 |
| Православие и Мир | Юлия Орлова | 12.01.2015 |
Как живется одиноким русским бабушкам и дедушкам в Чечне? Какие у них горести и проблемы, можно ли помочь и кто помогает? Рассказывает волонтер Юлия Орлова.
На тему режима Дудаева и чеченских войн до сих пор ломают копья серьёзные исследователи и солдаты диванных войск, учёные и журналисты, правозащитники и политики.
Проблемы тех лет не ушли в прошлое, они длятся, существуют параллельно с нами, звучат в нас — и не только благодаря тучному, вечно бурлящему информационному полю.
Живые доказательства — свидетели и жертвы тех событий, в том числе русские старики, до сих пор живущие в Грозном. Большинство из них пережили войны. Многие сейчас одиноки — родственники погибли или бросили их.
И что касается этих людей, расхождение во мнениях должно быть только одно: как им помочь.
+ + +
Мы с коллегой по «Мемориалу» Наташей Нестеренко несколько раз выезжали в Грозный — исследовали, кто те русские, что остались в Чечне, как и чем они живут.
Мы встретили нуждающихся людей, захотели помочь — и не только краткими случайными посещениями, скудными продуктовыми передачами и редким общением (если не знаешь, как ответить на вопрос — «когда вы приедете снова?»). Подали заявку на президентский грант — планировали организовать ресурсно-досуговый центр для старичков, но конкурс не выиграли. Теперь собираем средства на реализацию программы-минимум с миру по нитке (краудфандингом).
В октябре нам снова удалось выехать в республику и посетить наших подопечных.
+ + +
Приходим в храм (храм Михаила Архангела в Грозном — один из двух православных храмов в республике), встречаем Мишу. Он здесь почти всегда — общается, обедает, бытует. К нему почти никто не относится всерьёз — Миша выпивает, непонятно шутит, говорит глупости, ходит грязный и небритый.
В храме
А вообще Мише 57 лет, по возрасту он — дедушка и «Михаил Юрьевич».
Миша всматривается во вновь пришедших — в нас — издалека. Узнаёт не сразу. Машу ему. Вперевалку бежит к нам, обнимает; больно, долго и крепко держит хватку. Целует, скребётся по щеке колючей небритостью, плачет.
В последний раз мы виделись с Мишей полтора года назад. С тех пор в его жизни ничего не изменилось — живёт один, работы и дохода нет.
Договариваемся, что придём к нему в гости. Миша впервые соглашается показать нам свою «собачью будку».
— После пяти будете дома?
Он кивает.
Являемся вовремя. У Миши — часть дома в получасе ходьбы от центра города. Крыша дырявая, обшарпанная дверь в предбанник не закрыта, здесь плита с чайником, на стенах и полу застывшая жижа и грязь.
Стучимся в комнату — ответа нет. Приподнимаем гвоздик, которым закрыта дверь, входим. Включаем свет. В глаза бросаются полки с книгами — ряды красных самодельных переплётов, кушетка. На полу бутыльки из-под настойки шиповника, обувь, в углу два маленьких неработающих телевизора, вдоль стен стопы одежды, на окнах полиэтилен вместо стёкол, сквозь крышу видно небо. На одной части стены — плитка, на другой — следы от пуль.
Пока мы осматриваемся в ожидании хозяина, подходит соседка, живущая на другой половине дома, Нелли. Спрашивает, не журналисты ли мы: «Надо написать, а то никому он не нужен». Точнее, Нелли говорит: «Мы не нужны». Она татарка, относящаяся к той же категории населения Чечни — «русскоязычных», «русскоговорящих», как их называют здесь.
Просим Нелли передать Мише, что мы приходили и завтра придём опять.
Следующим вечером комната снова закрыта на гвоздик, внутри никого нет. Теперь мы сами стучимся к Нелли.
— Я ему вчера говорю — «к тебе приходили». А он отвечает эдак гордо: «Я знаю». Я ему — да ты такой сякой, да как же так.
Утром мы едем в храм, встречаем Мишу и едем с ним к нему в гости.
Мы стоим, Миша сидит на кушетке, отвечает на вопросы. За толстыми стёклами очков на огромных глазах появляются огромные слёзы.
Миша
— Михаил Юрьевич, чего сейчас очень хочется?
— Ничего.
— Так не бывает. С родственниками хочется увидеться?
Кивает.
Миша знает, что через несколько дней мы снова уезжаем — и не знаем, когда вернёмся. Миша плачет, как ребёнок, сопливо, навзрыд.
Ворота дома престарелых (здесь его называют геронтологическим центром) открывает большой добродушный мужчина, судя по акценту — дагестанец.
— Вам Борис Иванович нужен? Он сегодня уехал в город!
Мы оставляем номера телефонов, чтобы он позвонил, как вернётся.
Про Бориса Ивановича коллеге по «Мемориалу» рассказала доктор Хеда, которая устроила его в дом престарелых. Борис Иванович приехал в Грозный в 93-м (в отличие от большинства наших подопечных, которые живут в Чечне с детства), во время войны его документы сгорели. Теперь он живёт без паспорта, а соответственно, и без пенсии.
Борис Иванович звонит на следующий день, когда я жду самолёта в аэропорту.
— Юля, спасибо, спасибо.
— За что, Борис Иванович?
— Да вот за то, что говоришь со мной так долго, интересуешься. Знаешь, как это важно для меня? Тут все такие злые.
Через 11 минут разговора связь обрывается. Позже узнаю — на телефоне старичка кончились деньги.
Наташа встречается с ним уже после моего отъезда. Он рассказывает про свою жизнь, про сестру, с которой они «потерялись».
Борис Иванович знает её адрес, но почему-то не пишет.
Наташа договаривается со старичком, что в следующий приезд мы дадим конверт и марки, ему останется только вложить туда письмо сестре и надписать адрес. Что пишут в таких письмах? Как ты? Где ты? Почему?..
Институт русской семьи потерпел катастрофическое поражение в чеченской войне. Сейчас в республике есть одинокие старики, у которых где-то живут родственники, иногда дальние, иногда — сёстры, братья, сыновья, дочери.
Да, некоторых старичков до сих пор забирают, судя по слухам и известным нам историям, им помогают — звонят и пересылают деньги. Но далеко не всем.
У большинства наших подопечных эти родственники — последняя надежда на не-одиночество в мире.
Впрочем, бывают и исключения.
77-летняя Галина Фёдоровна — как раз такое исключение, особый случай. Она делает коллажи, пишет стихи, выращивает цветы у подъезда. Галина Фёдоровна пережила в Грозном все войны; по рассказам, какой-то бандит за ноги вытаскивал эту малюсенькую старушку-инвалида из квартиры, то ли денег требовал, то ли чего ещё.
Галина Фёдоровна более десяти лет не получала пенсию, жила на помощь соседей, без воды и электричества — и делала коллажи, писала стихи, выращивала цветы. И сейчас она при всём окружающем её мраке кажется вполне самодостаточной.
Галина Фёдоровна
У Галины Фёдоровны в Москве есть старшая сестра (если ещё не умерла). В прошлую нашу встречу старушка испуганно и жёстко отвергла предложение связаться с сестрой (адрес в Москве известен!):
— Я её боюсь! Она хочет меня убить! Она меня из Москвы выгнала! Я не хочу с ней общаться!
Дальше что-то невнятно рассказывала про козни, интриги, обиды, злобу, выброшенные из квартиры вещи и десятки лет назад не оконченную аспирантуру. В таких рассказах обычно невозможно заметить, как правда переходит в плоды больного сознания, в чём на самом деле виновата родственница, а в чём — инвалидность, атмосфера насилия и страха, война.
В эту поездку я привезла Галине Фёдоровне своё фото — она просила, чтобы сделать коллаж (она называет их «портретами»). Старушка вырезает из журналов, газет и рекламы иллюстрации, составляет композиции, приклеивает их на большой лист. Музеи современного искусства оторвали бы эти работы с руками. Но Галина Фёдоровна пока даже нам не даёт картины, несмотря на просьбы — говорит, какие-то ещё не готовы, большинство не подписано.
— Вот закончу — устрою выставку. Сначала в Грозном, потом в Москве, — старушка серьёзна.
Это смешно, но хочется плакать.
Галина Федоровна с недавних пор получает пенсию (потребовалась помощь «мемориальского» юриста, обращение в Пенсионный фонд, содействие федерального уполномоченного по правам человека) — чуть больше пяти тысяч, пенсия по старости. Теперь у неё есть возможность провести электричество, сделать кое-какой ремонт. Спрашиваем, почему она не займётся этим — помощники найдутся, волонтёры или наёмные работники.
— Мне тогда надо мебель передвигать? А у меня кошка. Как я буду передвигать? Да и силы рабочей у меня нет.
А ещё боится, что не сможет оплатить долги.
Это её скорлупа, её убежище, нора. Заваленная хламом квартира, чёрная дыра ванной комнаты, отсутствие электричества. Одинокое, бедное, вонючее — но наконец-то спокойствие, лишь изредка нарушаемое воспоминаниями о прошлом и достоинстве, страхами, болью. Апатия измученного морально и физически человека — оледенелость человека, который больше не хочет почти никаких перемен, со знаком ли плюс или со знаком минус. Хрупкая ледяная фигурка, которая в любую минуту готова разбиться.
Одна наша знакомая старушка живёт у знакомой уже много лет, потому что её жильё не восстановлено. Мы советуем ей писать заявления и обращения, настаивать, добиваться — она машет рукой, опускает глаза: «До этого десять лет как-то прожила — и ещё, даст бог, проживу».
Может, это и правда в нашем, русском, характере — нежелание или неумение суетиться, биться, хлопотать о чём-то для себя? Или это — крайняя степень апатии и отчаяния? Недостаток чувства самоценности и собственного достоинства? Извращённая гордость себе в ущерб? Горько.
+ + +
Если осмотреться в квартире, в которую мы приходим следом, невозможно понять, кто в ней живёт — мужчина или женщина — и какого человек возраста. На стене цветное фото женщины топлесс, вырезанное из журнала; напротив, за стеклянными створками шкафа, — иконки. На тумбочке среди канцелярии и мелочей портрет престарелого великого актёра, вырезанный из газеты; сверху аккуратно от руки подписано — «Депардье». Выкрашенная жёлтым стена напротив окна, на ней выцветшая репродукция картины Журавлёва «Перед венцом».
Правда, возраст жильца определить проще, чем пол, — стену на кухне горизонтально режет жирная широкая чёрная полоса. Мы уже видели такие полосы в домах старичков. Когда больному пожилому человеку тяжело передвигаться самостоятельно, он опирается о стену.
Любовь Григорьевна, живущая в квартире, глядит подозрительно, раздражённо, будто не узнаёт. Мы уже приходили к ней полтора года назад, напоминаем об этом. Тогда она жаловалась, что трудно ездить за пенсией в другой регион (во время войны пенсии в Чечне не выплачивали и жители переводили их в другие регионы) — здоровье уже не то, болят ноги. Юрист из «Мемориала» помог, чтобы пенсию перевели в Грозный. Правда, в пути часть пенсии «потерялась».
— Теперь приносят на полторы тысячи меньше! Куда они делись? Я не понимаю! — она частит, держится своего сурового тона, но и за ним слышны нотки смягчения — отчаяния. Любовь Григорьевна давит их в себе.
Любовь Григорьевна
Мы обещаем попробовать выяснить, куда делась часть пенсии. Без юриста снова не разберёшься.
Интересуемся коммунальными платежами — уже не раз мы встречали людей, у которых значительные долги. Старики, получающие 5−10 тысяч пенсии, могут оплачивать новые начисления, а вот оплату долгов им не потянуть.
— Конечно, есть долг! — подтверждает наши догадки Любовь Григорьевна.
— Сколько? Покажите счета. Вероятно, мы сможем просить, чтобы вам долги списали.
— А я их уничтожила! — жёстко, как-то по-детски злобно отвечает она.
Любовь Григорьевна рассказывает, что недавно к ней приходили представители властей, предлагали сделать ремонт — она отказалась: «На носу зима — какой мне ремонт».
Любовь Григорьевна
В один из дней мы с Наташей решили обойти русских, чьи дома находились недалеко от нашей гостиницы (мы пользуемся официальными списками русскоязычных жителей Грозного).
Улицы тихие, протяжённые. Середина осени, жарко. Редкие люди, стоящие у ворот домов, с любопытством оглядывают нас. Спрашиваем у женщины с двумя детьми, где найти нужный нам дом. Она интересуется, ищем ли мы кого-то.
Два адреса оказываются неверными — в квартирах на первом этаже никто не открывает. Заглядываем в окна — застывший, давно покинутый бедняцкий беспорядок. Всё же находим одну из старушек — в соседнем подъезде. Она добродушно встречает нас, рассказывает о себе: живу нормально, правда, инвалид после инфаркта; пенсию получаю нормальную — вот и ремонт на неё затеяла; на Ставрополье живут сыновья — я к ним езжу, а вот они ко мне нет.
Идём дальше. В каких-то домах и квартирах нам не открывают. Стучимся к соседям, чтобы узнать про нужных нам людей, — и это часто безуспешно.
Одна женщина указана в списке аж трижды, с вариациями в написании фамилии. Приходим по указанному адресу. Частный дом. Между створками высоких обшарпанных зелёных ворот щель. Дальше — густая трава, в отдалении призрак дома. Здесь явно давно никто не живёт.
Выходим на соседнюю улицу. У дома стоит щербатый старичок, с любопытством, как и все здесь, смотрит на нас. «Скажите, пожалуйста, а Юлия Владимировна, русская старушка, здесь не живёт?» — спрашиваем. Он долго выясняет, какой дом мы имеем в виду. Говорит, в конце улицы жил русский старичок, но больше не живёт.
«Умер», «продал и уехал», «родственники увезли» — так почти всегда говорят про русских жильцов их соседи, если удаётся с ними пообщаться. Примечательно, что чеченцы обычно знают, где у них в доме или на улице живут русские. Русские тоже знают. Сплочению это, увы, не способствует.
Приходим по ещё одному адресу, стучим и ждём долго. Уже собираемся уйти, когда слышим слабый шорох за воротами. Дверь открывает согнутая под прямым углом старушка, похожая на бабу ягу — старый свитер, рваная юбка, нос крючком. Ей трудно ходить — до дверей дошла, опираясь на пластиковый ящик из-под бутылок, который использует вместо ходунков (в «хате», использует для этой цели табуретку).
Милия Александровна
Милии Александровне 77 лет. Её подводят ноги, на улицу и в магазин она не выходит; у врача не наблюдается. Сын-пьяница умер в 2005 году. Тёток и дядек тоже нет в живых. Написала племяннице — та не отозвалась. Вот и осталась одинокая.
Правда, рядом в дом к ней подселили Ваську, который на кладбище ухаживает за могилками.
Милия Александровна отдала документы на дом, зато теперь у нее «опекун», который покупает ей на её пенсию продукты и лекарства.
Старушка не приглашает нас в дом, говорим через порог. Нам неудобно держать на ногах больного человека — «ходунки"-ящик Милия Александровна поставила около себя, опирается рукой на дверь ворот.
— Ну, мы пойдём уже. Вам и стоять, наверное, неудобно, больно.
— Да ладно, девочки. Не каждый день вот так вот ко мне приходят.
+ + +
Ещё одну старушку встречаем в храме. Она пришла к самому концу обеда, чуть не опоздала — добиралась на двух маршрутках.
Ни на кого не глядя, не откликаясь на окрики, медленно, как во сне («хожу как пьяная» — скажет потом сама), вошла в трапезную, подошла к столу, села. Только теперь выяснилось, что она совсем ничего не слышит.
Мы писали ей вопросы на бумажке, она отвечала устно.
— Вы бы слуховой аппарат купили, — советуют ей.
— Да у меня есть, — показывает на сумку. — Только я с ним как с огромным ухом, потому не надеваю. Все думают, что я музыку слушаю.
Напевным, плавным голосом говорит о своей жизни, которая в её устах уже стала похожа на сказ.
Было у Марии Семёновны два сына. Впрочем, почему же было — есть. Только живут они не с матерью: один в Невинномысске, другой — в Астрахани. Вот и получается — «было». Первый сын хороший, нормально живёт, но у тёщи. Второй — плохой, пьёт и жену бьёт. Сноха маленькая хорошая, внучка закончила на одни пятёрки, устроилась на работу в техникум, где училась, делопроизводителем.
Старушка не говорит о чеченской войне — вспоминает молодость. Как сбежала с будущим мужем, демобилизованным. В чужих галошах, чужом платке. Попались в поезде на проверке документов. Поскольку были нерасписанные, жениха отправили в военкомат, невесту — в милицию. Вот такое вышло свадебное путешествие.
Потом мысль старушки сразу перескакивает на смерь мужа — умер в 54 года, прямо в тракторе у аэропорта.
— Как его хоронили — никого не хоронили. Хоть не задаром он пил. Бригадир говорил: «Он пропьёт, а за один день всё сделает!».
С 73-го года Мария Семёновна работала на «скорой». Дважды даже принимала роды. Целая пачка похвальных грамот у неё хранится до сих пор.
— Приехали как-то в Черноречье. А Нина, акушерка, сама такая (показывает руками большой живот). «Зачем, говорю, ты будешь подыматься? Я её сама спущу». Мы же не знали, что она уже рожает. Подымаюсь на четвёртый этаж — а она рожает. Если сейчас позвонят на «скорую» — Нине попадёт. Я давай сама принимать. Первый раз, борода вот так крутилась. Второй раз на улице Розы Люксембург. Ни одна акушерка не вышла на работу. Меня послали с врачом-чеченцем. Приезжаем. Русская семья. Все дома. Она рожает. Стоим с врачом. У меня терпенья не хватило. Говорю, я всего лишь санитарка, как смогу — помогу. Думала, может, врач подойдёт. А он шагу не сделал. Я подошла, приняла девочку, завязала пуповину. Он за носилками сходил.
Вот такая, говорит, автобиография.
Выходим их трапезной. Мария Семёновна долго не хочет прощаться, какие-то истории рассказывает по второму разу.
— Самое главное — чтобы было здоровье и благополучие в семье, — желает напоследок.
+ + +
Чеченские власти и общество, по моему опыту, в целом болезненно реагируют на разговоры о своих проблемах. Когда мы рассказываем о наших стариках, о проекте, который придумали, единицы соглашаются, что этим людям действительно нужно помочь, и помогают.
Чаще же обвиняют во лжи, в мошенничестве, даже в провокации. Такое мы встречали в соцсетях — от людей с реальными именами и от прячущихся за псевдонимами защитников имиджа Чечни (последние обычно более грубы и категоричны). Кто-то даже заявляет: «забирайте к себе своих стариков», «так и надо этим оккупантам».
Не дремлют и республиканские СМИ. В одной из последних публикаций автор обращал внимание на. «нездоровый» интерес к Чечне. У нас нездоровый интерес к одиноким русским старикам в Чечне. В отличие от одиноких стариков в других регионах, эти пережили войну и живут в окружении чуждой им культуры.
Впрочем, мы не утверждаем, что в Чечне все русские живут так, что все старички заброшенные и одинокие, но даже если есть один такой — ему надо попытаться помочь, а если таких несколько десятков — это уже повод говорить о проблеме и думать над системным её решением.
|
|
