере бывают бури, называются они в Израиле английским словом sation. Во время этих бурь, как известно, огромные скопления рыбы поднимаются, и происходит возможность чудесного лова рыбы.
Отец Илья, между прочим, работал в лаборатории, в которой он сделал модель такого чудесного лова, и даже напечатал научную статью на эту тему в Израиле. Во время этих sation поднимается песчаная буря, и находиться на берегу и в воде делается абсолютно невозможным. Целая большая компания наших приезжих поехала в субботний день на Генисаретское озеро, а там поднялась эта буря.
И вот разные приезжие из Америки и других стран, в основном, американцы, в перепуге рванули из моря к своим машинам и уехали, покидав своих жен и детей. А наша публика, самая разная советская, мужчины выстроились в ряд от воды и до машин — в длинный коридор — и быстренько-быстренько, передавая друг другу всех этих деток и старушек, загрузили их в машины и вывезли. Вот и все.
Добавлю еще одну маленькую историю, совсем другую, но совсем короткую. Когда мой младший зять пошел в израильскую армию, там есть период в израильской армии, первый короткий, но довольно тяжелый, когда их тренируют так, что они по трое суток идут с громадной выкладкой, без того, чтобы спать. В общем, ужасно все тяжелое. И Валера, конечно, у своего соседа половину поклажи взял на себя, потому что он был крепкий спортсмен. Впереди него идут тоже двое — один здоровый крепкий марокканец и другой еле живой очкарик, который уже просто падает.
Валера глядел-глядел, потом говорит марокканцу этому: «Слушай, возьми у него хотя бы скатку, ты же видишь, он идти не может». А он к Валере величественно оборачивается и говорит: «Что, я его товарищ, что ли?» Валерка был потрясен, понимаете? Будучи воспитанником советских пионерлагерей и прочих мест, этого он не знал. Такую я вам рассказала не модную историю.
Конечно, я бы сказала, что последние 17 лет мы живем в России с 97-го года, и я все больше наблюдаю рост даже дикого капитализма. А там у них все больше и больше социалистические элементы прорастают. Но так было.
— Это, может быть, как раз, благодаря сопротивлению власти? Об этом Аверинцев говорил, что в условиях несвободы. Но он про восток говорил, про восточные деспотии, что накоплен опыт жизни в свободе в условиях полной несвободы.
Частично и так. Я помню, одно время, там была тоже интересная история, как с НТСовцами мы общались, и мне давали книжки НТСовские читать, чтобы я пропагандировалась. Была там критическая статья политическая, и там говорилось, что забыли наши соотечественники, которые при советской власти живут, всякую нравственность и мораль, живут, бог знает как. Из всех человеческих понятий у них осталось только понятие дружбы, которое заменяет всё. Так что этот элемент все-таки тоже был.
— Андрей Леонов. Я хотел бы задать вопрос, достаточно широкий, нашей аудитории будет очень интересно услышать подробнее о вашем общинном опыте жизни, о каких-то ваших удачах, неудачах, поисках.
Это очень много. Это невозможно, милый. С одной стороны, я не могу гордо сказать, что у нас была община. Понимаешь, были попытки общины, которые неоднократно проваливались. Это совсем не то, понимаете. Ничего общего с тем, что у вас образовалось, не было. Мы пытались найти общину в кибуцах, посмотреть, как это. Кибуцы — это действительно первый уникальный исторический опыт общины, которая выжила. Но, так обсуждая много это с дочерью, я бы сказала, мы пришли к такой общей формулировке, что все-таки кибуц крепко держится на национальной основе. Если бы это не было чисто национальное, то вряд ли бы у них что-то получилось. И все-таки то, что получилось, это не совсем то, что мы подразумеваем под христианской общиной. Но больше я с удовольствием расскажу, если мы еще встретимся, но сейчас это явно невозможно затеваться.
— Амелина Тамара, «Правмир». Вопрос как раз по поводу того, какие там люди разные. Когда вы посылали посылки каждый месяц, наверное, это разные люди собирали?
Нет, все я сама. Но дело было в том, была проблема, что я считала совершенно недопустимым и безнравственным брать для этого деньги у родителей. В какой-то момент я начала работать, но очень немножко. Я просто ходила — то, что теперь называется волонтерами — в детский дом, и они меня время от времени чем-нибудь награждали.
Но главное, я грабила своего двоюродного брата, который был ближайшим другом Ильи, но который никакого к нашей компании отношения не имел, совершенно не увлекался ни христианскими идеями, ни чем-то таким, но он поступил в институт и получал стипендию. Я пошла к нему и сказала: «Сережа». И он сказал: «Хорошо». Он отдавал мне много лет подряд всю свою стипендию, и на эту стипендию я покупала все, что было нужно. Так что все очень просто.
— Мария Валентиновна, я тоже хотела бы попросить вас рассказать о вашей церковной жизни в 60-х, 70-х годах. Помните, вы рассказывали о том, какая была конспирация, как все таились, как на самом деле все настоящее, что происходило, оно было сокрыто. И даже вот этот момент вашего общения с Сергеем Фуделем, он очень показательный.
Хорошо, давайте я на примере Фуделя расскажу. Очень много было, все было тайно, и это было так естественно, все понимали, что все — тайна. Довольно своеобразно было. Конечно, надо полагать, что всё о нас все знали, но мы считали, что всё абсолютно тайно. Когда мы стали ходить в Обыденский, там было много приятных людей, которых мы не знали, но так посматривали.
К нам однажды подошел очень приятного вида красивый худой старик с бородкой и заговорил с нами сам. Они очень быстро разговорились с отцом Ильей, потому что они были оба старые лагерники. В какой-то момент увлеченного разговора на эту лагерную тему он представился: «Сергей Иосифович». Он не сказал фамилии. Мало ли, какой Сергей Иосифович, мы абсолютно не знали, кто он.
И он стал расспрашивать, узнал, что мы недавно в церкви, очень заинтересовался, и в один прекрасный день он подошел к нам после службы и сказал: «Не хотели бы вы пойти со мной к одному священнику, который постоянно служит на дому? Он за штатом, он болен, у него больные ноги, он служит дома. Я сейчас к нему еду на всенощную, хотите, поедем со мной». Мы, конечно, с дорогой душой, поехали. Это оказался такой отец Николай Педошенко. Его очень многие знали в Москве. Он открыл нам дверь, действительно босой с такими опухшими ногами. Очень приятный интеллигентный человек.
Поговорили о музыке, потом со страстью поговорил с ним Илья о церковной музыке, которая его страшно интересовала, никто о ней ничего не мог сказать. Потом мы начали служить всенощную, и Сергей Иосифович вручил мне толстую книгу и сказал: «Читайте». — «Я не могу, я не умею». — «Ничего, ничего, прекрасно сумеешь. Читай!» Я стала читать, но это не такое было чудо, потому что, по правде сказать, я училась на истфаке и даже экзамен сдавала по древнерусскому так называемому, то есть церковнославянскому языку. Поэтому я кое-как начала читать, и так мы все служили. Еще раз потом ходили с Сергеем Иосифовичем к этому же отцу Николаю. Ну, вот, таких вещей было довольно много.
— Как вы узнали его фамилию, когда вы узнали?
Что это Фудель? Только очень поздно, когда издали его первую книжку. Анка принесла домой первую книжку Фуделя, я говорю: «Слушай, это же наш Сергей Иосифович и есть». Вот так.
— Если удобно, еще один вопрос. Чем обусловлен ваш выбор именно отца Владимира? Казалось бы, естественно быть и окормляться у отца Александра Меня.
Во-первых, мы к отцу Владимиру, как я вам рассказала, попали просто случайно. Отец Илья чудом, неизвестно как попал. Я не говорила ему, что я ходила именно в Обыденский, нет. Просто, когда он решил креститься, он своим ходом, неизвестно почему пошел в Обыденский, как и я, между прочим. И попал на отца Владимира, и уже, попавши, больше никуда не ходил, естественно. К отцу Александру? Мы уже были у отца Владимира и никуда от него не хотели. Отца Александра мы знали, конечно. Отец Илья некоторое время ходил к нему на семинары. В общем, мы уже были чужие дети, а не его. Не в том смысле, что что-то не так, а просто мы. С Павлом мы очень много общались, по причине иврита.
Но были общие пересечения, например, у меня был друг замечательный — это уже опять начинаются рассказы — старый друг с раннего детства. Он был очень крупный физик-теоретик. В какой-то момент он тяжко заболел не то энцефалитом, не то рассеянным склерозом, в общем, постепенно у него парализовались сначала ноги и так далее.
Процесс шел медленно. В Москве он крестился, но крестился он не у нас, а его отвела Наташа Трауберг к отцу Александру Меню. Потом он уехал, его мать увезла в Израиль в надежде, что там вылечат. Знаете, такое было мистическое представление, что там все вылечат. Но ничего его не вылечили, и он постепенно.
Он преподавал в Тель-Авивском университете, у него сначала отнялись ноги, потом полностью отнялись руки, он уже не мог даже перелистывать книгу. Это, кстати, одна была из наших первых общинных попыток, потому что, когда Гарика полностью парализовало, он лежал в полном отчаянии и одиночестве, мы попробовали сначала обратиться к друзьям-католикам, потому что они много занимались благотворительной деятельностью, мы думали, у них все так хорошо организованно, и попросили, не то, что попросили, а сказали сестрам, что вот у нас такой человек замечательный, необыкновенного ума и таланта, и он ничего не может, потому что весь парализованный.
Они нам сказали: «Мы помогаем только жителям бедных кварталов». После чего мы стали думать, что делать дальше. Анюта, организовав своих молодых друзей, сказав о том, что «нечего только о себе всю жизнь думать», а это были мальчики и девочки 16−17 лет, и они стали все ездить. Все девочки и мальчики ездили поочередно к Гарику домой, это большое путешествие, в другой город всё-таки, и читали ему. Одна из девочек так и присохла при Гарике, и стала ему вроде дочери, и она за ним ухаживала до последнего. Такие дела.
— Дорогие друзья, братья и сестры, у нас еще есть кусочек фильма, это прямая речь самого отца Ильи. Несколько слов буквально он говорит, нам показалось очень важно.
Это он был уже очень болен, очень плохо себя чувствовал. Посмотрите.
Отец Илья (фильм):
Все люди очень испугались. Как сказал еще Алексей Константинович Толстой, простите, что я вас перебил, «как люди в страхе гадки — начнут, как Бог, а кончат, как свинья». Страх повергает людей в такие состояния и заставляет людей совершать очень плохие поступки, поэтому страх — это одно из самых больших искушений духовных. Конечно, люди были религиозно воспитаны. А потом они были коммунистически или марксистски воспитаны, и вот мы видим, что если марксизм не так просто изживается, его надо чем-то заменить, он порождает пустоту, то коммунизм исчезает мгновенно. Вот так же исчезла и вера. Вера в коммунизм и вера во Христа были слабые.
Я не склонен идеализировать предреволюционную Россию, я думаю, что революция была естественной, если можно о трагедии сказать, естественной, но что эта трагедия вытекала из состояния предреволюционной России, из раскола того общества, из его не единства. Я сказал, мы еще не подвели этого итога. Мы не знаем, это тайна для нас, это трагедия для нас, это общий грех всех нас, потому что все мы, так или иначе, либо в этой ошибке, либо в этом лицемерии, либо в этом, во всяком случае, страхе, участвовали, все, кто жили в это время. Но я не думаю, чтобы те, которые не жили в это время, если были бы на нашем месте, проявили бы себя коренным образом иначе. Я в это не верю. Поскольку я вижу, что конформизм свойственен всякому времени и нашему тоже, и послесталинскому тоже.
Я помню, как ко мне подошел теперешний академик Сережа, я — математик по профессии — и говорит: «Илья, я слышал, говорят, что многие верили. Как можно было верить?» Я говорю: «Если бы я тебе сказал бы это десять лет тому назад, ты сказал бы: „Как тебе не стыдно говорить такие мысли, что в ЦК партии и в Политбюро ошибаются?“» Вот этот конформизм, когда ему отдаются безраздельно и отдают ему свою совесть, он может завести человека в самую греховную пропасть. Опять же апостол Павел сказал: «Вы куплены дорогой ценой, не делайтесь рабами человеков». Это люди должны помнить, они должны любить свободу, именно не свободу слова, не свободу печати, а вот эту свою свободу, чтобы не делаться рабом человеков".
Татьяна Авилова завершила вечер:
- Я бы хотела сказать пару слов. Ракурс, который сегодня не прозвучал, но он совершенно очевиден. Когда нам Анна Ильинична (Шмаина) рассказывала о своей семье, она так же, как сегодня, времени не замечала, и было понятно, что она может и десять часов говорить и гораздо больше, и было такое ощущение, что все поколения, все члены семьи — и бабка, и прабабка, и прадед, и дед, и, тем более, родители, что они все живут вместе, что у них у всех есть единое нравственное основание. Поэтому нет между ними разделения, ничто не прервалось.
Я тоже хочу среагировать на нового советского человека, вы меня извините, пожалуйста, я так же, как Ольга Александровна (Седакова), слегка вздрогнула, потому что все-таки тот эксперимент, который был задуман большевиками, он в своем большинстве таки удался — создать человека, у которого перерезаны все корни, который не имеет никакой памяти. Молодежь, которая растет у нас сейчас, это, наверное, свойственно всякой молодежи, им кажется, что у них все впереди, что у них все в порядке, и нет никаких проблем.
Так вот, когда Анна Ильинична нам рассказывала, главное, что произошло, там была как раз эта молодежь, встал один человек молодой и сказал: «Я потрясен, я наконец понял, что такое катастрофа, на себе». Это самое ценное, когда человек на себе вдруг это понимает. Он сказал: «Я слушал Анну Ильиничну и вдруг я с ужасом понял, что я о своих родных более чем пять минут рассказать не могу». Это вот и есть та самая катастрофа.
Когда ты это осознаешь про себя, ничего ценнее нет. За это хотелось поблагодарить вас и как родителей, и как детей своих родителей, за то, что не на всех эти катастрофа отразилась. Что были люди, у которых не прерывалась традиция. Если мы говорим о возрождении общества, если мы говорим о покаянии, то мы имеем в виду именно это, что нам надо связывать разорванное, восстанавливать потерянные традиции. Ваша семья во всех поколениях — это пример именно этого".
Мария Валентиновна продолжила:
— Конечно, и не только семья. У нас был большой круг людей, не только родня, но и друзья, которые жили так же, как вы правильно заметили, одной общей любовью и памятью. Я могу рассказать, сколько угодно о своих не только дедах и прадедах, но даже о прапрадедах. Это вообще можно широкую картину сделать.
Я бы сказала, я до сих пор не понимаю, поскольку мы уезжали, нас четверть века не было в России, я даже не знаю, когда произошел этот катастрофический разрыв с молодежью в массе. Когда я приехала и обнаружила, что большинство нашей молодежи, которая к нам ходит, не знает, как звали бабушек и дедушек.
Я просто стала такой социологический эксперимент делать: «Как звали твою бабушку?» Она не знает и смотрит на меня с удивлением, причем это интеллигентные дети, учащиеся в университете, это факт, когда-то тут кончилась цепь. Но кое-где, слава Богу, нет. Здесь я тоже вижу не так уж мало очень милых молодых лиц.
На встрече были представлены видео- и фотоматериалы из архива семьи Шмаиных. Организаторами вечера стали Благовещенское, Покровское и Введенское малые православные братства.
Подготовила ТамараАмелина
Фото: Иван Джабир, Тамара Амелина
