Об увековечении памяти Николая Арсеньева в Калининграде

1.Блогерского страха ради.

Жил в германском городе Кенигсберге русский философ, историк религии и культуры, поэт Николай Сергеевич Арсеньев. Философ мировой известности и поразительной работоспособности, он уже в преклонном возрасте в 1971—1977 годах был председателем Русской академической группы в США, преподавая в Колумбийском университете в Нью-Йорке, в Свято-Владимировской православной духовной семинарии и читая лекции по истории Церкви в Монреальском университете. Биография Арсеньева общедоступна, не будем повторяться. Нам важно то, что двадцать четыре года жизни Николая Сергеевича были связаны с германским городом Кенигсбергом, нынешним российским Калининградом. В течение этих двадцати четырёх лет он преподавал в Кенигсбергском университете, и не только. Профессор Кенигсбергского университета (до 1944 года) Арсеньев в 1926—1938 гг. занимал должность профессора православного богословского факультета Варшавского университета, читал курсы лекций в Оксфордском, Кембриджском, Лондонском университетах, в ряде других высших учебных заведений Европы. Николай Сергеевич является автором около 40 книг и множества статей по богословию, философии, истории религий, античности, средним векам, эпохе Возрождения и современности.

Любой город гордился бы самим фактом, что именно в нём такой человек жил и творил четверть века. Любой город давно воздвиг бы своему знаменитому гражданину памятник на одной из главных площадей, назвал бы в его честь улицу или университет. В советском Калининграде увековечение имени Арсеньева было невозможным по идеологическим причинам. Но господство тоталитарной коммунистической идеологии закончилось, вроде бы, много лет назад. В Калининградской области и общественность, и представители властных структур постоянно подчёркивают особую «европейскость» региона, что подразумевает уважительное отношение к деятелям культуры. Памятники Донелайтису скоро будут стоять в каждом городе, а музеи Канту появятся даже там, где основоположник классической немецкой философии и не жил.

Но вот с памятниками россиянам, связанным своей жизнью и деятельностью с Кенигсбергом, дело обстоит много хуже. Впрочем, у политических деятелей и полководцев шанс быть увековеченным существует. В последние годы в Калининградской области появились памятники Петру Великому и императрице Елизавете Петровне. В Черняховске поставлен памятник Барклаю де Толли. Но православным богословам, например, «не везёт». Память Адама Зерникава и Иннокентия Гизеля, уроженцев Восточной Пруссии, сознательно перешедших в Православие и связавших свою судьбу с Россией, не увековечена никак.

Никак в Калининграде не увековечена память и Николая Арсеньева. Все попытки калининградской общественности установить хотя бы скромную мемориальную доску русскому философу на доме по улице Чапаева, в котором он жил с 1933 по 1944 годы, окончились ничем. Совет по культуре при губернаторе Калининградской области много месяцев в течение 2011−2012 гг. обсуждал этот вопрос. Четыре раза на заседаниях Совета выдвигались всё новые требования к содержанию надписи на мемориальной доске. «Уже давно было бы хорошо создать мемориальный музей семьи Арсеньевых, но сегодня прошу подтвердить этот проект, который после четырёх встреч учёл все требования, звучавшие на заседаниях. И портрет, и цитата философа, все требования по надписи», — просила одобрения Лидия Довыденко (представитель инициативной группы по установке доски) на заседании Совета по культуре 12 декабря 2012 года[1].

«Беспристрастно, но, тем не менее, с большим чувством ответственности обсуждали данное предложение, и на четвёртый раз есть смысл это поддержать», — подвёл итоги многомесячных обсуждений возглавляющий Совет по культуре губернатор Калининградской области Николай Цуканов[2]. Дальнейшие события кратко описаны в статье про Николая Сергеевича Арсеньева на Википедии: «В течение 2011−2012 гг. Совет по культуре при губернаторе Калининградской области несколько раз обсуждал макет мемориальной доски, которую было предложено разместить на доме 3 по ул. Чапаева в Калининграде. В декабре 2012 г. текст надписи на доске был утверждён: «В этом доме с 1933 по 1944 год жил философ, культуролог и поэт Николай Сергеевич Арсеньев (1888−1977)». К этому времени многие детали биографии Арсеньева уже были известны прежде всего благодаря его книге воспоминаний «Дары и встречи жизненного пути». В мемуарах Арсеньев ничего не рассказал об обстоятельствах своей жизни в Кенигсберге при нацистах. Однако в январе 2013 г. историк Игорь Петров опубликовал в своём блоге архивные документы, свидетельствующие о том, что Н.С. Арсеньев осенью 1941 г. в качестве добровольца поступил на службу вермахта. В своём отчёте о посещении лагеря для военнопленных (Дулаге) в пос. Волосово под Ленинградом сотрудник айнзацштаба Вундер упоминает о службе Арсеньева как зондерфюрера (переводчика). По всей видимости, вскоре после встречи с Вундером Арсеньев вернулся в Кенигсберг, где продолжил работу в университете. Также были опубликованы копии документов, свидетельствующие о том, что профессор Н.С. Арсеньев числился зондерфюрером в вермахте по крайней мере до весны 1942 г.[3]«

Итак, в декабре 2012 года губернатор Калининградской области Николай Цуканов обнародовал своё решение: «Есть смысл поддержать». Сразу после этого практически никому неизвестный блогер и историк Игорь Петров, по неясным причинам обитавший в то время в Мюнхене, выложил в своём блоге информацию о том, что в течение нескольких месяцев 1941—1942 гг. Арсеньев числился зондерфюрером в Вермахте. Очень вовремя выложил. Как будто бы дожидался в этом самом Мюнхене дня и часа, когда Цуканов выдаст разрешение на установку мемориальной доски. В связи с этим разрешением, Игорь Петров опубликовал в своём блоге предложение дополнить текст мемориальной доски так: «В этом доме с 1933 по 1944 год жил философ, культуролог, поэт и зондерфюрер Николай Сергеевич Арсеньев (1888−1977)»[4]. Значение слова «зондерфюрер» калининградскому обывателю неизвестно. Очевидно, что на недалёких людей оно может подействовать устрашающе. И вот результат: «По информации «Русского Запада», решение губернатора Калининградской области об установке мемориальной доски философу Николаю Арсеньеву на ул. Чапаева не вступило в законную силу. «до выяснения обстоятельств пребывания ученого в Кенигсберге в годы войны»[5].

Документально это было оформлено на заседании президиума Совета по культуре при губернаторе Калининградской области, прошедшем 11 января 2013 года. Обратим внимание на дату: заседание собрали экстренно сразу после завершения новогодних выходных. Присутствовало на заседании пять из шести членов президиума Совета: С.Г. Сивкова, А.Н. Попадин, Г. В. Кретинин, И.О. Дементьев и М.Г. Чеведаева. Родина должна знать своих «героев», принявших решение по единственному обсуждаемому вопросу: «Об установке мемориальной доски русскому философу Н.С. Арсеньеву на стене жилого дома по ул. Чапаева г. Калининграда». Цитируем протокол:

«Советом по культуре при Губернаторе Калининградской области 13.12.2012 г. согласован проект решения администрации городского округа «Город Калининград» об установке в Калининграде мемориальной доски русскому философу Н.С. Арсеньеву. В январе 2013 года в сети Интернет появилась информация о возможном сотрудничестве Н.С. Арсеньева с немецкими властями в ходе II Мировой войны.

Заслушав и обсудив информацию И.О. Дементьева по данному вопросу [Родина должна знать и того, кто выступил с информацией на Совете, т.к. часто решение вопроса зависит от содержания и формы подачи информации, — прот.Г.], президиум Совета по культуре при Губернаторе Калининградской области ПОСТАНОВИЛ:

1. Направить запросы в компетентные органы, Балтийский федеральный университет им. И. Канта, инициаторам установки мемориальной доски о деятельности Н.С. Арсеньева в Кенигсберге в 1941—1943 годах (на предмет установления фактов, подтверждающих либо опровергающих информацию о сотрудничестве его с немецкими военными властями).

2. В связи с появлением новой информации о жизни и деятельности в Кенигсберге в годы II Мировой войны Н.С. Арсеньева и необходимостью изучения фактического материала по данному вопросу:

— отозвать согласование решения администрации городского округа «Город Калининград» об установке мемориальной доски Н.С. Арсеньеву;

— рекомендовать органам местного самоуправления городского округа «Город Калининград» приостановить подготовку постановления об установке мемориальной доски Н.С. Арсеньеву и деятельность соответствующей инициативной группы.

3. Вернуться к обсуждению целесообразности установки мемориальной доски Н.С. Арсеньеву в городе Калининграде после получения документальных материалов по существу запросов.

Голосовали за данное решение единогласно.

Заместитель председателя Совета А.Н. Попадин

Секретарь Совета М.Г. Чеведаева".

Таким образом, Николай Цуканов приостановил выполнение своего решения блогерского страха ради. Приостановил, как сказано выше, до выяснения обстоятельств. Второй год идёт с момента приостановки. Возникает естественный вопрос: кто-нибудь эти самые обстоятельства выясняет? Совет по культуре при Губернаторе постановил направить запросы в несколько адресов, в том числе в БФУ им. Канта. Ну и где официальные ответы? Кстати, информацию об Арсеньеве на заседании президиума Совета по культуре выложил не кто иной, как доцент кафедры истории Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта Илья Дементьев. То есть, фактически запрос делался самому себе. И за год с лишним нельзя было от самого себя ответ получить обо всех обстоятельствах пребывания Арсеньева в Кенигсберге и доложить о них губернатору? Да, подобрал себе Николай Николаевич советничков.

Между тем, надо всего лишь дать чёткие ответы на несколько вопросов. И первый из них: препятствует ли служба в Вермахте сама по себе увековечению памяти достойного человека?

2.Святой унтер-офицер Вермахта

Ответ на этот вопрос мог бы дать блогер Игорь Петров. По неведомым мне причинам он до последнего времени обитал в городе Мюнхене. При посещении православных храмов этого германского города, он мог бы увидеть любопытную икону святого мученика Александра Мюнхенского. Предлагаю читателям взглянуть на неё.

На иконе изображён святой мученик Александр Шморель, казнённый в мюнхенской тюрьме «Штадельхайм» 13 июля 1943 года. В левой руке мученика — красный православный крест (символ мученичества) и белая роза. Сам он одет в белый халат с повязкой на левом рукаве. На повязке — красный крест. Из-под санитарного халата выглядывает военный мундир: воротник с петлицами, рукава с пуговицами. Мундир унтер-офицера Вермахта. Игорю Петрову сейчас самая пора сделать ехидное предложение дополнить текст надписи на иконе словами «святой мученик унтер-офицер Вермахта Александр». Но он не предложит. Ехидство блогера, вызвавшее паралич воли у губернатора, на православных верующих не подействует. Да и сам он должен понимать, что скорее добьётся обратного эффекта.

Так как обитающий в Мюнхене блогер Игорь Петров не пожелал ознакомить бывших сограждан с обстоятельствами жизни и смерти святого унтер-офицера Вермахта, мы возьмём на себя труд познакомить читателей с биографией святого мученика Александра. Итак, родился Александр Шморель 3/16 сентября 1917 года в российском городе Оренбурге, в семье врача. Его отец, доктор Гуго Шморель, вырос в Оренбурге, изучал медицину в Мюнхене, перед Первой мировой войной работал ассистентом при Университетской клинике в Москве. Из-за роста антинемецких настроений в начале Первой мировой войны он решил вернуться в Оренбург, где у большой семьи Шморелей был свой промысел[6]. Отец Гуго, купец 2-й гильдии Карл-Август Шморель (1832−1902) был выходцем из Восточной Пруссии. В 1855 году он переехал в Россию. Он был скорняком, занимался также торговлей мехами, основал первый в Оренбурге паровой лесопильный завод. В семье было десять детей. Гуго был младшим сыном.

Вернувшись в Оренбург, Гуго Шморель занимался больными ссыльными немцами, а после революции — и раненными в гражданской войне. Ещё будучи в Москве, Гуго Шморель познакомился с Натальей Петровной Введенской, изучавшей в Москве экономику. Она была из благочестивой семьи, отец её был православным священником. Невеста последовала за женихом в Оренбург, где состоялось венчание в Петро-Павловском храме. В следующем году в этом храме крестили их первенца Александра. Один дедушка младенца был немцем, выходцем из Восточной Пруссии. Другой — русским православным священником. Всю последующую жизнь Александр сознавал себя православным. Такому восприятию способствовал образ матери, которая умерла от тифа, когда Александру было немногим больше года. Способствовала исповеданию православия будущего мученика и простая русская женщина родом из села Романовка Саратовской губернии Феодосия Константиновна Лапшина, певшая на похоронах матери Александра. В семье Шморелей её звали «няня». Она отличалась сердечной теплотой, благочестием и верностью семье Шморелей.

В 1920 году овдовевший Гуго женился вторым браком на дочери владельца пивоваренного завода в Оренбурге обрусевшего немца Егора Гофмана Елизавете. В 1921 году семья Шморелей навсегда покинула разорённую революцией и гражданской войной Россию и обосновалась в Мюнхене. Чтобы вывезти из Советской России Феодосию Лапшину, её записали вдовой умершего брата Гуго, превратив её в Франциску Шморель. «Няня» сорок лет делила с этой семьёй радость и горе. В Мюнхене у Гуго и Елизаветы Шморелей родились дети Эрих и Наталия, воспитывавшиеся в католичестве. Однако мачеха позаботилась, чтобы Александру частным образом преподавался православный Закон Божий приезжавшим в Мюнхен для совершения богослужений священником. Это помогло Александру осознанно сохранять православную веру, так как в Баварии в государственных школах православный Закон Божий преподаётся только с 1956 года, и Александр в своё время был обязан посещать католические уроки. Здесь учитель перед всем классом неоднократно призывал его: «Шморель, будучи гостем у нас, Вы могли бы совершать крестное знамение как мы — слева направо». Александр неизменно отвечал: «Я православный, и мы совершаем его иначе!»

Следует отметить, что дома семья Шморелей общалась между собой на русском языке, о чем упомянуто и в протоколах допроса Гестапо: «Эти данные в любое время можно проверить у моих родителей и у домашнего персонала. В этой связи я признаю, что в доме моих родителей почти исключительно говорят по-русски» (26.02.1943, стр. 5). «Я сам строго верующий приверженец Русской Православной Церкви», — заявил Александр Шморель на следствии (01.03.1943, стр.19об).[7] Знакомые Шморелей свидетельствуют, что в их доме царил поистине русский дух: на обед подавали пельмени и блинчики, чай пили только из самовара, сахар — вприкуску, и лакомились десятками видов варенья, заготовленного заботливой няней. Родители (отец протестант и мать католичка) нашли детям воспитателей, которые преподавали им русский язык и литературу. «Война и мир» Толстого и «Евгений Онегин» Пушкина были настольными книгами немецкой семьи Шморель, но любимым писателем Александра стал Фёдор Достоевский, роман которого «Братья Карамазовы» он перечитывал не один раз.

Впрочем, Александр осознавал себя не только русским, но и немцем. Он даже потянулся первоначально к движению национального возрождения, привлечённый проповедуемыми там идеалами, но постепенно отошёл от него. Во время обучения в гимназии он участвовал в спортивных организациях, сперва германско-консервативного толка, а по мере их запрещения после 1933 года, национал-социалистического. Это не означало согласия с политическим направлением последних. Просто, согласно своему возрасту, деятельный его характер искал применения своих сил. При окончании 8-летней гимназии были отмечены его спортивные достижения — по легкой атлетике «отлично». Спортивные награды Рейха и СА.

Окончив в 1937 году гимназию, Александр вступил в рабочие отряды (арбайтсдинст). Оттуда он писал: «.. У нас здесь вскрывают письма. Было бы неприятно, если бы они узнали мое мнение о них. Оно как раз не слишком лестное. И потом, они ведь знают, что я родился в России. У нашего высшего командования — у всех — на лице скорее гримаса диких зверей, а уж никак не человеческое выражение..» В рабочем отряде Александра охватило полное отвращение к окружавшей его бездуховной среде, особенно ввиду грубого обращения руководителей с людьми. Его душа отвергала «стадность», трусость и приспособленчество, отвращалась от «толпы». Уже в ноябре 1937 года Александр был призван на полтора года в армию. Служил в артиллерийской части, посещая последние шесть месяцев школу санитаров. В марте 1938 года воинская часть Шмореля участвовала в «аншлюсе» Австрии. А ещё через полгода он становится участником присоединения Судет и свидетелем жестоких расправ над протестующим чешским населением. Весной 1939 года Александр уволился в запас в звании унтер-офицера и поступил на медицинское отделение мюнхенского университета.

В автобиографических показаниях сказано: «Вступая в 1937 году в немецкую армию (я поступал добровольно), я принес присягу фюреру. Я открыто признаюсь, что уже тогда мне внутренне что-то претило, но я объяснял себе это необычностью военной жизни и надеялся впоследствии приобрести иной настрой. Я несомненно обманулся в этой своей надежде, так как в кратчайшее время вступил в конфликт со своей совестью, задумываясь о том, что ношу форму немецкого солдата, а с другой стороны симпатизирую России. В возможность войны с Россией я тогда не верил» (Дело стр. 5об и стр. 6).[8]

С нападения на Польшу 1 сентября 1939 года началась Вторая мировая война. В 1940 году с апреля по июнь последовали нападения на Данию, Норвегию, Бельгию, Нидерланды, Люксембург и, наконец, Францию. Немцами был занят Париж. Ожидалось нападение на Англию. Со второго курса университета Александра снова призывают в армию. В составе санитарной роты он попадает во Францию. Александр находился в Лотарингии, просил присылать ему книги — исключительно русских авторов: Достоевского, Тургенева, Чехова. Кроме того, выяснял для себя политику Сталина. Через несколько месяцев ему снова удаётся получить увольнение для продолжения медицинского образования. В это время он знакомится и вскоре сближается с Гансом Шолем, также студентом медицинского отделения. Предпасхальные дни 1941 года Александр провел в кругу семьи. Он часто приходил на богослужения в русскую церковь, где мог видеть своих соотечественников — беженцев от Гражданской войны. Уже два десятилетия они скитались по белу свету, не находя себе пристанища. 14 апреля (для католиков — Пасха, для русских — ещё только Вербное воскресенье) унтер-офицер Вермахта Шморель написал Ангелике Пробст, сестре своего друга Христофа Пробста следующие строки: «Вчера я был в русской церкви. У меня сжималось сердце, когда я, стоя сзади в углу, смотрел на всех этих несчастных. Где справедливость Божия, где? Можешь ты мне это сказать, Ангели? В то время, когда я ехал в церковь, простой народ, чернь, обыватели в Пасхальное воскресенье уже с утра выстраивались в очереди у кинотеатров. Вонючий сброд!

Почему эти унылые создания имеют работу, хлеб, дом и родину, и почему недостаёт всего этого тем людям, которых я сегодня видел в церкви? Среди них тоже было много простого народа, но прекрасного, драгоценного. Все эти люди, которые когда-то покинули свою родину, чтобы избежать несвободы, отважившись на невероятные трудности только для того, чтобы не служить ненавистной идее. И как раз этот простой народ, который я видел сегодня в церкви, именно он — бесценнейший. Они-то как раз бежали не затем, чтобы спасти деньги и драгоценности, как многие богачи; нет, они бежали, чтобы спасти свою свободу и свободу своих детей. Где найдётся подобный пример, чтобы столь громадная часть народа возымела смелость отказаться от всего того, что она называла своим и бежать, бежать от порабощения?..

..Покажи мне народ, покажи мне людей, верующих сильнее этих, которые после 22 лет бесплодных молений всё ещё верят! Они не верят в справедливость. Как давно уже должна бы стать Россия свободной! Но они верят в свою молитву, в то, что Бог услышит их, и они не перестают верить. И всё же судьба не к кому не столь жестока, как к этим самым верующим из людей. У них может быть много иных ошибок, так много, как ни у кого другого, но у них есть также такая Вера и такая Любовь, каких нет у других. Разве это не самое ценное? Не должны ли все другие ошибки быть прощены? Я стоял в темном углу, смотрел на всех этих несчастных, и слёзы катились у меня по щекам. Я не стыдился их.."[9]

Небольшой круг тогдашних друзей Александра состоял из студентов, скептично относившихся к национал-социалистическому режиму, приверженных высшей культуре и христианскому осмыслению происходящего в мире. На них Александр влиял своей горячей любовью к жизни, к творчеству, к России, её литературе, музыке, культуре, привлекал к изучению русского языка. Да, его друзья-немцы занимались изучением русского языка, чтобы прочитать Достоевского и Пушкина в оригинале. Когда Гитлер напал на Советский Союз, Александр был в походе в Альпах с друзьями. Он был раздавлен известием о начале войны. Всем своим существом он отрицал большевизм, но воспринял войну, как нападение на Россию. Мысль о том, что его Родину топчут «безжалостные сапоги безмозглых солдафонов», причиняла ему боль.

«..Из-за сегодняшней войны я попал в довольно сложное положение, — говорил Александр два года спустя на допросах в гестапо. — Как можно уничтожить большевизм и предотвратить при этом завоевание российских земель?.. Я хочу вновь подчеркнуть, что я по своему мышлению и мироощущению больше русский, чем немец. Но я прошу учитывать, что я не отождествляю Россию с понятием большевизма, напротив, я — открытый враг большевизма» (допрос 26.02.1943).[10]

Студентам-медикам было разрешено выбрать в своём военном округе место для медицинской практики («фамулатуры»). Александр и друг его Ханс Шолль (которого Шморель позже именовал «Ваня») выбрали больницу Харлахинг в южной части Мюнхена. Всю вторую половину 1941 года Александр и Ханс служили санитарами, проводя свободное время (которого было достаточно) в уединённых беседах, активно занимаясь искусством. В общении двух друзей, идущих параллельным путем обучения, стали развиваться мысли о деятельной ответственности за судьбы своих народов. Александру уже в Чехии и во Франции бросилось в глаза жестокое обращение нацистов с местным населением, теперь же до друзей стали доходить обрывочные сведения о преступном отношении нацистов к населению занятых областей Польши и Советского Союза, о начавшемся уничтожении евреев. Через некоторое время Александр и Ханс решились активно выступить против национал-социалистического режима.

Ханс Шолль стал целенаправленно расширять свои знакомства, углубляясь в философские и политические размышления, Александр организовывал «литературные чтения» в доме своих родителей. Области эти сливались, и такие встречи превращались в вольные обсуждения ответственности каждого человека в современной жизни и о дальнейших перспективах. В самом узком кругу родилась мысль действенного сопротивления нацизму через распространение свободного слова. Были предприняты шаги по приобретению множительной техники. Четыре листовки «Белой Розы» (так была названа подпольная группа) были созданы и распространены в краткий период 27 июня по 12 июля 1942 года. Они написаны были Александром Шморелем совместно с Хансом Шоллем. Друзья отвергали террористические методы. Напротив, их листовки будили мысль, призывали к покаянию, к прекращению войны, к духовному освобождению немецкого народа от сетей гитлеровской пропаганды.

Листовки «Белой Розы» свидетельствуют о чётком противопоставлении христианских ценностей и культуры нацистскому идоло-языческому варварству. «Самое недостойное для культурного народа — не сопротивляясь, предоставить управлять собою клике безответственных властителей, преданных тёмным страстям..» — так начинается первая из листовок «Белой розы». «Своим апатичным отношением к этим тёмным личностям он предоставляет им возможность так действовать, он терпит это правительство, которое несёт безмерную вину, да он же и сам виноват, что оно вообще могло возникнуть! Каждый хочет считать себя непричастным. и засыпает со спокойнейшей, чистой совестью. Но он не может освободить себя от этой вины..» (листовка № 2). «Не скрывайте вашу трусость под покровом мнимой мудрости! Ибо с каждым днём, пока вы медлите, пока не сопротивляетесь этому исчадию ада, ваша вина растет, подобно параболической кривой, всё выше и выше» (листовка № 3). «Всякое слово из уст Гитлера — ложь. Когда он говорит „мир“, он имеет в виду войну, а когда он обращается к Всевышнему, то изрыгает страшнейшую хулу, ибо имеет в виду власть лукавого, падшего ангела, сатаны» (листовка № 4).

Листовки с таким текстом стали появляться не только в Баварии, они доходили уже до Ульма, Штутгарта, Регенсбурга, Зальцбурга и Вены. Но 23 июля 1942 года Александр Шморель, Ганс Шоль и Вилли Граф (также будущий участник сопротивления) были неожиданно откомандированы на фронт.

«Я вновь увижу Россию! Мы будем работать в полевых лазаретах — пока ещё неизвестно, как долго. Я думаю, что к зимнему семестру мы всё-таки вернёмся в Мюнхен», — писал Александр своим родным. В первых числах августа друзья уже были под Вязьмой. Попав в 252 дивизию, они были направлены по Гжатск. Работы для студентов санитарной роты почти не было, и они проводили время, бродя по окрестностям, знакомясь с местным населением.

«Я часто и подолгу разговариваю с русским населением — с простым народом и интеллигенцией, особенно с врачами, — писал домой Александр. — У меня сложилось самое хорошее впечатление. Если сравнить современное русское население с современным немецким или французским, то можно прийти к поразительному выводу: насколько оно моложе, свежее и приятнее!»

«Русские — поразительные люди, — отмечал в своём дневнике Ганс Шоль, наблюдая за молящимися в православной церкви, — ..бородатые мужики, с добрыми лицами женщины, ..то и дело кланяются, осеняя себя крестным знамением. Некоторые склоняют голову до земли и целуют пол. Сердца всех верующих бьются в такт, почти физически ощущается движение душ, которые выплёскиваются, открываются после этого чудовищного молчания, которые, наконец, нашли дорогу домой, на свою настоящую родину. От радости мне хочется плакать, потому что и в моём сердце оковы падают одна за другой. Я хочу любить и смеяться, потому что вижу, как над этими сломанными людьми всё ещё парит ангел, который намного сильнее, чем сила пустоты».

Те же настроения овладевают и Вилли Графом, которому также предстоит в скором времени смерть на эшафоте: «Хорошо, что я могу оставаться здесь с хорошими знакомыми из Мюнхена, — пишет он подруге. — Один из нас, тоже медик, отлично владеет русским, потому что родился здесь и во время революции вынужден был вместе с родителями покинуть страну. Потом он практически стал немцем. И вот он впервые вновь увидел эту страну, и мне открывается многое, что ранее оставалось неизвестным или, по крайней мере, непонятным. Он часто рассказывает нам о русской литературе, да и с людьми устанавливается совсем другой контакт, чем когда не можешь объясниться. Мы частенько поём с крестьянами или слушаем, как они поют и играют. Так немного забываешь всё то печальное, с которым так часто приходится встречаться».

Свои письма домой Александр писал по-русски. И они, как и письма его друзей, были переполнены любовью к России. «За двадцать лет большевизма русский народ не разучился петь и танцевать, и повсюду, куда ни пойдёшь, слышны русские песни. Несмотря на бедность, народ тут чрезвычайно гостеприимный. Как только приходишь в гости, самовар и всё, что найдётся в доме, сразу же ставится на стол. Я часто захожу к священнику, ещё довольно бодрому старику. Кроме добра, я здесь ничего не видел и не слышал».

Немецко-фашистские оккупанты Александр Шморель и Ганс Шоль в 1942 году. Меньше, чем через год они будут казнены. Один из них пополнит лик святых мучеников Русской Православной Церкви.

В ноябре друзья вернулись с Восточного фронта в Мюнхен. Александр писал в Гжатск: «Целыми днями я думаю о вас и о России. По ночам мне снитесь вы и Россия, потому что моя душа, моё сердце, мои мысли — всё осталось на Родине. Но пока я должен оставаться в Германии. Я смогу многое рассказать, когда мы увидимся вновь. Пока же ещё рано об этом говорить». Проведённое в России время сплотило студентов-медиков, и борьба против нацистского режима развернулась с удвоенной силой. Тысячи листовок «Белой розы» были распространены в городах Южной Германии и Австрии. На стенах домов появились надписи краской: «Долой Гитлера!», «Гитлер — убийца!» Но. В феврале 1943 года члены группы «Белая Роза» были схвачены Гестапо.

Первый процесс по делу «Белой розы» состоялся 22 февраля, спустя всего четыре дня после ареста Ганса и Софи Шолль. Нацист Роланд Фрайслер, председательствовавший на суде, во время Первой мировой войны побывал в русском плену. После революции в России он стал большевистским комиссаром, сделал на этом поприще карьеру, но позднее вернулся в Германию. Гитлер высоко ценил этого бывшего большевистского комиссара, а ныне — главу народного трибунала. Фрайслер приговаривал почти всех обвиняемых к смертной казни. Суд над братом и сестрой Гансом и Софи Шолль длился всего два часа, и смертный приговор был приведён в исполнение в тот же день.

Но следствие над Александром Шморелем затянулось. Нацисты никак не могли поверить, что «Белая Роза» возникла без какого-либо влияния советской разведки. Благодаря этому сохранились многочисленные протоколы допросов Александра и собственноручно написанные им показания, в том числе «Политическое исповедание». Из этих источников мы можем видеть образ Александра как христианина, ведущего духовную брань со злом.

На первых же допросах в Гестапо Александр исповедовал свои убеждения: «На вопрос, к какому политическому течению я принадлежу, в частности, как я отношусь к национал-социализму, я открыто признаюсь, что я не являюсь национал-социалистом, так как я больше интересуюсь Россией. Я открыто признаюсь в моей любви к России. В то же время я отрицаю большевизм. Моя мама была русская, я там родился и не могу не симпатизировать этой стране. Я открыто признаю себя приверженцем монархизма..»

«Я этим не хочу сказать, что государственная форма, царившая в России до 1917 года, была бы моим идеалом — нет. Эта царская власть тоже имела свои недостатки, быть может, даже очень многие, но её основы — верные. В царе русский народ имел своего представителя, своего отца, которого горячо любил — и это по праву. В нём видели не столько главу государства, сколько именно отца, попечителя, советчика народа — и опять же с полным правом, ибо таково было отношение между ним и народом. Не ладно обстояло дело почти со всей интеллигенцией, которая полностью потеряла связь с народом и так больше и не нашла её. Но, несмотря на смертельно больную интеллигенцию, и следовательно, и правительство, я считаю, что для России царская власть — единственная правильная форма».

«Я даже склонен почти всегда отдать предпочтение авторитарной форме правления перед демократической. Ведь куда нас завели демократии, это мы все видели. Авторитарную государственную форму я предпочитаю не только для России, но и для Германии. Однако народ в своём главе должен видеть не только политического вождя, но и отца, представителя, покровителя. А в национал-социалистической Германии, я думаю, дело обстоит не так».

«За прошедшее время я много занимался русской литературой и должен сказать, что я очень много узнал из неё о русском народе такого, что лишь приятно укрепило меня в моей любви к нему. Эта любовь к русскому народу усилилась ещё больше благодаря моему пребыванию на Восточном фронте летом 1942 года. В этой связи, наверное, будет более понятно, как болезненно для меня состояние войны между русским и немецким народами и почему у меня появилось желание, чтобы Россия вышла из этой войны с минимальными потерями..»

" Мы отчетливо сознавали, что наши действия направлены против существующего государства и что в случае расследования нам грозит суровое наказание. Но нас ничто не могло удержать от подобных действий против этого государства, так как мы оба знали, что тем самым мы сокращаем войну".

Это были ответы Александра на вопросы, задаваемые ему следствием. В письмах же родителям мы можем видеть его горячую веру христианина, изложенную иным языком: «Посему я благодарил Бога за несчастье и полностью покорился неисследованным судьбам Его промысла, которым он ещё прежде сложения мира, предусмотрел время и место смерти для каждого человека во благо. Бог всё управляет так, как Сам хочет, и как это служит нашему благу, мы только должны всегда с полным доверием предавать себя в руки Его — тогда он нас никогда не оставит, всегда будет помогать и утешать. Чем больше жизненная трагедия, тем сильнее должна быть вера, чем больше кажущаяся богооставленность, тем благонадежнее нам следует вручать свою душу в Божии отеческие руки».

Своей сестре Наташе он написал: «Ты вероятно удивишься, если я напишу тебе, что внутренне я становлюсь с каждым днём всё спокойнее, даже радостнее и веселее, что мое настроение в основном лучше, чем оно было раньше, на свободе! Откуда это? Я хочу сейчас рассказать тебе об этом: всё это страшное «несчастье» было необходимо, чтобы наставить меня на правильный путь — и потому на самом деле оно вовсе не было несчастьем. Я радуюсь всему и благодарю Бога за то, что мне было это дано — понять указание перста Божия и через это выйти на истинный путь. Что знал я до сих пор о вере, о настоящей, глубокой вере, об истине, последней и единственной, о Боге? Очень мало!

Теперь же я достиг того, что даже в моем нынешнем положении весел, спокоен и в благом расположении — будь, что будет. Я надеюсь, что вы также прошли сходный путь развития, и что вы со мной вместе после глубокой боли разлуки достигли того состояния, при котором вы благодарите Бога за всё".

Между тем следствие было завершено. 13 апреля состоялся суд. Бывший большевистский комиссар Роланд Фрайслер, естественно, приговорил Александра Шмореля к смертной казни. Предложение просить о помиловании Александр отклонил. Признать за нацистской системой право распоряжаться своей жизнью, признать эту систему даже косвенно он не мог. Но родственники его мачехи были в партии, даже имели партийные награды. В преддверии суда, прекрасно зная, что приговор предрешён, дядя Александра Шмореля, ветеран НСДАП Рудольф Гофман, направил письмо на имя рейхсфюрера СС Гиммлера. Обладатель золотого партийного значка Гофман просил пощадить чувства родителей Александра и сохранить ему жизнь, отправив его на фронт, где он мог бы искупить вину перед государством своей кровью.

Гиммлер ответил на это письмо так: «Уважаемый партайгеноссе Гофман! Я получил прошение о помиловании студента Александра Шмореля. Я нахожу, что вы поступаете весьма порядочно, вступаясь за вашего племянника. В то же время я вынужден сообщить вам, что не смогу содействовать помилованию. Недостойное деяние Александра Шмореля, которое безо всякого сомнения в значительной степени обусловлено присутствием в нём русской крови, заслуживает справедливого наказания».

Зная о посланном прошении, Александр написал родителям из тюрьмы: «Если мне придётся умереть, если прошение будет отклонено, знайте: я не боюсь смерти, нет! Поэтому не мучайте себя! Я знаю, что нас ожидает другая, более прекрасная жизнь, и мы ещё обязательно встретимся. Поймите, смерть не означает завершения жизни. Наоборот, это — рождение, переход к новой жизни, великолепной и вечной! Страшна не смерть. Страшно расставание. Лишь сейчас, когда нас разлучили, когда я потеряю вас всех, я осознал, как любил я вас. Помните o встрече здесь, на земле, или там, в вечности. Господь направляет ход вещей на Своё усмотрение, но на наше благо. Потому мы должны довериться Ему и отдать себя в Его руки, и тогда Он никогда не оставит нас, поможет нам и утешит нас».

В пять часов утра 13 июля Александру сообщили о предстоящей в 17 часов казни. Ему было разрешено призвать в камеру православного священника для исповеди и причастия Телом и Кровью. Родителям Александр написал последнее письмо:

«Итак, всё же не суждено иного, и по воле Божией мне следует сегодня завершить свою земную жизнь, чтобы войти в другую, которая никогда не кончится, и в которой мы все опять встретимся. Эта встреча да будет вашим утешением и вашей надеждой. Для вас этот удар, к сожалению, тяжелее, чем для меня, потому что я перехожу туда в сознании, что послужил глубокому своему убеждению и истине. По всему тому, я встречаю близящийся час смерти со спокойной совестью.

Вспомните миллионы молодых людей, оставляющих свою жизнь далеко на поле брани — их участь разделяю и я.

Передайте самые сердечные приветы дорогим знакомым! Особенно же Наташе, Эриху, Няне, тете Тоне, Марии, Алёнушке и Андрею.

Немного часов, и я буду в лучшей жизни, у своей матери, и я не забуду Вас, буду молить Бога об утешении и покое для вас.

И буду ждать Вас!

Одно особенно влагаю в память Вашего сердца: Не забывайте Бога!!!

Ваш Шурик"

На внутренней части конверта письма мачехи к нему Александр написал в Гжатск русской девушке Нелли, с которой познакомился летом 1942 года. Письмо это было тайно вынесено из тюрьмы православным священником, но адресата не достигло, так как в Гжатске уже были советские войска. Александр пользовался старой орфографией, называл себя «Сашей», а Ганса Шоля «Ваней»:

«Милая Нелли! Раньше, чем мы все думали, мне было суждено бросить земную жизнь. Мы с Ваней и другими работали против немецкого правительства, нас поймали и приговорили к смерти. Пишу тебе из тюрьмы. Часто, часто я вспоминаю Гжатск! И почему я тогда не остался в России?! Но всё это воля Божия. В загробной жизни мы опять встретимся! Прощай, милая Нелли! И помолись за меня! Твой Саша».

Александр Шморель был казнён 13 июля 1943 года. На другой день тело казнённого выдали семье, которая похоронила его по православному обряду на кладбище Ам Перлахер Форст. В послевоенной Германии память об Александре Шмореле сохранилась. Так, в Мюнхене одна из площадей носит имя Александра Шмореля, в Мюнхенском университете создан музей «Белой розы», где один из стендов посвящен Александру. Но, заметен любопытный факт: немцы, для которых «Белая роза» стала легендой, не знают, или стараются не заострять внимание на том факте, что Александр был и по происхождению, и особенно по душе своей — русский. Это можно понять: одна единственная молодежная организация сопротивления нацизму, да и та создана при участии русских! Поэтому его имя часто остаётся в тени, и даже в созданных о «Белой розе» фильмах Александр Шморель — один из главных организаторов, можно сказать, душа «Белой розы», — проходит эпизодом. Зато в СССР и ГДР имя Шмореля старались вообще не упоминать. До последнего времени об этом мужественном и светлом человеке в России, на его родине и родине его деда и матери, практически ничего не знали. Если в послевоенных публикациях на Западе имя Александра Шмореля встречалось постоянно, то в СССР можно было встретить информацию только о некой группе «Белая роза», руководимой братом и сестрой Шоль. Архивные материалы дела, касающегося «Белой розы» и её организатора Александра Шмореля, после взятия Берлина были вывезены в Москву и там долгие годы хранились в недоступных архивах КГБ. Только в 1993 году были получены фотокопии допросов, и православным Германии стали известны все подробности жизни и мученической кончины Александра. После подробного изучения дела, Александр был канонизирован как святой мученик. Православная церковь его почитает, ему пишутся иконы.

Унтер-офицер Вермахта, однако. В 1943 году он должен был закончить медицинское образование в Мюнхенском университете и получить диплом врача. В условиях продолжающейся войны Александр Шморель, как врач, вполне мог оказаться в германской армии и получить звание зондерфюрера. Вместо этого он в 1943 году закончил свою земную жизнь и пополнил лик святых мучеников. Германским народом он почитается как борец против Гитлера, а Русской православной церковью — как святой. Предоставим читателю самому ответить на ранее заданный вопрос: препятствует ли служба в Вермахте сама по себе увековечению памяти достойного человека? Святой мученик Александр, вразуми своим примером нашего губернатора!

3. Зондерфюрер Арсеньев против рейхсляйтера Розенберга

Если непредвзято разобраться в терминах, то окажется, что слово «зондерфюрер» само по себе ничего страшного не обозначает. В Германии, перед самым началом Второй мировой войны, 26 августа 1939 года, гражданским лицам со специальным образованием (лингвисты, инженеры, врачи), но не имеющим достаточной военной подготовки, было разрешено (или предложено) поступать на службу в армию в качестве специалистов в конкретных областях деятельности, с правом ношения военной униформы и получения льгот военнослужащих. Это была категория военных чиновников, именуемых зондерфюрерами (нем. Sonderführer — особый руководитель).

Выше упоминалось, что блогер Игорь Петров внезапно драматизировал ситуацию с установкой мемориальной доски на доме, в котором жил Арсеньев, своим предложением дополнить текст на ней словами: «В этом доме с 1933 по 1944 год жил философ, культуролог, поэт и зондерфюрер Николай Сергеевич Арсеньев (1888−1977)». Волшебное слово «зондерфюрер» и привело к приостановке губернатором Цукановым выполнения своего решения по установке мемориальной доски. «до выяснения обстоятельств пребывания ученого в Кенигсберге в годы войны».

За год с лишним работа по «выяснению обстоятельств» с места не сдвинулась. К опубликованному в Интернете Игорем Петровым (спасибо ему!) отрывку архивного документа (отчёт Г. Вундера Розенбергу) ничего нового не прибавилось. Отрывок этот придётся процитировать:

«G.Wunder «Bericht über die Fahrt zu den Zarenschlössern im November 1941»

[…] В то время как группа фон Крузенштерна посвятила свой день осмотру Красногвардейска, мы ввиду личных обстоятельств направились в Волосово. Комендант капитан Фойльнер и его адъютант капитан Керн в своё время возглавляли квартирмейстерское управление в Бордо и предусмотрены на такую же должность в Петербурге. Здесь мы смогли глубже вникнуть в особенные трудности деятельности комендатур; это первое соприкосновение с населением в местности, которая испытывает на себе все тяготы войны и голода. Здесь живут эстонцы, финны и русские, кроме того здесь пришлось разместиться эвакуированным из зоны боёв вокруг Петергофа. Переводчик Дулага профессор фон Арсеньев (Кенигсберг) поведал нам о настроениях пленных и населения и обстоятельно об устройстве общедоступной библиотеки им. Достоевского, организованной по его указаниям (подробности позже). Так как его данные были подтверждены Кенигзедером и др., воспроизвожу главные тезисы.

Население здесь в большинстве своём приобрело иммунитет против большевистской пропаганды, так как её избыток вызывает оскомину. Население не антирелигиозно; в церковь — её, последнюю в районе, закрыли около года назад — стекается всё больше народу всех возрастов. Но население ожидает от нас, когда военная обстановка позволит это, ликвидации голода и введения права на свободный труд. Существует нехватка — это особенно настойчиво подтверждает Кенигзедер — пропаганды, которая велась бы постоянно и просвещала, почему происходит или не происходит то или иное. Объяснений на наших первых плакатах о том, что мы освобождаем их от большевистского рабства и не допустим возвращения прежних угнетателей, недостаточно. Сейчас ждут позитивных начинаний, ждут речи министра.

Военную мораль красного солдата Арсеньев объясняет тем, что он ни в коем случае не сражается за большевистскую идею, которую большинство даже отклоняет, что угрозы, нажим или жар начавшегося сражения лишь частично объясняют сопротивление, встречающееся повсюду. Дело в усиливаемых искусной большевистской и британской пропагандой остатках национального чувства, которое переживёт большевизм. Русский солдат воюет — предположительно — за свою землю, поэтому он воюет так хорошо. Арсеньев зашёл весьма далеко — насколько это отвечает его собственным взглядам, оставим в стороне — объявляя это национальное чувство несмотря на многочисленные попытки его притупить, настолько сильным, что американцы могут его использовать для образования национального правительства (Керенский) и заметил, что мы должны их опередить и предотвратить это. Его наблюдения (но не его выводы) кажутся мне достойными внимания министра.[…]

[…] Новое посещение Волосова было посвящено главным образом осмотру библиотеки им. Достоевского. В Волосово, которое было значительным областным центром, фонды бывшей районной библиотеки, центрального книжного управления, молочного техникума и железнодорожной школы были спасены зондерфюрером профессором фон Арсеньевым из выгребной ямы и просмотрены. Те, что представлялись ему приемлемыми, он собрал в народную библиотеку, которой руководит бывшая учительница Надежда Степановна Паташникова и которую содержит община. Библиотека состоит примерно из 3000 русских книг, из них 1400 развлекательных. Она рьяно посещается, в том числе молодежью (ежедневно выдаётся 40 книг бесплатно, открыта в течение дня, срок возврата 1−2 недели, картотека). Потребность велика. Особым спросом пользуются развлекательные книги, но также и учебные (немецкий язык — учебники были очищены профессором фон Арсеньевым, справочники и т. п.)

По сообщению Арсеньева кроме пропагандистских книг, которые он исключил, он обнаружил немало классики — многочисленные, в том числе новые издания Пушкина, Гоголя, Лермонтова и Чехова, меньше Толстого. Достоевского почти нет (только остатки старых изданий). Есть несколько драматургов 19 века, небольшое количество переводов (Фауст, Мольер, Гамлет, Бальзак, Пиквик), многочисленные учебники (особенно естественные науки и техника, также по языкам), справочники, география (Гумбольдт), история и детские книги. Большая часть этих фондов объединена в новой библиотеке. Внешний вид у книг скверный — грязные и зачитанные. Тем не менее, мы посоветовали коменданту Волосова из психологических соображений дальше поддерживать библиотеку, хотя она и не представляет никакой ценности. Книжная политика большевиков (против Достоевского), которую мы увидели здесь, была нам многократно подтверждена и другими источниками.

О нынешнем положении надо заметить, что населению после нашего прихода недостаёт пропаганды, ему приходится голодать и вследствие войны оно не получает обещанной свободы. Таким образом идти навстречу в вопросах вроде этой библиотеки разумно. Показательно высказывание библиотекарши Надежды Степановны, что большевики много сделали для школьного образования, а о немцах она пока не может составить мнения, так как идёт война. Но наши солдаты многократно попросту выбрасывали книги и, только благодаря вмешательству переводчика зондерфюрера фон Арсеньева, их удалось спасти. Здесь мы натолкнулись, по моему мнению, на очень важный мотив, который наша пропаганда должна знать и учитывать: вследствие нужд и побочных эффектов войны населению в тыловой зоне сейчас приходится куда хуже, чем прежде. Пока нами не предпринимается никаких контрмер, чтобы вести разъяснительную работу и привлекать людей на нашу сторону. По этой причине я попросил профессора фон Арсеньева кратко письменно изложить свои впечатления от общения с пленными и населением для министра. Арсеньев и сам сказал, что хочет рассказать о фактах и настроениях, а также о всё ещё сохранившемся сильном национализме, не делая из этого политических выводов, которые он с этими фактами связывает (необходимость образования национального правительства, чтобы восстановить прежний союз с русским народом). Вместо этого он передал нам документ, в котором речь идёт только о перспективах, и нет почти ни слова о фактических наблюдениях. Забота русского националиста о своих интересах перевешивает долг немецкого зондерфюрера […]" (ЦДАВО, ф.3676 оп.1 д.149).[11]

К данному документу есть вопросы. В нём отсутствует имя Арсеньева. Мы знаем, что у Николая были родные братья Василий и Юрий. Можно допустить, что речь шла о ком-то из них. Придётся принять на веру утверждение Игоря Петрова о том, что речь шла именно о Николае Арсеньеве. Кроме того, учтём, что оккупированная территория Ленинградской, Псковской и Новгородской областей Розенбергу не подчинялись. Эти области были под управлением не гражданской, а военной администрации (командование группы армий «Север»). Так что само наличие этого документа вызывает вопросы. Что делал чиновник Министерства оккупированных восточных территорий Вундер на территории, управляемой военной администрацией? Мог, конечно, заниматься поиском культурных ценностей для их последующего вывоза в Германию. Но мог выполнять и иные задачи. Какие?

Уже отмечалось, что это донесение (скорее — донос) Розенбергу германского чиновника Вундера характеризует Арсеньева в глазах непредвзятого российского читателя исключительно положительно: русский патриот, у которого «забота русского националиста. перевешивает долг немецкого зондерфюрера». Арсеньев спасает русские библиотеки, пытается доказать немцам необходимость удовлетворения духовных потребностей местного населения, пытается вразумить их в необходимости образования русского правительства и союза немцев с русским народом. А какую реакцию могло вызвать содержание этого документа у того, кому он был адресован? Чтобы понять это, я процитирую выдержки из речи рейхсляйтера Розенберга о политических целях Германии в предстоящей войне против Советского Союза и планах его расчленения, произнесенной 20 июня 1941 года:

«Имеются две противостоящие друг другу концепции германской политики на Востоке: традиционная и другая. Одна точка зрения считает, что Германия вступила в последний бой с большевизмом и этот последний бой в области военной и политической нужно довести до конца; после этого наступит эпоха строительства заново всего русского хозяйства и союз с возрождающейся национальной Россией, <> Это было бы особенно удачным сочетанием потому, что Россия — аграрная, а Германия — индустриальная страна, и поэтому они успешно могут противостоять капиталистическому миру. Это было обычным взглядом многих кругов до сих пор. Мне думается, я уже на протяжении 20 лет не скрываю, что являюсь противником этой идеологии. <>

Сегодня же мы ищем не «крестового похода» против большевизма только для того, чтобы освободить «бедных русских» на все времена от этого большевизма, а для того, чтобы проводить германскую мировую политику и обезопасить Германскую империю. Мы хотим решить не только временную большевистскую проблему, но также те проблемы, которые выходят за рамки этого временного явления, как первоначальная сущность европейских исторических сил. Сообразно с этим мы должны сегодня систематически сознавать наше будущее положение. Война с целью образования неделимой России поэтому исключена. Замена Сталина новым царем или выдвижение на этой территории какого-либо другого национального вождя — всё это ещё более мобилизовало бы все силы против нас. Вместо этой, имеющей, правда, до сих пор распространение идеи единой России выступает совершенно иная концепция восточного вопроса. <> Целью германской восточной политики по отношению к русским является то, чтобы эту первобытную Московию вернуть к старым традициям и повернуть лицом снова на восток. <> Обеспечение продовольствием германского народа в течение этих лет, несомненно, будет главнейшим германским требованием на Востоке, южные области и Северный Кавказ должны будут послужить компенсацией в деле обеспечения продовольствием германского народа. Мы не берём на себя никакого обязательства по поводу того, чтобы кормить русский народ продуктами из этих областей изобилия. Мы знаем, что это является жестокой необходимостью, которая выходит за пределы всяких чувств. Несомненно, что необходимо будет провести очень большую эвакуацию и для русских предстоят очень тяжелые годы".[12]

Свои идеи рейхсляйтер Розенберг излагает, как видим, немного путано. Но, несмотря на это, мы видим, что зондерфюрер Арсеньев развернул на оккупированной немцами территории деятельность, прямо противоположную идеям Розенберга. Идеи Розенберга, кстати, конкретизировались в руководящих документах руководимого им Восточного министерства, отрывки из которых можно привести. Так, в разработанных Восточным министерством указаниях военным организациям об отношении к религиозному вопросу на оккупированных территориях СССР (Берлин, 3 августа 1941 года) говорилось:

«Пресекать политическую деятельность священников и особенно конфессиональных объединений. Сообщать о подобных устремлениях. Участие представителей Вермахта и военных священников в церковной жизни запрещается. Въезд эмигрантов или представителей церковных организаций других стран на занятые территории воспрещён. Также следует сообщать об этих возможных попытках».[13]

Осознаем факт: въезд эмигрантов на оккупированную территорию был запрещен. Арсеньев мог проникнуть туда только в качестве переводчика в составе Вермахта. В качестве представителя Вермахта ему запрещалось участвовать в церковной жизни. Он же участвовал в церковной жизни, да ещё и политические идеи высказывал. В соответствии с указаниями Восточного министерства Вундер и сообщает Розенбергу о деятельности Арсеньева.

24 ноября 1941 Восточное министерство в проекте «Указаний военным организациям об отношении к конфессиональным вопросам» подтвердило свой прежний курс:

«7.Особое внимание уделять тому, чтобы конфессиональные объединения на занятых восточных территориях не стали политическим фактором, который действует против германского руководства.

10.Участие служащих. Вермахта в церковной жизни населения нежелательно. Приезд эмигрантов и представителей конфессиональных организаций других стран в занятые восточные области запрещен. Сообщать о попытках такого рода".[14]

Подобные руководящие документы издавались и другими руководящими структурами Третьего Рейхи. Так, Гейдрих 16 августа 1941 года подписал оперативный приказ № 10 Главного управления имперской безопасности «Отношение к церковному вопросу в занятых областях Советского Союза». В нём, в частности, говорилось:

«5.Следует также обращать внимание на возможную церковную деятельность переводчиков, которые прибывают с различными ведомствами и организациями, и до их привлечения в качестве переводчиков были священниками или теологами каких-либо конфессий. Если будет установлено, что подобные лица занимаются церковной деятельностью (проведение богослужений, крещений и т. п.) необходимо с учётом конкретных местных условий оперативно устранять такие недоразумения, действуя в соответствии с настоящими директивами».[15]

Итак, мы видим, что подчиненный Розенберга обнаружил нарушение руководящих указаний Восточного министерства на оккупированной территории. Русский эмигрант проник на эту территорию под видом переводчика Вермахта и работал в направлении возрождения православной веры и русского самосознания у местного населения. Вундер считал, что достаточно указать в доносе «профессор Арсеньев (Кенигсберг)», чтобы Розенберг понял, о ком идёт речь. А почему бы и нет? Думаете, Розенберг не прочитал изданную в 1939 году Арсеньевым на немецком языке книгу «Святая Москва», противоречащую установкам его «Мифа XX века»? По сути дела, Арсеньев был духовным противником Альфреда Розенберга, уполномоченного фюрера по контролю за общим духовным и мировоззренческим воспитанием НСДАП. Результатом доклада Вундера могло быть либо принудительное удаление Арсеньева с оккупированной немцами территории, либо создание таких условий, когда Арсеньев сам должен был бы покинуть работу переводчиком и вернуться в Кенигсберг. Весной 1942 года Арсеньев уже занимался преподаванием в Кенигсбергском университете.

Можно ведь было бы принять содержание этого доноса Вундера к сведению, поблагодарив Игоря Петрова за введение его в научный оборот, и выполнить решение по установке мемориальной доски. Но своим предложением начертать на доске слово «зондерфюрер» Петров парализовал волю у всех: и у губернатора, и у его Совета по культуре. Совет по культуре до сих пор так и не смог выяснить все «обстоятельства пребывания Арсеньева в Кенигсберге в годы войны». Даже наиболее продвинутые в знании истории его члены предпочитают нагнетать чувство подозрения: почему, мол, сам Арсеньев ничего не написал в своих книгах про свою жизнь и деятельность в военные годы?! Значит, скрывает что-то!!!

Замечу, что Арсеньев вообще мало писал о себе. Например, в годы Первой мировой войны он работал уполномоченным Красного Креста на Северо-Западном фронте с 1914 по 1916 год. Я бы тоже хотел знать, где именно он работал? Может быть, Арсеньев зимой 1914/1915 гг. был в Шталлупёнене (нынешнем Нестерове)? Тогда бы и в Нестерове ему следовало бы установить мемориальную доску. Но о своём двухлетнем пребывании на фронте Первой мировой Арсеньев не оставил никаких воспоминаний. Почему? Ведь не в Вермахте же он тогда служил. Вроде бы скрывать нечего?! Но ничего конкретного в книгах Арсеньева об этом периоде его жизни мы не найдём. Увы.

Ладно, раз Совет по культуре оказался неспособным выяснить «все обстоятельства», придётся поработать за него. Но сначала хочу напомнить об отношении большевистской власти к самому Николаю Сергеевичу, и к его родным. Не за что было Арсеньеву любить Советскую власть и большевизм. Он любил Россию и был патриотом своей Родины. Когда началась Первая мировая война, Николай Сергеевич, приват-доцент кафедры западноевропейских литератур Московского университета, рвался добровольцем на фронт. Не взяли в действующую армию в связи с очень слабым зрением. Тогда Арсеньев устроился на должность уполномоченного Красного Креста на Северо-Западном фронте. Только в сентябре 1916 года он вернулся к преподавательской работе в Московском университете. Одновременно читал курсы по культуре и литературе средних веков и эпохи Возрождения на Высших женских курсах и в Народном университете им. А. Л. Шанявского. После революции Арсеньев стал профессором кафедры романо-германской филологии Саратовского университета (1918−1920), читал курсы также по кафедре философии. По его инициативе была образована кафедра сравнительной истории религий. Но в 1919 году профессор Арсеньев был дважды арестован. За что Советская власть арестовывала профессора кафедры романо-германской филологии? Да ни за что!

Вспоминается глава «М.О.Гершензон» из книги русского писателя Бориса Зайцева «Москва». В этой главе есть строки, в которых автор вспоминает свой поход к советскому хозяину Москвы Льву Борисовичу Каменеву (Розенфельду):

«О Каменеве надо начать издали. В юношеские ещё годы занёс меня однажды случай на окраину Москвы, в провинциальный домик тихого человека, г. Х. Там было собрание молодежи, несмотря на безобидность хозяина, напоминавшее главы известного романа Достоевского или картину Ярошенки. Особенно ораторствовал молодой человек — самоуверенный, неглупый, с хорошей гривой. Звали его Каменевым.

Прошло много лет. В революцию имя Каменева попадалось часто, но ни с чем для меня не связывалось: «тот» был просто юноша, «этот» председатель московского совета, «хозяин» Москвы. Что между ними общего?

Однажды вышел случай, что из нашего Союза [писателей — протоиерей Г.] арестовали двух членов. Правление послало меня к Каменеву хлопотать. Он считался «либеральным сановником» и даже закрыл на третьем номере «Вестник ЧК» за открытый призыв к пыткам на допросах.

Чтобы получить пропуск, пришлось зайти в боковой подъезд бывшего генерал-губернаторского дома на Тверской, с Чернышевского переулка. Некогда чиновник с длинным щёлкающим номером на мизинце выдавал нам здесь заграничные паспорта.

Теперь, спускаясь по лестнице с бумажкою, я увидел бабу. Она стояла на коленях перед высоким «типом» в сером полушубке, барашковой шапке, высоких сапогах.

— Голубчик ты мой, да отпусти ты моего-то.

— Убирайся, некогда мне пустяками заниматься.

Баба приникла к его ногам.

— Да ведь сколько времени сидит, миленький мой, за что сидит-то.

..У главного подъезда солдат с винтовкой. Берут пропуск. Лестница, знакомые залы и зеркальные окна. Здесь мы заседали при Временном правительстве, опираясь на наши шашки, — Совет офицерских депутатов. Теперь стучали на машинках барышни. Какие-то дамы, торговцы, приезжие из провинции «товарищи» ждали приёма. Пришлось и мне подождать. Потом провели в большой, светлый кабинет. Спиной к окнам, за столом сидел бывший молодой человек из Марьиной рощи, сильно пополневший, в пенсне, довольно кудлатый, более похожий сейчас на благополучного московского адвоката. Он курил. Увидев меня, привстал, любезно поздоровался. Сквозь зеркальные стёкла синела каланча части, виднелась зимняя улица. Странный и горестный покой давала эта зеркальность, как бы в Елисейских полях медленно двигались люди, извозчики, детишки волокли санки. В левом окне так же призрачно и элегически выступали ветви тополя, телефонные проволоки в снегу, нахохленная галка.

Мы вспомнили нашу встречу. Каменев держался приветливо-небрежно, покровительственно, но вполне прилично.

— Как их фамилии? — спросил он об арестованных.

Я назвал. Он стал водить пальцем по каким-то спискам.

— А за что?

— Насколько знаю, ни за что.

— Посмотрим, посмотрим.

Раздался звонок по телефону. Грузно, несколько устало сидя, поджимая под себя ноги, Каменев взял трубку — видимо, лениво.

— А? Феликс? Да, да, буду. Насчёт чего? Нет, приговор не приводить в исполнение. Буду, непременно.

Положив трубку, обратился ко мне:

— Если действительно не виноваты, то отпустим.

Мне повезло. Арсеньева и Ильина удалось на этот раз выудить".[16]

О времена, о нравы! А если бы Арсеньев и Ильин были действительно виновны? А если бы у Бориса Зайцева не было в юности шапочного знакомства с будущим «хозяином» Москвы Каменевым-Розенфельдом? А если бы Зайцев попал на приём уже после исполнения приговора? Феликс пощады не знал, и призывы к пыткам на допросах в официальном «Вестнике ЧК» действительно публиковались. Советский поэт Эдуард Багрицкий в своём «ТВС» не преувеличивал, вкладывая в уста Феликса Дзержинского следующие поучения:

«Но если он скажет: «Солги», — солги,

Но если он скажет: «Убей», — убей.

О мать-революция! Не легка

Трёхгранная откровенность штыка".

Итак, Арсеньеву повезло. Третьего ареста не произошло. После разгрома Красной армии под Варшавой он оказался на занятой польскими войсками территории, недолгое время пробыл в Берлине и, наконец, прочно обосновался в Кенигсберге. А вот его родные остались в руках Советской власти. Какова была их судьба?

Арсеньев Сергей Васильевич, отец философа. Родился в 1854. С 1884 по март 1917 — служил дипломатом в российском МИДе. После революции остался в России. 2 января 1920, в возрасте 65 лет, был арестован с женой и дочерью Верой на своей квартире. За что? Позднее был освобождён. В 1922 году скончался в Москве. (ГАРФ. Ф. Р-8419. Оп.1: Д. 169. С. 22; Д. 172. С. 40).

Арсеньева Екатерина Васильевна (урожденная Шеншина), мать философа. Была арестована вместе с мужем. Николай Сергеевич вспоминал: «..моя мать некоторое время сидела вместе с отцом в большевистской тюрьме и там поддерживала его духовно. (…) Вскоре после смерти отца (в 1922 году в Москве) отправилась она вслед за двумя младшими дочерьми, сосланными в Архангельск, где пробыла 8 лет. Это было временем всё большего и большего проявления её силы любви и сострадания. Много эпизодов того времени необычайно трогательны и умильны — до слёз; как мог человек так сострадать, так снисходить к нуждам и страданиям других, сам мучаясь (мои обе сестры были оторваны от неё (…) и отправлены в концентрационный лагерь в Соловки; по освобождении оттуда они арестовывались всё снова и снова). Её сердце разрывалось от тревоги за детей, но не ослабевала её молитва за них

(…) В самую голодную пору она почти всю свою еду отдавала ближним: подсовывала свою часть скудного пайка моему голодающему отцу, у которого от голода открылись язвы на ногах, отдавала свою часть хлеба сироте-племяннику. Но её милосердие не ограничивалось домашним кругом: она отнимала у себя самое нужное, чтобы помочь людям, где было возможно".

Тюремное фото протоиерея Иоанна Арсеньева

Арсеньев Иоанн Васильевич, дядя философа, протопресвитер, (в 1918—1922 гг. — настоятель храма Христа Спасителя в Москве). 4 апреля 1922 года арестован по обвинению в «сопротивлении изъятию церковных ценностей» и осужден на 5 лет заключения (прокурор на суде требовал расстрела). Повезло: в июне 1923 г. отец Иоанн был освобожден досрочно по постановлению Комиссии ВЦИК по разгрузке тюрем (благодаря ходатайству Политического Красного Креста). На свободе провёл менее пяти месяцев. 13 сентября 1923 года был снова арестован по обвинению в передаче за рубеж сведений о гонениях в Советской России на верующих. Доказать обвинение чекистам не удалось, поэтому был осужден всего лишь на два года административной высылки. Пребывание в тюрьмах и ссылке подорвали здоровье отца Иоанна. 9 августа 1930 года он скончался.

Арсеньев Николай Васильевич, дядя философа, протоиерей, служил в храме Христа Спасителя. Первый раз арестован в 1922 году. За что? Подробности ареста, приговора и отбытия наказания неизвестны. Вероятно, проходил по одному делу с братом, отцом Иоанном. В 1926 году арестован вторично. За что? Подробности ареста, приговора и отбытия наказания неизвестны. 20 мая 1940 года арестован по обвинению в «шпионской деятельности». Сохранились показания отца Николая на допросе: «Получение мной из-за границы, из Германии, от своего племянника, живущего в Кенигсберге, профессора Кенигсбергского университета, Николая Сергеевича Арсеньева, почтовых посылок обусловливается существующими международными договорами и действующим Советским законодательством. На этом законном основании каждый гражданин СССР имеет право получать из-за границы посылки. Невероятно, чтобы такому гражданину, получающему заграничные посылки по установленным правительством правилам, могло быть предъявлено обвинение в каком-либо шпионстве». 10 сентября 1940 года Особым совещанием при НКВД СССР семидесятитрехлетний священник был осуждён всего лишь на 5 лет ссылки в Казахстан, где и сгинул без следа.

Тюремное фото протоиерея Николая Арсеньева

Арсеньева Надежда Васильевна, тётя философа, монахиня. Арестована 2 апреля 1930 года по обвинению в членстве в контрреволюционной организации монашек и церковников, антиколхозной и антисоветской агитации. В тот же день осуждена тройкой при ПП ОГПУ по Московской области на три года ссылки в Северный край, где и пропала без следа.

Арсеньев Василий Сергеевич, брат философа, русский ученый, историк, археограф, краевед, автор работ по генеалогии и истории культуры тульского края. Был членом Русского генеалогического общества, историко-родословного общества в Москве, Русского географического общества. В 1919 году работал переводчиком в Высшей Школе Военной Маскировки (ВШВМ). 20 июля 1919 — выехал в Орёл, чтобы привезти в Москву свою жену, Арсеньеву Ольгу Александровну. 23 июля там арестован как заложник и заключен в концлагерь. 12 сентября освобождён по ходатайству двух коммунистов, вернулся в Москву, где ему была предложена работа в Главном Управлении архивными делами. 20 сентября 1919 был вторично арестован в засаде в ВШВМ, куда явился за своими документами. В начале декабря был освобождён. Работал в Главном архиве МИД. 27 декабря 1919 был арестован в третий раз и заключён во внутреннюю тюрьму на Лубянке. 11 марта 1920 был снова освобождён. Преподавал в Архивном институте, с августа 1923 — работал в Румянцевской библиотеке, с 1925 — преподавал географию в 1-м Институте социального перевоспитания, после увольнения перебивался случайными заработками. В 1929 был вновь арестован, приговорён к 3 годам концлагеря и отправлен в Соловецкий лагерь особого назначения. Отсидев на Соловках три года, был освобождён, сотрудничал с издательством «Звенья», с Комиссией по устройству Центрального Литературного Музея. В январе 1933 был в пятый раз арестован по обвинению в «антисоветской агитации». 14 марта был освобождён, и дело было прекращено, хотя обвинение снято не было. Просто Николай Сергеевич выкупил своего брата у Советской власти за доллары, заработанные преподаванием. В январе 1934 года выехал в Кенигсберг с женой, племянником, А.Б.Нарышкиным, сыном расстрелянного Б.А.Нарышкина (был взят заложником после убийства Войкова, а затем расстрелян), и невесткой С.П.Нарышкиной.

Арсеньева Анна Сергеевна, сестра философа, русская писательница. Родилась в 1987 году. Окончила гимназию и три курса Высших женских курсов. Служила в конторах и занималась частными переводами. 2 декабря 1919 была арестована, 8 декабря — освобождена. 27 декабря 1919 — вновь арестована по обвинению в «отправке с помощью Голландского Красного креста агентов к Деникину» (председатель и секретарь Голландского Красного Креста скрылись, а в их бумагах трижды повторялось её имя, в октябре она хлопотала через них об арестованных родственниках). 1 марта 1920 на очной ставке секретарь Голландского Красного Креста подтвердил обвинение чекистов. Позднее этот секретарь сказал ей, что за лжесвидетельство его самого обещали освободить. Через некоторое время была освобождена из тюрьмы. В 1922 вновь арестована по обвинению в контрреволюционной агитации. 16 ноября 1822 года была осуждена на два года концлагерей. Местом заключения стал Соловецкий лагерь особого назначения. После освобождения с Соловков оставлена в Архангельске в ссылке. 23 января 1931 была вновь арестована по обвинению в «контрреволюционной агитации во время богослужения». Отправлена в Пинюгский лагерь на Северном Урале, но через 2 месяца возвращена в Архангельск как подследственная. В октябре 1931 — по ходатайству ПКК ей было разрешено выехать в Москву для консультации с врачами, но лишь на один месяц (у неё была обнаружена болезнь крови). Пребывала в ссылке до выезда в Кенигсберг в 1933 году.

Гагарина (Арсеньева) Вера Сергеевна, сестра философа, русская писательница, 1894 года рождения. Служила научным сотрудником в Главном архиве МИДа. 2 января 1920 была арестована с родителями, 10 апреля — освобождена. В 1922 вновь арестована, 16 ноября отправлена в ссылку в Архангельскую область. В 1933 году вышла замуж за Евгения Андреевича Гагарина, известного впоследствии русского писателя. В том же году выехала в Кенигсберг вместе с мужем, матерью и сестрой.

Не побывал в большевистской тюрьме брат философа Юрий Сергеевич Арсеньев, зато он сражался с ней в рядах Белой гвардии. В самом начале Первой мировой войны прапорщик Арсеньев служил во 2-й русской армии генерала Самсонова и во время боёв в Восточной Пруссии оказался в плену. Капитан Успенский в своей книге вспоминает, как в лагере военнопленных офицеров был создан православный храм. Псаломщиком в этом храме служил прапорщик Арсеньев — «сын Российского посла в Норвегии, читавший, между прочим, шестопсалмие на Всенощной наизусть». После окончания Первой мировой и освобождения из плена Юрий Арсеньев служил у Юденича в конно-егерском полку и был тяжело ранен под Петроградом. По выздоровлении направился в Крым к Врангелю, но к этому времени Белое дело уже было проиграно. Эмиграция в Югославию, затем некоторое время жил в Париже. Позже переехал к брату в Кенигсберг.

Мне неизвестно, побывала ли в большевистских тюрьмах ещё одна сестра философа, Балуева (Арсеньева) Наталия Сергеевна. Но картина и так вырисовывается впечатляющая. Семья Арсеньевых о большевистских преступлениях знала не понаслышке. И имела все основания считать большевиков врагами России, уничтожающими русскую культуру, православную веру, русских людей. Арсеньеву удалось спасти своих родных. В 1933 году он выкупил их у Советской власти, заплатив изрядную сумму долларов. Но как спасти от большевизма весь русский народ?

4. Дом на улице Чапаева. Где доска? Кто в нём жил?

Дом, в котором с 1933 по 1944 гг. жил профессор Кенигсбергского университета Николай Арсеньев, сохранился. Изменилось название улицы. Ранее она именовалась Регентенштрассе, сегодня — улица Чапаева. В доме № 3 по этой улице жил русский философ и его ближайшие родственники. Помимо постоянных жильцов здесь часто встречались временные обитатели, приехавшие в гости из других городов Германии, либо недавно покинувшие Родину русские соотечественники.

Попытка установки мемориальной доски русскому философу на сегодняшний день парализована. Но в этом доме в разное время проживали иные люди, достойные того, чтобы их память была увековечена.

Анна Сергеевна Арсеньева жила здесь с 1933 года до своей смерти 21 сентября 1942 года. Русская писательница, она является автором двух романов, изданных на немецком и голландском языках: «Из страны безмолвия» и «У Белого моря». Николай Сергеевич Арсеньев написал замечательную статью «О духовной и религиозной традиции русской семьи». В этой статье есть страницы и про судьбу семьи в годы репрессий советской власти. Николай Сергеевич приводит в качестве документальных свидетельств книги двух авторов о событиях тех лет:

«К сожалению, эти книги полностью распроданы (имеются лишь в некоторых больших центральных библиотеках) и никогда не были изданы на русском языке. Они рисуют ужасы советских тюрем, тюремных этапов и концентрационных лагерей, но и жизнь русской верующей семьи на фоне этих гонений и проникающие её духовные силы, а также и другие оазисы несокрушимой силы духа в Советском Союзе. Имена обоих авторов, Андрей Русинов и Александра Анзерова — литературные псевдонимы. Фамилия „Анзерова“ заимствована у одного из скитов Соловецкого монастыря. Настоящие имена авторов: Евгений Гагарин и Анна Арсеньева». Кроме двух книг, на русский язык не переведённых, Александра Анзерова (Анна Арсеньева) является автором воспоминаний. «Три Пасхи» \\ Наши вести (Нью-Йорк). 1979. № 374 (Празднование Пасхи во время заключения автора в Соловецком лагере, лагере на Урале и в ссылке в Архангельске). Почему бы не установить мемориальную доску этой русской писательнице на доме, в котором она жила и творила?

Другой писатель, названный Николаем Арсеньевым — Евгений Гагарин (псевдоним Андрей Русинов), муж Веры Сергеевны, сестры Арсеньева. Выкупленный из Советского Союза, он с женой некоторое время жил в Кенигсберге, в «Русском доме» на Регентенштрассе, пока не обосновался в Берлине. Евгений Андреевич Гагарин (1905−1948) стал одним из немногих, кому удалось вырваться из СССР во времена самого разгара большевистского террора. Случилось это благодаря женитьбе на Вере Сергеевне Арсеньевой. Гагарин родился и вырос в Шенкурском уезде Архангельской губернии, в крае, который стал одним из главных ссыльных центров страны победившего социализма. Именно там Гагарин встретил множество своих будущих героев — сосланных священников, раскулаченных, дворянских детей. С некоторыми из них, представителями лучших дворянских родов России, профессорами старой школы, писателями, он был очень дружен. И, уже очутившись за границей, беспрерывно возвращался мысленно к людям, встречами с которыми одарила его судьба.

Две наиболее знаменитые книги Гагарина о большевизме, о разрушении старой, патриархальной России, о переломе огромной страны — «Великий Обман» и «В поисках России» были опубликованы на немецком языке, а затем переведены ещё на несколько европейских. Перевода на русский нет до сих пор. Славу среди уцелевших после Второй мировой войны российских эмигрантов Гагарину принёс роман «Возвращение корнета», увидевший свет в Нью-Йорке. Об этом романе будет сказано ниже. В России это произведение уже известно. В 1991−92 гг. его опубликовал журнал «Слово», в 1995 году — журнал «Север». В 2012 году роман «Возвращение корнета» и повесть «Поездка на святки» изданы в Москве издательством «Посев». Издан ряд рассказов, но, повторю, наиболее знаменитые на западе книги Гагарина русскому читателю ещё предстоит открыть. Евгений Андреевич погиб в Мюнхене под колёсами грузовика в 1948 году, но жизнь его была связана и с Кенигсбергом, и с «Русским домом» на Регентенштрассе. Где мемориальная доска? Где память о русском писателе?

Его жена, Вера Сергеевна, также является писательницей. Сотрудничала в периодической печати, печатала статьи о России (на немецком языке). Написала «Воспоминания дочери дипломата» (не изданы до сих пор, хотя представляют несомненный интерес для всех, любящих Россию). Педагог. Преподавала частным образом русский язык и историю. После смерти мужа перебралась в США к брату Николаю. Вера Сергеевна также жила в «Русском доме» на Регентенштрассе и, даже переехав в Берлин, часто гостила в Кенигсберге у своего брата. Ну и где доска? Кто тут жил?

Ещё в доме на улице Чапаева жил Василий Сергеевич Арсеньев, русский ученый, историк, археограф, краевед, автор работ по генеалогии и истории. Ему тоже можно установить мемориальную доску. Но, конечно, душой «Русского дома» был Николай Сергеевич. Зондерфюрер, говорите? В 1939 году Николай Арсеньев издал на немецком языке книгу «Das heilige Moskau» («Святая Москва»), посвящённую истории духовной культуры России. Книга была обращена к немецкому читателю. Арсеньев предложил немцам взглянуть на картины религиозной и духовной жизни Москвы в её благороднейших и чистых проявлениях. Немецкому читателю было предложено понять подъём русского национального самосознания, оценить расцвет московской культуры XIX столетия. «Святая Москва» дала прекрасный портрет города — цитадели российской духовности, центра религиозности и нравственных устремлений русских людей. Сегодня можно утверждать, что это была и попытка предупредить руководителей немецкого государства о том, на какую мощь народного духа они намеревались посягнуть. «Святая Москва» стала русским ответом на «Миф XX века» Розенберга.

Несомненно, Арсеньев желал падения большевизма и воскрешения Святой Руси. Несомненно, он видел подготовку Германии к походу на Восток. У многих русских эмигрантов ещё оставалась надежда, что Германия сможет военной силой уничтожить большевизм и помочь России возродиться. Однако нарастала и тревога по отношению к искренности намерений Германского государства освободить Россию от большевизма. Не подпадёт ли Россия под новое иго, которое будет горше предыдущего? При этом надо учитывать, что мир ещё не знал о будущих газовых камерах, не знал о будущей блокаде Ленинграда, о будущих миллионах сдавшихся в плен красноармейцах, уморенных голодом в концлагерях. Это можно было только предчувствовать, и Арсеньев это предчувствовал и попытался предупредить.

Всё время эмиграции Арсеньев хотел вернуться в Россию, освобождаемую от большевизма. Работа переводчиком была для таких людей единственной возможность попасть в Россию после 22 июня 1941 года. Представителям нынешней «колбасной» эмиграции, стремящимся выехать сегодня на Запад, Арсеньева не понять.

Напрасно противники установки мемориальной доски Арсеньеву утверждают, что он что-то скрывал о своей деятельности в военные годы. Очевидно, эти утверждения являются плодом слабого знакомства с произведениями русской литературы, созданной в эмиграции. Открою для читателя очередную «Америку»: служба Николая Арсеньева в Вермахте зондерфюрером (переводчиком) легла в основу сюжета романа Евгения Гагарина «Возвращение корнета». Николай Арсеньев стал прототипом для создания образа главного героя этого произведения — зондерфюрера Подберёзкина.

5.Тайна «Возвращения корнета»

Роман «Возвращение корнета» был впервые опубликован в журнале «ГРАНИ» № 14 в 1952 году. В 1953 году он вышел в виде книги в издательстве имени А.П. Чехова в Нью-Йорке. Предисловие к роману написано самим Николаем Арсеньевым. Книга издана посмертно. 19 октября 1948 года Евгений Гагарин был сбит грузовиком в Мюнхене, где и похоронен. При всех наших дальнейших рассуждениях будем помнить, что «Возвращение корнета» является художественным произведением. Это предполагает наличие авторского вымысла. Однако герои «Возвращения корнета» имеют своих реальных прототипов, одним из которых был Николай Арсеньев. Кроме того, нужно учесть свойство творчества Гагарина: он ничего не выдумывал. Он брал реальные случаи из жизни и использовал их в своих художественных произведениях.

В качестве подтверждения своих рассуждений предлагаю обратить внимание на второстепенного героя этого романа — Алёшу, пленного лейтенанта Рабоче-крестьянской Красной армии. Его прототипом является Андрей Трубецкой (1920−2002), сын князя Владимира Сергеевича Трубецкого, русского и советского писателя, мемуариста; внук профессора и первого выборного ректора МГУ, философа и общественного деятеля князя Сергея Николаевича Трубецкого; потомок великого князя Литовского Гедемина. Андрей Трубецкой оставил книгу воспоминаний «Пути неисповедимы». В ней рассказано и о его судьбе в годы Великой Отечественной войны. Из этих воспоминаний мы можем узнать, что в июле 1941 года сержант Андрей Трубецкой был тяжело ранен и попал в плен. Из лагерного госпиталя в Вильно его освободил чудом узнавший о его там пребывании двоюродный брат отца Михаил Григорьевич Трубецкой. Сам Андрей описал в книге «Пути неисповедимы» своё освобождение так:

«Хлопоты дяди о моём освобождении были недолги. Помог ему справочник — всемирно известный Альманах Гота. В нём сообщаются самые разнообразные сведения, и есть раздел, посвящённый родословным русского дворянства. Там прослежен весь род Трубецких, начиная с Великого Литовского князя Гедимина (Трубецкие — Гедиминовичи), там была перечислена вся наша семья, мои братья, сёстры (когда я листал этот справочник, у меня глаза на лоб полезли от удивления). Дядя Миша рассказывал, что на коменданта это произвело не меньшее впечатление, чем на меня. Он спросил, откуда всё это известно. Дядя ответил: „Великая Германия“. Большего не нужно было, и комендант, не колеблясь, дал согласие на моё освобождение. Замечу, что в это время немцы заигрывали с литовцами, разрешили назвать главную улицу Вильно именем Гедимина. Естественно, что на вопрос о национальности я должен был ответить „литовец“. Я долго перелистывал этот справочник. Нашёл там всех Голицыных (моя мать — Голицына) и, в свою очередь, спросил дядю, откуда всё это известно. Всё оказалось довольно просто. Некто Василий Сергеевич Арсеньев, которого я помнил ещё по Москве — в 1933 году он уехал за границу, — только тем и живёт, что пишет родословные русских дворян для Альманаха. Позже я с ним встретился, и он стал сразу спрашивать меня, кто родился, кто умер, женился и тому подобное. Добавлю, что В.С.Арсеньев — крупный историк, специалист по генеалогии не только русского дворянства».[17]

В «Возвращении корнета» раненый лейтенант Алёша попадает в плен. Зондерфюрер Подберёзкин становится свидетелем его первого допроса, на котором выясняется княжеское происхождение пленного: «Лейтенант отвечал тихо, но ясно, что раньше семья его считалась княжеской, — так он слыхал, по крайней мере; сам же себя никаким князем не признаёт; в Красную армию призван и считает необходимым честно биться по присяге».[18]

Всплыл в «Возвращении корнета» и альманах Гота: «У фон Эльзенберга Подберёзкин взял как-то альманах фон Гота и, просматривая русские семьи, внесённые туда, наткнулся на фамилию Алёши и, к удивлению своему, увидел, что и Алёша сам был туда вписан. Впрочем, удивительного тут ничего не было: в Париже жили родственники Алёши. очевидно, это они внесли всю семью в Готский альманах. Едва он показал фон Эльзенбергу и Корнеманну на это место в альманахе, как оба они явно изменились по отношению к лейтенанту: к великой досаде того стали звать его „Furst“, угощали папиросами и вином, фон Эльзенберг пригласил его гостить в своё имение».[19]

Андрей Трубецкой в книге «Пути неисповедимы» писал: «В Новогрудке нам дали новые удостоверения личности, отпечатанные типографским способом на жёлтом картоне, и, кроме того, пропуск на плотной голубой бумаге сроком на три месяца без указания конкретного места назначения в самой Германии — любезность местных властей по отношению к дяде Поле. В своём пропуске и удостоверении я прочел: „Andreas Furst Trubezkoi“ то есть „Андрей князь Трубецкой“. Это меня не то, чтобы возмутило, но сильно задело, и я начал горячо возражать, что слово „князь“ совершенно не надо было указывать, что всю жизнь оно было только причиной всевозможных неприятностей, а теперь я этим, вроде бы, пользуюсь, и, вообще, какой я там князь и т. д. и т. п. Оба дядюшки долго меня убеждали, что в этом ничего дурного нет, что это мне поможет за границей и что я, действительно, князь и прочее».[20]

Как видим, эпизоды из реальной жизни были использованы Евгением Гагариным в художественном произведении. Это не удивительно. В своих странствиях после освобождения из плена Андрей Трубецкой в феврале 1943 года добрался до Кенигсберга и целый год жил там под покровительством Николая Арсеньева. Профессор даже устроил его на работу в библиотеку университета. В день прибытия Андрея Трубецкого в «Русский дом» на Регентенен-штрассе там как раз гостила Вера Сергеевна Гагарина, супруга будущего автора «Возвращения корнета». А в марте-апреле 1943 года Андрей Трубецкой объехал своих родственников и знакомых, живших в Европе. Побывал он и в Берлине и общался лично с Евгением Гагариным. И стал прототипом одного из героев «Возвращения корнета».

Читатель «Возвращения корнета», знакомый с судьбой Андрея Трубецкого, может, конечно, указать на фундаментальное различие: реальный князь Трубецкой сколотил группу товарищей и в апреле 1944 года уехал из Кенигсберга в Августовские леса, где присоединился к партизанам. Впоследствии снова стал бойцом Рабоче-крестьянской Красной армии, в рядах которой закончил войну в Чехословакии. Книжный же герой Гагарина стал офицером РОА. Но, во первых, автор художественного произведения имеет право на вымысел. А с другой стороны, очевидно, что «Возвращение корнета» было написано по горячим следам, то есть ещё во время войны. Вероятно, работа над текстом была уже полностью завершена до начала 1944 года. Рукопись, по понятным причинам, была положена «в стол» (кстати, хранить текст такого антигерманского содержания было в те годы смертельно опасно). События завершения мировой войны на территории Германии и послевоенное переустройство страны не позволили Гагарину к ней вернуться. Так она и пролежала в столе до трагической смерти автора. Напомним, что Гагарин погиб в Мюнхене в октябре 1948 года, а первая публикация «Возвращения корнета» состоялась в 1952 году, то есть уже после его смерти. Изменить авторский сюжет было уже невозможно.

Но, вернёмся к образу зондерфюрера Подберёзкина в «Возвращении корнета», к моему утверждению, что одним из прототипов его стал Николай Арсеньев. Конечно, в сюжет литературного произведения могли быть добавлены эпизоды из реальной жизни, происходившие и с другими зондерфюрерами-переводчиками. Одного такого бывшего зондерфюрера мы встречаем в «Путях неисповедимых» Трубецкого. Это Михаил Аполлинариевич Хрептович-Бутенев, сын «дяди Поли», в имении которого в Щорсах Андрей Владимирович провёл 1942-й год. Вот как это описано в «Путях неисповедимых»:

«В конце апреля или в мае в Щорсы приехал сын дяди Поли Михаил, очень симпатичный парень на год старше меня. Из него пёрла ненависть к немцам. Мы с ним быстро сошлись. История у Михаила была таковой. Удрав в 1939 году из имения [от занявшей Западную Белоруссию Красной армии — прот.Г.], он поселился в Кенигсберге в Восточной Пруссии в семье Николая Сергеевича Арсеньева, профессора славянской культуры тамошнего университета, родного брата того самого В.С. Арсеньева, дававшего материалы в Альманах Гота, о чем я уже писал. Н.С. Арсеньев дружил с семьей Бутеневых и иногда, будучи ещё и профессором богословия Варшавского университета, приезжал погостить в Щорсы. В Кенигсберге Миша поступил на экономический факультет университета. Вскоре после начала войны [Великой Отечественной — прот.Г.] он узнал о возвращении отца в имение и стал рваться туда. Но его, естественно, не пускали — военная зона. Единственный путь попасть к отцу, вышедшему из тюрьмы, было идти переводчиком на фронт. Он, не задумываясь, так и сделал, полагая, как его уверяли немцы, что война через «месяц-полтора» кончится, и он сможет вернуться к отцу. Но вместо месяца-полтора он пробыл на фронте больше полугода в качестве переводчика. Он изредка писал с фронта и всегда выражал надежду, что ему удастся вырваться. Наконец это удалось, и он приехал к отцу, кажется, под предлогом, что необходим старому и больному родителю.

Немцы своим поведением на оккупированной земле довольно быстро развили в нем чувство русского патриотизма. Судя по его рассказам, этому способствовали и те русские, с которыми он встречался. Был он в Курске, Харькове и во многих местах этого края. Из фронтовой жизни Миша рассказывал много эпизодов, и в них явно сквозили теплые чувства к родному народу и ненависть к немцам. Помню рассказ о бедной многодетной крестьянке, в избу к которой они вдвоём с немцем зашли, закоченевшие, и как она, сжалившись, сама, без всякого на то принуждения, дала им теплого молока, приговаривая: «небось, замерзли, сердешные», и как это потрясло и Михаила и немца".[21]

Это эпизод с русской крестьянкой также вошёл в «Возвращение корнета». [22] И это не удивительно. Евгений Гагарин вполне мог познакомиться с Михаилом Хрептович-Бутеневым ещё во время пребывания того в Кенигсберге в 1939—1941 гг. А в 1943 году Михаил вместе с Андреем Трубецким гостил у Гагариных в Берлине. Таким образом, Евгений Гагарин узнал эпопею службы Михаила переводчиком в Вермахте. Однако, Михаил Хрептович-Бутенев является не единственным, да и не основным прототипом литературного героя Подберёзкина.

Михаил Аполлинариевич родился в 1919 году. Подберёзкин же в 1919 году в составе армии Юденича сражался под Петроградом. Он вспоминает: «Более двадцати лет тому назад, приближаясь с Белой армией, последний раз он видел этот город. разве можно было думать, представить себе, что в следующий раз он увидит его вот так, в автомобиле, сидя рядом с немецким офицером, через два десятка лет!»[23] Николай Арсеньев, кстати, под знамёнами Юденича тоже не сражался. С кого же списано белогвардейское прошлое Подберёзкина? В составе армии Юденича под Петроградом сражался брат Николая Арсеньева, Юрий. Он был там тяжело ранен. Воевал он в составе конно-егерского полка. Заметим: корнет — воинское звание именно кавалеристов. Таким образом, с большой долей уверенности можно предположить, что при создании образа зондерфюрера Подберёзкина большую роль сыграли и воспоминания Юрия Сергеевича Арсеньева, которыми тот поделился с мужем своей сестры. Биография Юрия Арсеньева стала основой для написания довоенной биографии литературного героя.

Опять-таки: мотивировка поступления на службу в Вермахт переводчиком у Михаила Хрептович-Бутенева была прозаической: в тот момент времени это было единственной возможностью попасть на территорию оккупированной Белоруссии к своему отцу. Мотивировка Подберёзкина иная: «И вот двадцатилетняя надежда становилась действительностью — корнет Подберёзкин возвращался в Россию! Правда, возвращался он не так, как представлял себе все эти годы, — не в рядах Белой армии, очищающей огнём и мечом родную землю от полонившей её нечисти. Огня и меча было достаточно, впрочем, и теперь, но несло их не белое русское воинство, не под его победными знамёнами вступал он на русскую землю, а в рядах чужой армии, воевавшей с его родной, хотя и оскверненной, страной. Вызывало это в корнете странные и неясные чувства. Когда началась война, то сначала радостно прянуло сердце: вот оно наступило, то, чего двадцать лет ждали, не переставая, — освобождение родной страны, пусть даже с чужой помощью; место его, бывшего офицера Белой армии, было, во всяком случае, там, впереди; точило, однако, сердце при этом и какое-то сомнение».[24]

Не могу утверждать, что Юрий Сергеевич испытывал именно такие чувства, но очень многие бывшие белогвардейцы оставили письменные свидетельства о подобных настроениях в июне 1941 года. Что же, тогда ещё не было до конца ясно, какие истинные намерения у Германии в отношении восстановления России, какими методами будут германские войска «освобождать» народы Советского Союза от большевизма. Это надо было увидеть собственными глазами. Подберёзкин и увидел. Точнее, увидели Михаил Хрептович-Бутенев и Арсеньев, да и многие другие эмигранты, оказавшиеся зимой 1941−1942 гг. на оккупированной немцами территории.

Отметим, что роман завершается в дни Страстной седмицы 1942 года. Символично: гибель всех надежд на возрождение России. И внезапная надежда не её воскрешение после посещения церкви и новой встречи с Алёшей! Время действия романа совпадает с временем пребывания на службе переводчиками и Арсеньева, и Хрептович-Бутенева. Но место действия — окрестности Ленинграда — более привязано к Арсеньеву (если верить докладу Вундера). Хрептович-Бутенев был на фронте в районе Курска и Харькова.

Возраст героя романа соответствует возрасту Николая и Юрия Арсеньевых. Это понятно. У двадцатидвухлетнего Михаила немцы своим поведением на фронте и на оккупированной земле развили чувство русского патриотизма и ненависть к этим самым немецким оккупантам. Реальными эпизодами фронтовых и тыловых событий он мог это чувство объяснить. Эти эпизоды, видимо, вошли в роман (Арсеньев мог на передовой и не быть, зафиксирована документально только его деятельность в тылу). Однако такой мотивировки поступления на службу переводчиком, как у Подберёзкина, а затем — разочарования и ухода с этой службы у Михаила не было. Зато у родителей Михаила было знаменитое имение в Щорсах, ставшее в 1939—1941 гг. совхозом. Посещение Подберёзкиным своего имения в романе могло быть основано на рассказах Михаила о трансформации имения Щорсы в совхоз. А вот у Арсеньевых своего имения не было.

Описанные в «Возвращении корнета» идейные споры между Подберёзкиным и немецкими офицерами ведутся на уровне, достойном именно Николая Арсеньева. Подберёзкин пытается доказать немцам то же, что Арсеньев пытался доказать своей книгой «Святая Москва». Автор романа вкладывает в уста германских офицеров следующие откровенные высказывания, сделанные под влиянием освобождающего от осторожности алкоголя:

«Мы не филантропы. Мы сознательно идём против того, что называется Россией. Искоренение большевизма, политический строй в России нас не интересует. Пускай большевизм останется с ними — где-нибудь за Уралом, в Сибири. Мы делаем сознательный поворот в политике Германии, великой Германии, — поворот на Восток. Это борьба против степи. Политика на тысячу лет!.. Мы обрекаем этот народ на вымирание. Пускай он вымрет миллионами — мы не скрываем, что хотим этого, что это наша цель. Мы народ без пространства, и мы хотим его получить, и мы получим его, koste es, was es wolle!.. Это наша миссия на Востоке!…

..Когда они нам подчиняться, они могут дальше существовать, как феллахи, как индусы у англичан. Если они не подчинятся, мы их истребим полностью. Мы дойдём до Волги, до Урала, там построим вал, пускай они идут в Азию. Европа будет европейской!

Мы будем действовать против них, как они действовали в своё время против туземцев. Мы построим крепости, дадим им сильные немецкие гарнизоны и радиус их действия будем год за годом расширять. Мы будем посылать штрафные экспедиции, да, да, Strafexpeditionen!"[25]

Гагарин показывает в своём романе, что все попытки Подберёзкина вразумить германских офицеров заканчиваются безрезультатно. Подберёзкин пытается объяснить немцам, что они имеют дело с великим народом, создавшим тысячу лет назад великое государство с великой культурой, литературой, церковью. Германские офицеры не хотят слушать Подберёзкина, так как он русский, а потому не может быть объективным. В реальной жизни происходило именно так, что подтверждает упомянутый выше донос Вундера Розенбергу о просветительской деятельности Арсеньева. Любопытны строки романа об усилении германской пропаганды после неудач зимы 1942 года:

«Предполагалось, что наступление возобновится, когда произойдёт необходимая перегруппировка войск и надлежащая обработка духа, как выражались агитаторы и пропагандисты из особых команд, присланные во множестве в части. Обработка заключалась в том, что немецким солдатам доказывалась вся низость поведения русских, всем — и появлением на земле, и историей своей — обязанным немцам, а теперь вдруг осмелившихся бунтовать, защищаться, противостоять вождю немецкого народа и его ясным планам. В справедливом гневе вождь решил окончательно уничтожить этот народ, сказав: «Dieses Schweinevolk muss ausgerotten warden»; в крайнем случае, если русские опомнятся, жестоко, как они того заслуживают, наказать, обратив их в подобающее им состояние пастухов свиных и иных стад — Schweinezuchter und Vihtreiber. По всей линии в течение целой недели изо дня в день читались доклады на русские темы. В части у Подберёзкина читал пожилой балтиец, тоже из баронов. Лекция называлась «Russland von Normannen entdeckt, von Deutschen erschlossen». Она была одобрена и особо рекомендована высшим командованием.

Подберёзкин, присутствующий на лекции, в середине её, не в силах больше терпеть, демонстративно встал и, громко стуча сапогами, вышел из помещения под удивленными взглядами слушателей. Возмутила его не столько сама лекция, разумеется, делавшая тоже губительное дело — он уже достаточно наслушался бредней и вздоров о России за границей и приобрёл в этом отношении иммунитет, — как-то, что она исходила из верховных кругов армии. Там, стало быть, действительно так думали! Безумцы, они сами себе рыли яму!.. Много раз и дорого платила Европа за незнание России, но всё прежнее было пустяком по сравнению с происходящим теперь. Теперь надвигалась катастрофа небывалых размеров, сгубившая бы и Европу, и самое Россию. И та, и другая навсегда перестали бы быть тем, чем они когда-то были. Обо всём этом он думал непрестанно и с озлоблением после лекции, ожидая вызова для объяснений, и наказания за демонстрацию. Может быть, представился бы, наконец, случай официально высказаться перед судом, перед командованием, открыть им глаза.

Все частные разговоры с немецкими офицерами не вели ни к чему: многие из них думали так же, как он, ужасались, но дальше вздохов не шли; большинство же верило в немецкую «миссию на Востоке». Но его не вызвали никуда, последствий демонстрация не имела, только барон из их части стал с ним ещё суше.."[26]

Этот эпизод романа до такой степени согласуется с описанными Вундером предложениями зондерфюрера Арсеньева, а также с самой идеей создания книги Арсеньева «Святая Москва», что можно считать его основанным на реальном событии на фронте, о котором Арсеньев поведал Гагарину. Можно понять теперь, почему и сам Арсеньев весной 1942 года был уже в Кенигсберге и продолжил преподавание студентам истории России и русской духовной культуры. Служба в Вермахте показала свою бессмысленность. В университетской же среде можно было сделать хоть что-то полезное для России.

Ведущим мотивом романа «Возвращение корнета» является поиск России. Главный герой романа зондерфюрер Подберёзкин захвачен идеей освобождения родной страны от большевиков. Но он заново открывает для себя родную страну, и увиденное поражает его: «..ну, вот я в России, а чего же достиг и что могу сказать? Жила ли та Россия? Да, и нет! Как это ни странно — было невозможно ответить. Она была тут, её можно было бы возродить в два дня, но такая, она была чужой не только по сравнению с прежней Россией, но даже с остальным миром. В ней было что-то тёмное, демоническое! За русскую землю, эти равнины и перелески без конца и края он отдал бы последнюю каплю крови, но как только он думал о новом — нет, оно было более чуждым, пожалуй, чем Европа. Всякую Россию он любить не мог. Россию, оскорбляющую Христа — ни за что!..»[27]. Новая Россия разительно отличается от той, в которой он жил двадцать лет назад. Главная примета советской России — разрушенные храмы и воспитанные уже не на Евангелии люди. На протяжении всего романа мучительно работает мысль зондерфюрера Подберёзкина, направленная на разрешение главной проблемы: где же истинная Россия, сохранились ли неповторимые черты русской жизни, русского характера, русской самобытной культуры в этой новой стране, способна ли Россия возродиться?

Но постоянные размышления о судьбе России и русского народа, выстраданный опыт общения с разными людьми в различных ситуациях приводит Подберёзкина к некому нравственному прозрению: он понимает, что будущее России возможно, причём это будущее именно России, а не большевизма. Подберёзкин размышляет о первых победах красноармейцев: «Побеждали — потому ли, что их гнали вперёд, совершенно не считаясь с их жизнью, или же потому, что защищали они родную землю? Что они защищали Россию, а не коммунизм, это корнету стало ясно давно — и из слов пленных. и из слов крестьян. Побеждала именно Россия. Россией в этой войне спасали, к сожалению, коммунизм. иностранцы делали из этого заключение, что. русские все стали коммунистами. Это было неверно, он видел, что это было неверно. Русские не стали коммунистами. Россия сама по себе была, по-видимому, непобедима. всякого, нападавшего на Россию, должна была постигнуть неудача. в этой войне победит тот, кто использует национальную Россию».[28] Эти рассуждения Подберёзкина мы уже встречали в доносе Вундера. Это, фактически, — рассуждения Арсеньева.

Подберёзкин слушает песню партизан про Москву (вспомним очередной раз книгу Арсеньева «Святая Москва»): «Москва! Его любимый город, сердце России! Одно имя это приводило его всегда в трепет. И они, стало быть, любили её. И для них существовала Москва, может быть иная, не та Москва, белокаменная, со старинными церквями и переулками, которой он бредил во сне, но всё-таки Москва — не СССР какой-то! „Любимая, никем не победимая!“ — повторял он шёпотом. Что ж, это была правда! Никто никогда Москву не побеждал и не победит, верно, никогда. Гордость охватила его, но и боль, что он-то сам Москве уже не принадлежал, был изгоем: эти, что пели, были ближе к ней, имели уже больше прав на неё. И пели они про их Москву, новую, ему неведомую, может быть, он её и не узнал бы. Но всё-таки, всё-таки — думал он, она была и его Москва, и он принадлежал к ней; Москва была не только эти новые дома, которые они там понастроили; Москва — это всё прошлое земли русской; чего у него отнять не могли. <> „Москва моя, страна моя!..“ Так вот за что они бились и умирали, почему побеждали. За Москву, за русскую страну. Он шёл сюда биться за Россию, и они бились за Россию, во всяком случае — за русскую землю. Во всём этом было какое-то противоречие, но это было, тем не менее, так. И каждый был по-своему прав — и они, и он».[29]

Итак, в своей же первоначальной сущности Россия осталась прежней, возможным становится её преображение, что отчасти примиряет героя «Возвращения корнета» с действительностью. В реальной жизни примирение с действительностью тоже происходило. Когда Андрей Трубецкой решил уйти в партизаны, он попрощался с Юрием Сергеевичем Арсеньевым (Николай Сергеевич был в это время в отъезде). Юрий Сергеевич, белогвардеец, тяжело раненый в 1919 году при наступлении на красный Петроград, связать свою судьбу с победившим Советским Союзом уже не мог. После войны он вместе с Николаем Сергеевичем уехал в Америку и умер в США. Андрей Трубецкой пишет: «Я позвонил этому симпатичному человеку, сказав, что хотел бы его видеть. Минут через десять он пришёл — мы встретились на улице — и я прямо сказал, что ухожу в партизаны. Он не отговаривал, а только сказал: „Ну что ж, может быть, ты и правильно поступаешь“. Мы расцеловались, и дядя Юра меня перекрестил».

Предисловие к книге «Возвращение корнета» написано Николаем Сергеевичем Арсеньевым, который, очевидно, и помог публикации этого романа после смерти Евгения Гагарина. Очевидно, что автору предисловия было бы нескромно акцентировать тот факт, что роман основан на его, Арсеньева опыте поиска России, что это он, Арсеньев стал одним из прототипов главного героя романа. Нескромно было упоминать об этом и в дальнейшем. Вот и весь секрет отсутствия в автобиографических воспоминаниях Арсеньева сведений о его работе переводчиком зимой 1941−1942 гг.

Итак, установка мемориальной доски Николаю Сергеевичу Арсеньеву заблокирована губернатором Калининградской области Николаем Цукановым «до выяснения обстоятельств пребывания ученого в Кенигсберге в годы войны». Благодарим за это Илью Олеговича Дементьева, выступившего с «информацией» 11 января 2012 года на заседании Президиума Совета по культуре. Чего ждать дальше? Вспоминается одно стихотворение, прочитанное четверть века назад в одном «толстом» журнале. Оно осталось актуальным и сегодня:

Эту волчью повадку идейной свирепости

Нелегко будет времени переупрямить.

Словно узник, бежавший из каменной крепости,

Возвращается к нам наша русская память.

Много лет пребывала она в одиночестве,

На лице её долгого плена усталость.

Со своим родными увидеться хочется,

А своих то — не так уж и много осталось!

Шла лесами она, буераками дикими,

Хоронилась, с погоней боясь повстречаться.

От жестоких ушла, разминулась с безликими.

Остаётся теперь до глухих достучаться.

---