Остывшая земля

Всеволод Гаршин умер совсем молодым человеком. В тридцать три года его жизнь трагически оборвалась. Он был русский писатель украинского корня. Слишком чуткое сердце, слишком впечатлительная душа, убивавшаяся, в буквальном смысле, над каждым горем, болевшая каждым страданием.

Есть люди, которые органически не выносят зла этого мира, им не хватает воздуха, им слишком больно жить. Вчитываясь в их биографии, понимаешь, почему страдают и болеют невинные люди — просто они, пусть и бессознательно, разделяют боль всей земли, страдают и стенают со всем тварным миром от скверны зла, которым люди отравили землю. В отличие от невинных детей Гаршин понимал причину своей боли, он знал, что его мучает.

Когда повесили народовольца Ипполита Млодецкого, Всеволод Гаршин пережил страшное потрясение, положившее начало его психическому заболеванию. Он не разделял взглядов казнённого народовольца, он просто не хотел, чтобы убивали людей. Нельзя убивать. Никого. Никогда. Но по-другому человечество жить не научилось. Мы уже не можем обходиться без убийств, и в этом самая страшная трагедия рода человеческого.

Гаршин вошёл в литературу с рассказом «Четыре дня». Это исповедь молодого солдата, участника русско-турецкой войны 1877 года. Солдат ранен в первом же бою, у него перебиты обе ноги. Он приходит в себя уже после схватки. Ему трудно двигаться. Мучает страшная боль, но страшнее боли сознание того, что он брошен, о нём забыли, он умрёт здесь, на чужой земле, от жажды, голода и боли.

Но настоящее страдание ему доставляет даже не эти безрадостные предчувствия. В четырёх шагах от него лежит труп убитого им неприятеля. Он быстро разлагается под действием южного солнца. Раненого солдата душит запах мёртвого тела, но он всё равно ползёт к нему, потому что на поясе у турка висит фляга с водой, и эта вражеская фляга спасет жизнь покалеченному солдату.

Гаршин знал, о чём пишет: он сам воевал в этой кампании и был ранен. Его глаза, не глаза другого, видели весь абсурд войны, ее настоящее лицо. Раненый солдат перенёс самую страшную пытку: четыре дня он был приговорён провести рядом с убитым им человеком. Кем был убитый враг? Безвестным египетским крестьянином, которого насильно привезли в чужую страну, убивать людей, ничем перед ним неповинных. Ждёт ли его кто-то на родине — мама, невеста, брат?

«Я бы даже поменялся с ним. — говорит русский солдат. — Как он счастлив: он не слышит ничего, не чувствует ни боли от ран, ни смертельной тоски, ни жажды. Штык вошёл ему прямо в сердце. Вот на мундире большая чёрная дыра; вокруг неё кровь. Это сделал я. Я не хотел этого. Я не хотел зла никому, когда шёл драться. Мысль о том, что и мне придётся убивать людей, как-то уходила от меня. Я представлял себе только, как я буду подставлять свою грудь под пули. И я пошёл и подставил».

Война — страшное зло. Даже если это священная война, война освободительная, от этого она всё равно не перестаёт быть злом, и язвит еще больнее, потому что освободитель, защитник не может по-другому выполнить свою миссию, как убийством и насилием над врагом. Христиане всегда уважительно относились к солдатам и офицерам, к военным, может быть потому, что только эти люди в самой предельной точности выполняют завет Христов: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин 15:13). Они полагают души свои бессмертные, приносят в жертву за ближних.

Да, настоящий солдат «не щадит живота своего», не бережёт жизнь свою, готов умереть. Но предельная трагичность его жертвы даже не в этом. В чём же эта жертва, жертва души? В сознательном совершении греха. Нельзя убивать людей, какими бы они ни были, — нельзя. Пусть злодей заслужил смерти, пусть убил и покалечит тысячи невинных жизней, — оттого, что вы убьёте его, этот поступок никогда не станет добрым делом. Никто не заслуживает смерти. Убийство — грех и зло. Но здесь же и корень человеческой трагедии: убивать нельзя, но нельзя не убивать.

Это только в книгах так бывает — выбирай между добром и злом. В реальной жизни мы вынуждены выбирать между большим злом и меньшим. Убийство в сражении — меньшее зло. Казнь преступника — меньшее зло. Но оттого, что оно меньшее или большее, зло никогда не перестаёт быть злом, и каждое такое реализованное зло накапливается в теле земли, во всечеловеческом теле.

Эту трагичность войны с поразительной проницательностью сумел передать Максимилиан Волошин, который сто лет назад в разгар Первой мировой войны написал такой текст:

В эти дни великих шумов ратных

И побед, пылающих вдали,

Я пленен в пространствах безвозвратных

Оголтелой, стынущей земли.

В эти дни не спазмой трудных родов

Схвачен дух: внутри разодран он

Яростью сгрудившихся народов,

Ужасом разъявшихся времен.

В эти дни нет ни врага, ни брата:

Все во мне, и я во всех; одной

И одна — тоскою плоть объята

И горит сама к себе враждой.

В эти дни безвольно мысль томится,

А молитва стелется, как дым.

В эти дни душа больна одним

Искушением — развоплотиться.

Каждое убийство — это убийство брата. Всякая война, пусть и между неродственными народами, — братоубийственная война. И человек, живо чувствующий боль мира, его трагический разлад, болит страданием и врага, и брата, молит о мире, о примирении, даже, если нет сил молиться. Христианин не может желать войны. Ученик Христов не может радоваться убийству. Всеми силами нужно стараться о том, чтобы не лилась кровь, чтобы прекратились убийства, сделать всё для того, чтобы не было войны.

А я стою один меж них

В ревущем пламени и дыме

И всеми силами своими

Молюсь за тех и за других.

Земля стынет от человеческой злобы. Мы виноваты перед ней, потому что вместо священнослужения, к которому призван каждый человек, вместо нежной заботы и сердечного благословения, так естественных для детей Божиих, мы мучаем Божию тварь, мы стали осквернителями земли, ее обидчиками. Земля остыла, вымерзла, отравившись человеческой кровью, мы насильно напоили ее убийством, местью, злобой и высокомерием. И вместе с землёй вымерзли и наши души, потеряли чуткость, отвыкли от доброты. Нас уже не пугают новости об убитых, раненых, калеках. Мы теряем чувствительность к человеческому страданию. Люди превращаются в цифры, безропотно дающие себя складывать, вычитать, извлекать проценты.

В одном из своих рассказов Гаршин пишет: «Я не могу ничего делать и не могу ни о чём думать. Я прочитал о третьем плевненском бое. Выбыло из строя двенадцать тысяч одних русских и румын, не считая турок. Двенадцать тысяч. Эта цифра то носится передо мною в виде знаков, то растягивается бесконечной лентой лежащих рядом трупов. Если их положить плечо с плечом, то составится дорога в восемь верст».

Сколько еще дорог нужно выстелить человеческими телами, чтобы люди отвыкли от войн? Но ведь не отвыкнут. До конца времен будут выстилаться новые и новые дороги. Мы это слишком хорошо знаем. Таков наш искалеченный, обезумевший мир. Люди никогда не остановятся в убийстве, и каждое поколение будет воспитывать своих мальчиков в готовности принести себя в жертву, души свои положить, быть готовыми на самый тяжкий грех ради своих близких. Но никогда не бросят христиане умолять, просить, уговаривать, делать всё возможное, чтобы не лилась кровь, не страдали люди, чтобы души отогреть от ненависти. И потому так жадно теснимся мы к церковному теплу, так дорожим этим согревающим и освещающим огнём Христовым. И зовёт Церковь всех нагих и озябших: «Темже иже от Адама нагие, придите к Нему да согреемся».