 |
| Православие и Мир | Протодиакон Николай Попович | 10.12.2013 |
Участнику Великой Отечественной войны протодиакону Николаю Поповичу, клирику храма Спаса Нерукотворного на Сетуни, 87 лет. В молодости убежденный марксист, он еще при Хрущеве разочаровался в коммунистических идеях, уверовал в Бога, а в 1968 году, когда советские войска вошли в Чехословакию, вышел из партии. О своей жизни, встречах, поисках отец Николай рассказал Правмиру.
— Отец Николай, ваше детство совпало с коллективизацией, массовыми репрессиями. Знали ли вы тогда что-нибудь об этом?
— Репрессии я помню. Мы жили сначала в Переделкино, отец у меня был там директором совхоза, потом переехали в деревню Михалково — это в Востряково, сейчас там Очаковский пивной завод. И в Михалково, и в соседних деревнях — Очаково, Тропарево, Никулино, Говорово, Солнцево — крестьяне имели большие огороды, выращивали на них замечательную морковь, продавали ее в Москве и жили в достатке. У всех были хорошие избы, дети ходили в школу.
Когда начали сгонять в колхозы, они отказались. Налоги, сказали, заплатим, а в колхоз не хотим, у нас есть надел. Их поочередно арестовали, причем арестовывали по ночам, и отправили на канал Москва-Волга, где все они погибли. Дети остались без отцов. Мой отец был землеустроителем, нарезал земли, и в январе 1938 года опять же ночью пришли чекисты и его забрали, а через месяц расстреляли на Бутовском полигоне.
Вообще отец у меня был из офицерской семьи. Мой дед, Николай Алексеевич Попович, участвовал в пленении Османа-паши, награжден за это орденами. В отставку вышел в чине подполковника и, как он сам говорил, с нищенской подполковничьей пенсией — 360 рублей в год — и большой семьей: женой и пятью детьми. Большинство офицеров получали очень маленькую пенсию. Дед был простой служака, безземельный.
Папу как сына офицера сразу отдали в Орловский кадетский корпус, он его блестяще закончил и был направлен в Москву, в Александровское юнкерское училище. Там с ним вместе, на курс старше, учился Тухачевский, который говорил: «Если я в 25 лет не буду генералом, застрелюсь». Уже после расстрела отца мама мне с его слов рассказывала, что не любили юнкера Тухачевского за заносчивость.
Когда началась Первая мировая война, отца призвали, он был поручиком лейб-гвардии Финляндского полка, провоевал все четыре года сапером — с 1914 по 1918, — а после развала армии приехал в Москву, вместе с юнкерами дрался против красных, защищал Кремль. Потом ему пришлось бежать — бежал в Тихвин в одной шинели, гимнастерке, папахе и с чемоданчиком. Так мне мама говорила.
Ее с родителями к тому времени изгнали из их родового имения, они жили в Тихвине, мама работала в земельном отделе, туда и отец устроился землеустроителем. Он сделал маме предложение. Ему было 28 лет, маме 18, мама попросила благословения у своего отца, сказала:
— Петр Николаевич делает мне предложение. Он бывший офицер.
— А почему он здесь, в Тихвине, а не там, где вся наша молодежь — не на Дону? — удивился дед. Но благословил.
Повенчались. Потом по приказу Троцкого отца призвали в Красную армию, а маму с первенцем, Алешей, оставили в заложниках. Отец воевал, получил шпалу в петлицы, служил до 1930 года, потом его как беспартийного демобилизовали, и вплоть до ареста он работал землеустроителем.
Осталась мама с тремя детьми на руках. Алеша, вместе с которым большевики держали ее в заложниках, умер еще до моего рождения, кажется, в 1921 году. Но у меня еще был старший брат Андрей и сестра. (Андрей тоже воевал, получил тяжелое ранение под Нарофоминском, умер в 2001 году). Все соседи нам сочувствовали, никто не осуждал.
Мама сначала шитьем подрабатывала, параллельно изучала бухгалтерский учет (до революции она получила прекрасное образование, закончила гимназию, поэтому учеба давалась ей легко), устроилась бухгалтером в ресторан, оттуда что-то приносила. Мы ожили и до самой войны не голодали. Росли мы, конечно, как и почти все советские дети, атеистами, моим кумиром был Чкалов, и я мечтал стать летчиком, но попал в пехоту.
— Первый день войны помните?
— Конечно. Было воскресенье, мы спали, а мама приехала из Москвы с ночной смены, говорит: «Что спите? Война началась». Так и узнали. Сразу на фронт захотелось, но мне всего 15 лет было. Понял, что летчиком мне не быть, и заплакал. Брат пытался поступить в артиллерийскую школу, но его не взяли — сын врага народа.
Мама пошла работать контролером на фабрику-кухню на Кутузовском, а я на авиационный завод, получил рабочую карточку, стал слесарем третьего разряда, мне дали бронь, но в 1943 году я сбежал — пришел в военкомат и попросился на фронт. Не сказал там, что работаю на заводе, да меня и не спрашивали — все тогда рвались на фронт воевать и побеждать. Такой настрой был.
Помню первый салют в Москве — в 1943 году, после победы на Курской дуге. Я еще тогда на заводе работал. Это самая значительная победа, она показала наше духовное преимущество. Кадровой армии в то время уже почти не существовало, воевали призывники второй, третьей категории. Если в Сталинграде условия для немцев были очень тяжелые — мороз, снег, окружение, — в Курске стояла прекрасная погода — июль, — а техническое преимущество, и существенное, имели немцы.
Наши танки-тридцатьчетверки не сравнить было с немецкими «Фердинандами», «Тиграми» и «Пантерами», но мы выстояли и в знаменитом сражении под Прохоровкой нанесли поражение немецкой армии — русский дух сломал гордый прусский дух. Курская дуга — наша честь и слава, главная наша победа в Великой Отечественной войне.
Я сначала учился в пехотном сержантском училище под Костромой, нас оттуда на месяц раньше выпустили — пришили ефрейторские лычки и отправили на фронт. Попал пулеметчиком в Белоруссию в знаменитую операцию «Багратион», с боями прошел Белоруссию, Литву, Польшу. За форсирование Немана и за отражение немецкой контратаки награжден орденом Красной Звезды. Под Сувалками — в Польше — был ранен.
— Вы рассказывали, что вас спасла каска.
— Да, я пошел в хозвзвод поменять пулемет — мой из строя вышел. Прихожу, а там гармошка играет, девчонки-солдатки белье стирают, обед готовят. Всего километр или два от фронта! Вот, думаю, где хорошо воевать. А мы из окопов вылезаем грязные, измученные.
Недаром фронтовики сейчас говорят, что можно было участвовать, но не воевать. Есть такие участники войны, которые пороху не нюхали, но считаются участниками, теперь вместе со старческими болячками инвалидность получили. Пришла старость — инвалид войны. В прошлом году, правда, пенсию прибавили именно тем, кто получил инвалидность по ранению. Мне пришлось представить документы о ранении, о наградах, о том, что я участник боевых действий. Пять тысяч прибавили — я инвалид второй группы, первой десять прибавили.
Очень тяжело меня ранило. В Польше был огромный армейский госпиталь, мне там сделали операцию, удалили осколки. Когда я пришел в себя и сказал хирургу, что надел каску за час до боя, он ответил: «Если бы не надел, здесь бы не лежал». У меня вся левая сторона отнялась: рука, нога. Я думал, что перебило их, не знал, что такое паралич.
Меня парализовало, и я до госпиталя всю ночь в траншее пролежал, перевязанный простым санитарным пакетом. Бросили меня санитары, не потащили. Я их не осуждаю — вокруг гремели жуткие взрывы. Истекал кровью. Утром, когда меня нашли, готов был все отдать за глоток воды. Уже когда стал верующим и прочитал, как Господь говорит: «Жажду», — заплакал. Надо понять, какие страдания претерпел Спаситель на Кресте, когда из него кровь текла потоком.
— А на фронте вы о Боге не задумывались?
— Мама молилась, перекрестила меня, когда уходил на фронт, но я тогда не придал этому значения. К сожалению, ни до войны, ни на фронте не встречал я верующих людей. Хотя когда начался минометный обстрел, многие крестились и говорили: «Господи, помоги!». В душе у людей вера сохранялась. Я уже не раз говорил, в том числе и когда на первом канале выступал: «Де-юре люди были атеисты, а-де-факто — христиане».
Жил народ по совести, армия состояла в основном из крестьян, то есть большинство солдат выросли в благочестивых семьях, христианских. Относились друг к другу по-человечески, о дедовщине даже не слышали, по-моему, и слова такого не было. Когда мы — молодое пополнение — пришли в часть, старики приняли нас как детей, по-отечески передавали опыт.
Пришел с фронта — инвалид II группы, жить негде — дом разбомбили, бедность. А в 1946−47 году в Москве был страшный голод. Сейчас все это забывается, говорят: мы победили, Сталин — великий стратег. А что люди с голоду умирали после Победы, не хотят вспоминать. Американская тушенка кончилась, своих продуктов не хватало, все по карточкам получали, да и их непросто было отоварить.
До войны я только семь классов закончил, в 1946 году пошел в восьмой в школу рабочей молодежи и устроился на железную дорогу весовщиком. Рука и нога отошли — видимо, крепкая порода у меня, — стал нормально ходить, но на коньках не смог кататься. А я до войны любил коньки. После войны попробовал, надел гаги, вышел из раздевалки, на левую ногу перенес тело и упал. Так больше и не катался на коньках, только на лыжах иногда ходил.
За девятый и десятый класс экзамены сдал экстерном — русский язык и историю хорошо, ну, а по математике и физике натянули мне тройки. В 1950 году поступил в юридический институт. У друга моего отец был военный прокурор, полковник. Друг меня и позвал в юридический. Сочинение написал на четверку, историю тоже, кажется, географию еще сдавали. В общем, зачислили нас. В нашей группе учились в основном фронтовики. Блестящий был институт, сейчас это юрфак МГУ.
Мне как инвалиду войны обязаны были дать распределение в Москве, но не дали, так как я в анкете честно написал, что отец у меня репрессирован. Предлагали в разные области ехать юрисконсультом, я отказался. Закончил я институт в 1954 году, и тогда же вышло постановление Молотова о переквалификации выпускников юридических институтов 1954 года в экономисты по специальности «экономика труда, финансы и кредит».
Дело в том, что после войны помимо юридических институтов в каждом областном центре были юридические школы, где за два года готовили следователей и работников прокуратуры. В результате оказалось перепроизводство юристов, и всем нам пришлось переучиваться. Меня приняли в Плехановский, я его закончил за два года (политэкономию и другие марксистские предметы зачли), после этого год работал в Якутии в геологоразведке, потом вернулся в Москву (климат в Якутии мне не подходил из-за ранения — начались сильные головные боли), устроился в Госплан. Отца к тому времени реабилитировали, и я вступил в партию.
— Вы в детстве видели, как ни за что арестовали крестьян, потом расстреляли вашего отца, тем ни менее и в 30 лет верили в коммунизм?
— Все право у нас в институте было построено на марксизме-ленинизме, на классовой борьбе, а учили нас блестящие преподаватели. Вышли мы из института убежденными, верующими марксистами-ленинцами, потому что пример нам подавал товарищ Сталин, который до конца жизни оставался убежденным марксистом-ленинцем.
— Какие бы мифы ни придумывали сегодня православные сталинисты.
— Абсолютно верно. Это от неграмотности. Да, в 1945 году в конце банкета Сталин поднял тост за русский народ, но уже в 1948. По-моему, я не ошибаюсь — в 1948 проходили выборы в Верховный Совет, Сталина избрали депутатом от Бауманского района, и он, выступая перед избирателями, сказал, что в войне победил новый общественный строй во главе с коммунистической партией. Эта речь была опубликована, мы ее в институте проходили. Ни слова там нет о русском народе.
А возьмите последние его работы — «Экономические проблемы социализма», «Марксизм и вопросы языкознания». Нынешние сталинисты не читали этих работ, а мы в юридическом институте знали их наизусть. Теперь точно не помню, в какой из двух работ, но точно в одной из них Сталин пишет, что по мере успехов социализма будет расти борьба со свергнутым классом.
1952 год — какие свергнутые классы?! Он просто обосновывает постоянный террор, и понятно, почему. Потому что без террора он не удержал бы власть, как потом не удержал ее Хрущев, не удержал Брежнев. Хотя при них были репрессии. А при Сталине был террор, да такой, что даже у его ближайших помощников — Молотова, Ворошилова, Калинина — жены сидели в лагерях. У Микояна двух сыновей арестовали — мальчишек 15 и 17 лет. Они живы, рассказывали.
Никому не доверял Сталин! Хрущев рассказывал, что, бывало, едет с Булгариным на дачу в Кунцево и думает: «Обратно — домой или в лагерь?». Зная природу человеческую, Сталин понимал, что только так, с помощью террора, он удержит власть. Отсюда его культ.
Опора на национальную основу — возвращение погон, традиций, старых песен,-то есть на патриотизм, была чисто стратегической уступкой Сталина. Часто теперешние сталинисты умиляются речью Патриарха Сергия, тогда митрополита. Он напечатал ее на машинке 22 июня, а в газетах ее опубликовали в августе. Почему? Да потому что в июне и июле думали, что коммунистическая идеология победит фашистскую, а христианство — вчерашний день. 3 июля Сталин выступил со своей речью, но ничего не сказал об обращении митрополита Сергия. Потому что христианство и марксизм-ленинизм — вещи непримиримые, никакой компромисс между ними невозможен. Если коммунисты примут христианство, они предадут Ленина, Сталина, Маркса и Энгельса.
Все это я понял, когда стал христианином. А в Якутию в 1957 году я приехал, накачанный марксистской экономической наукой, можно сказать, фанатик. Но когда мне рассказали очевидцы, что в тридцатые годы туда приходили эшелоны с раскулаченными и по полвагона мертвых — везли неделями, не кормили, вагоны не отапливались, — что ссыльные только в 1956 году получили паспорта, я задумался: что же это за светлое будущее?
Князь Жевахов писал, что с 1918 по 1922 год по спискам расстреляно около двух миллионов человек: офицерство, духовенство, купечество, крупные чиновники. Большевики уничтожили всю государственную элиту, всю русскую основу. Кодекс приняли в 1922 году, а до этого вообще закона не было, только «революционное правосознание»: не нравишься ты мне, потому что кулак или кадет — к стенке.
— Но вернувшись из Якутии, вы вступили в партию. Считали, как и многие после XX съезда, да и в начале перестройки, что Сталин исказил идеи великого Ленина?
— Когда был опубликован доклад Хрущева на XX съезде партии, страна пришла в ужас. Мы, молодые тогда люди, сразу приняли Хрущева как освободителя, не поняли, что он сам такой же. Думали, что начинается восстановление настоящей демократии. При Ленине она все же была — внутрипартийная. Дискуссия среди своих допускалась. При Сталине преследовалась любая дискуссия, требовалось полное единогласие и единомыслие под его гениальным руководством.
Это подчеркнуто еще в письме Свердлова Ленину из ссылки, где Свердлов был вместе со Сталиным: «Меня поразил Коба. Он сказал, что будущая партия — это орден меченосцев своеобразный, где существует только один вождь и беспрекословное подчинение ему во всем. Иначе это будет не партия, а бардак, хаос». Откуда у Сталина такие представления? Я читал у одного эмигранта, который учился с ним в семинарии, что на четвертом курсе Сталин поразил всех курсовой работой «Причины гибели Цезаря». Тогда изучали римскую историю не как сейчас, а досконально, она была основой государственного права.
Сталин до семинарии четыре года учился в духовной школе, поэтому историю Рима знал блестяще. В своей курсовой он писал, что Цезарь погиб, потому что не создал аппарат личной власти. Понимаете, что это значит? Когда у тебя аппарат личной власти, ты управляешь государством как механизмом.
Известно, что Цезарь свергнул Помпея Великого, перед которым преклонялся. Но встав во главе Римского государства, Цезарь совершил серьезную ошибку — всех блестящих помощников Помпея он взял себе в аппарат. Кто убил Цезаря? Брут — правая рука Помпея. Сталин учел эту ошибку. Для него Ленин был и остался до конца дней «Помпеем Великим» — нигде у Сталина вы не найдете критики Ленина. А весь аппарат Помпея-Ленина Сталин, придя к власти, уничтожил.
Ведь при Ленине, когда Сталин уже стал генеральным секретарем партии — это была тогда техническая должность, помощники Сталина — Молотов, Каганович, Ворошилов, Маленков, Шкирятов — подавали бутерброды членам политбюро Троцкому, Зиновьеву, Каменеву, Бухарину и вызывали для них машины. То есть прислуживали. А когда Сталин пришел к власти, прислуга стала аппаратом.
Не в пример теперешним коммунистам и руководителям компартии, Сталин был и остался убежденным марксистом-ленинцем, что говорит о его принципиальности. Я лично считаю, что если человек имеет веру, даже материалистическую, но искреннюю, если будет искать истину, он непременно найдет ее во Христе и Его Церкви. Но Сталин не нашел, не стал Павлом, а остался Савлом.
Но в 1941 году он понял, что проиграет войну, если будет вести ее под знаменами Маркса-Ленина, мировой революции, и надо поднимать знамя патриотизма. Отсюда погоны, новый гимн вместо «Интернационала», историко-патриотические фильмы.
— И даже пошел на уступки Церкви?
— Да, но в 1951 году он приказал вернуть Церкви все храмы, которые использовались для хозяйственных нужд, и священнослужителей обложили колоссальным налогом — за квартиру священник платил в десять раз больше, чем обычные граждане.
Церкви было сделано послабление в 1943, но «тихоновцев» среди освобожденных в 1943 году не было. Их держали в лагерях вплоть до смерти Сталина. Среди них великий исповедник и мученик XX века епископ Ковровский Афанасий (Сахаров).
Об этом сталинисты забывают, как и о том, что великий наш старец отец Иоанн (Крестьянкин) был арестован и посажен в 1950 году. По доносу настоятеля и протодиакона. Отец Тихон (Шевкунов) в своей книге «Несвятые святые» пишет, что когда его привели на очную ставку, батюшка увидел настоятеля и в ноги ему поклонился. Тот в обморок упал. Отцу Иоанну ломали пальцы на руках, посылали на самые тяжелые работы, он чуть не умер в лагере.
— А как вы пришли к Богу, воцерковились?
— Я вступил в партию, потому что был верным ленинцем, считал сталинские репрессии нарушением ленинских принципов, верил, что Хрущев эти принципы восстановит. Но вскоре обольщение Хрущевым прошло, наступило разочарование. Он начал разваливать государство, окончательно добил крестьянство: обложил налогами, отобрал коров, запретил держать свиней. Люди бросили свои дома, поехали в города, началось общее упадочническое настроение.
У меня были страшные переживания вплоть до мыслей о самоубийстве. Полностью разочаровался в марксизме-ленинизме, восторгался западноевропейской культурой — мы слушали «Голос Америки», «Би-би-си» и «Немецкую волну», нам это казалось окном в свободный мир. Слушал и думал: у нас тюрьма, а там свобода.
На мамином дне рождения разговорился с одним из гостей. Оказалось, что в прошлом он инженер, а сейчас работает метрдотелем в «Праге». Я сказал ему, что смысла жизни нет. «Как же нет? — возразил он. — А Бог?». Я в полном изумлении говорю: «Разве есть Бог?». Он: «А вы что, сомневаетесь?». Я отвечаю: «Конечно. Откуда? Есть осознанная вечная материя, законы природы, экономические законы». В общем, все марксистские догмы ему повторил, а он убедительно показал мне, что есть Творец. Не церковный он был человек, но очень образованный. И я просто опьянел от радости — понял, что есть смысл жизни, есть Тот, Кто эту жизнь, этот мир создал.
Радость привела к тому, что я вернулся в семью, помирился с женой — мы к тому времени четыре года в разводе были. Она познакомила меня с потрясающим священником — профессором духовной академии отцом Александром Ветелевым. Он меня сразу поразил и образованностью, и внутренней культурой, интеллигентностью, почувствовал я отеческую любовь.
Потом пошел в храм и, как сейчас помню, попал на канон Андрея Критского. Услышал «Помилуй мя, Боже, помилуй мя» — упал на колени и слезами залился. Больше ни слова не понял — церковнославянский не знал, — но почувствовал молитвенный покаянный настрой канона, и меня это потрясло. Думаю: «Кто же сохранил такую красоту?». Осмотрелся — одни женщины. Каждой хотел в ноги поклониться — это они спасли суть. Так началось мое воцерковление.
В то время я работал уже не в Госплане, а в Госкомитете по труду, заведовал там информационным отделом. Стала меня тяготить работа, потому что понял: между коммунизмом и христианством не может быть никакого согласия, правда только у Бога, а раз так, надо восстановить в себе образ и подобие Божьи, елико возможно.
Решил, что надо сдать партбилет — нельзя служить и нашим, и вашим. Но отец Александр сказал: «Не спеши». Он со мной занимался, объяснял христианскую апологетику, я много читал — начал с Нового Завета и понял, что это абсолютная истина. Когда наши войска вошли в Чехословакию, возмущению моему не было предела. Мне рассказывали фронтовики, дошедшие до Чехословакии, как там встречали наших солдат: засыпали цветами, закормили — запоили. И наступить сапогом на их независимость.
Сказал отцу Александру, что больше не могу, мы вместе помолились, и он благословил: «Пришло время — сдавай партбилет». Сдал, меня, естественно, тут же уволили, остался я только с пенсией по инвалидности. Отец Глеб Якунин рассказал обо мне своему давнишнему другу художнику Герасиму Петровичу Иванову. Тогда как раз начали реставрировать храм Всех Святых на Соколе, Герасим Петрович руководил работами, и он взял меня в свою бригаду. Два года реставрировали храм, я помогал художникам.
— Правильно я понимаю, что со стороны Герасима Петровича это было чистой благотворительностью? Он просто считал долгом поддержать вас как брата во Христе, пострадавшего за правду?
— Конечно. Я ведь не художник. Очень я благодарен отцу Герасиму (через несколько лет его рукоположили) — два года благодаря ему имел стабильный заработок. С тех пор мы подружились, он крестил мать моего зятя. Она беспоповка была, а отец Герасим тоже из старообрядцев. Он прожил 94 года, скончался в прошлом году.
Отец Герасим был талантливым художником и абсолютно чистым человеком, аскетом, никогда никого не осуждал, человеческие недуги покрывал любовью. Очень его любил архимандрит Алипий (Воронов) — тот, который при Хрущеве спас от закрытия Псково-Печерский монастырь. Они перед войной вместе учились в художественной студии у Константина Юона.
Потом я устроился церковным сторожем. Мама моя покойная говорила: «Коля, ты закончил два института, и пошел в сторожа!», — а я отвечал: «Лучше быть сторожем, чем врать». Одновременно учился читать, постигал премудрость нашего богослужения, стал чтецом. Ну, а рукоположили меня в диаконы только в 1990 году.
— С кем еще из подвижников вы общались в советские годы?
— Меня как бывшего члена партии больше интересовали социальные вопросы, пусть и основанные на христианстве. Земной я был, поэтому, к сожалению, не оценил своего духовника отца Александра Ветелева и бросился в объятия отца Димитрия Дудко. Он служил в храме на Преображенке, куда я устроился сторожем. Нравилось мне, как отец Димитрий обличает большевиков, коммунизм, атеизм — он считал его основой всех наших бед, и с этим я до сих пор согласен.
Мне он показался ближе, чем традиционный, укорененный в Православии отец Александр Ветелев. Я считал, что там, у отца Александра, вчерашний день, а вот здесь, у отца Димитрия, новое христианство. Как же я заблуждался! Теперь понимаю, что христианство всегда молодо, юно, оно не стареет. Попытка внести туда что-то новое может привести только к ереси.
Отец Димитрий был талантливым проповедником, очень хорошо оглашал людей. Мы подружились, я его поддерживал, ходил с ним на допросы, когда его в КГБ вызывали. Боялся, конечно, их, но молился и с Божьей помощью преодолевал страх. Считал и считаю, что раз стал человеку другом, должен быть ему верен. Когда отца Димитрия арестовали, мы, его община, крепкая, политическая, все как один убежденные антисоветчики, начали протестовать, писать письма и Брежневу, и Патриарху. Ничего не помогало — и отца Димитрия, и отца Глеба Якунина держат и держат в тюрьме (их почти одновременно арестовали).
Тогда я предложил каждое воскресенье обходить все 46 московских храмов и подавать там записки о здравии заключенных иереев Димитрия и Глеба. Так и стали делать. Помню, приезжаем в храм Иоанна Воина на Якиманке, а там полный двор чекистов — следят за нами. А мы что? Подали записочки, помолились и разъехались по домам.
Однажды, возвращаясь с молебна, встретил в переходе женщину — всю в черном. Она мне говорит: «Николай, что ты призываешь за отца Димитрия? Он к Олимпиаде придет» (1980 год был). «Откуда ты знаешь?» — удивился я. «Мне Матерь Божия сказала». Такая вот таинственная встреча была, но к Олимпиаде его действительно выпустили.
Накануне мы собрались у его матушки Нины. Сидели Игорь Шафаревич, я, Коля Седых, Витя Бурдюг и еще несколько человек — самые близкие. Решали, что делать дальше, кто-то предложил написать Патриарху, что наш духовный отец посажен за проповедь, не за политику. Вдруг раздается телефонный звонок, говорят: «Включайте телевизор, отец Димитрий выступает». На следующий день его привезли домой.
Я сразу приехал к нему, он спросил: «Ты меня осуждаешь?». А какое я право имею осуждать? Не знаю, как сам себя повел бы в застенках. Со стороны легко осуждать. Говорю ему: «Жалею». Он признался: «Второго срока я не выдержу. Я пошел на все их условия».
Отвезли мы его в деревню, но и там чекисты его достали, и он продолжил сочинять панегирики советской власти. А мы, самые близкие, поехали в Псково-Печерский монастырь к отцу Иоанну (Крестьянкину). Приходим, а к нему громадная очередь. Но в это время он сам выходит из своей кельи и идет навстречу нам.
Я как старший кидаюсь к нему и говорю:
— Батюшка, мы без руля и без ветрил.
— Что так?
— Отец Димитрий, наш духовник, пал.
— А Церковь? А ее таинства? А духовенство? С отцом Димитрием случилась беда, как с апостолом Петром. Апостол Петр всю жизнь плакал и имел борозды от слез. Может, и отец Димитрий поплачет. Сейчас он духовником быть не может. От него уходите, но не бросайте его. Может, раскается. А завтра в пять утра идите на исповедь к отцу Адриану.
Отец Адриан был категоричнее, сказал общение с отцом Димитрием прекратить, а его книги сжечь. Мы вернулись в Москву и все рассказали отцу Димитрию. После этого я только один раз его видел, незадолго до его смерти. Жалко мне его стало. Совсем запутался, даже до такого дописался: «Если встать на точку зрения Бога, то Сталин — святой человек». Я при встрече спросил его: «Не высоковато ли себя ставите? Как можно так считать?». Он ничего не ответил, как-то весь сжался.
— А Глеб Якунин тогда все претерпел до конца, но потом, в свободное для Церкви время, сам с ней порвал. Как это можно объяснить?
— Глеб — очень добрый человек, но духовно необразованный. Не утвердился он в Слове Божьем, так и не стал священником по духу. Нет ни для священника, ни для диакона ничего дороже Престола, потому что там Господь, там основа, там совершается Евхаристия. Это, к сожалению, Глеба не увлекло, не углубился он в суть, а так и остался социальным протестантом.
Человек добрый, отзывчивый, всегда готовый помочь в беде, Глеб так и не понял, что Церковь вечно юна. Он видит порок и из частного случая делает обобщающие выводы. А порок всегда был. Кто лишает сана и ссылает Иоанна Златоуста? Архиереи. Или недавний пример — Иоанн Шанхайский в Сан-Франциско кем был гоним? Нашими православными иерархами — они его осудили. Это люди.
Остаться верным догматам Церкви, ее истине, ее вечной красоте и молодости у Глеба, к сожалению, не получилось. Я хорошо знал его мать Клавдию Иосифовну и теток: Марию Иосифовну, Агафью Иосифовну, Лидию Иосифовну. Все они были замечательными людьми, очень я любил эту семью. Клавдия Иосифовна встречала ссыльных архиереев, помогала им. С ней близко дружила мать отца Александра Меня. Я с ней немножко общался. Тоже замечательная была женщина, глубоко воцерковленная.
Отец Герасим тоже очень любил Глеба, жалел, мечтал, что он вернется в Церковь через покаяние. Это и сейчас возможно, но он не слушает — несколько лет назад они с отцом Герасимом приезжали ко мне, мы долго говорили. Его занесло, прелесть напитала его сердце и ум. Вольномыслие вне Церкви, вне ее догматов неизбежно приводит к искажению. Но я не оставляю надежды и в домашних молитвах всегда поминаю заблудшего иерея Глеба.
— В институте вы учились с поэтом-песенником Леонидом Дербеневым. Известно, что в конце жизни он был глубоко верующим человеком.
— В институте Лёня поразил меня тем, что знал наизусть всего Есенина. Он жил поэзией, а юриспруденция была для него скучнейшей вещью. Они жили в двух шагах от института около кинотеатра «Повторного фильма», я знал его родителей. Когда он уже воцерковился и повенчался с Верой, сказал отцу:
— Папа, тебе надо венчаться с мамой.
— Лёня, я член партии.
— Ну и что? Ты был директором завода, главным инженером. Если бы ты сорвал там план, что бы тебе сделали?
— Объявили бы выговор и перевели на другую работу.
— А если бы узнали, что ты повенчался с мамой?
— Уволили бы с работы и другой работы не дали.
— Вот видишь! Если бы узнали, что повенчался, уволили бы со всех работ, а если бы разорил завод, тебе ничего не сделали бы.
И его старенькие родители повенчались — я принимал участие в их венчании.
— Вы с ним воцерковлялись независимо друг от друга или кто-то кому-то помог прийти в Церковь?
— Никогда не забуду, как Лёня пришел ко мне весь черный. Он очень много пил, был тогда в сильном запое. Я уже в то время служил чтецом. Он говорит:
— Коля, дай мне херувимского ладана.
— Зачем?
— Он помогает от алкоголизма.
— Надо на исповедь идти.
— А что такое исповедь?
Я ему рассказал, он исповедовался, причастился, стал воцерковляться. Всей душой полюбил Церковь, соблюдал посты, не пропускал ни одной воскресной службы, повенчался с Верой. Совершенно изменился, стал высоконравственным человеком. И стихи. Ранние его стихи хоть и талантливы, чести ему не делают — много там пустоты. Но «Есть только миг между прошлым и будущим» — такая глубокая песня!
— Он ее написал, когда уже воцерковился?
— Да. Он говорил мне, что был ослеплен красотой христианства, понял всю неустроенность земной жизни, а есть только миг, когда ты соединяешься с Христом, с вечностью. Очень глубокая мысль, непростая.
А как он полюбил аскетику! Неоднократно перечитывал «Оптину пустынь» Концевича, его потрясли Оптинские старцы. Он говорил: «Я бы ушел в монастырь, но у меня Вера, дочь Лиза — связан я семьей. А так мне ничего не нужно». Сейчас все себя верующими называют, но Лёня уверовал по-настоящему, глубоко воцерковился. Думаю, Господь принял его удивительную поэтическую душу.
— Большая часть вашей жизни пришлась на советское время, в том числе и на годы массовых репрессий. Сейчас все чаще говорят, что надо объективно смотреть на советскую историю, при этом под объективностью подразумевается, что хватит напоминать о репрессиях. И в церковной среде есть сторонники такой «объективности». Что вы думаете по этому поводу?
— До тех пор, пока Господь меня не вразумил через святых отцов и особенно через последние главы Евангелия, где Господь идет на вольное страдание, а ученики не понимают Его будущего подвига, я смотрел на крушение России в 1917 году как на страшную трагедию. А теперь я понимаю это как спасительное попущение Божье.
Святитель Николай Сербский — великий святой XX века — писал, что смысл истории в том, что Господь отбирает чистое зерно в Свою житницу — для вечной жизни. Грязное зерно туда не попадает. А чистое через что попадает? Через страдания, через муки, через репрессии, через трагедии, через потери родины и близких.
Когда человек страдает, он начинает понимать суть Христова страдания — Господь отвергает этот мир. Не будет на земле гармонии — ошибался Достоевский. Прав был Константин Леонтьев, который говорил, что надо подморозить Россию, так как она еще сдерживает, что отвратительны все буржуазные смешения, при которых потеряют свое лицо и государство, и искусство, и личность. Все смешается в однообразии и потеряет красоту.
Революция 1917 года была неизбежна, потому что русское общество, даже церковное, отказалось от идеи будущей гармонии, а стало утверждать идолов здесь. Идолов прогресса, культуры, науки. Сейчас очевидно, что все это обессмыслилось. Летаем на самолетах, можем мгновенно связаться и поговорить с Америкой, но стали ли мы от этого счастливее? Ни в коей мере.
— Но из того, что Господь что-то попускает для нашего вразумления, не следует, что мы должны называть черное белым, благодарить тех, кто творит зло. Иначе можно и тех, кто распинал Спасителя, оправдать. Ведь Его крестные страдания добровольны — Он идет на них для искупления и спасения всего мира.
— Конечно. Я апологетам Сталина и сталинского времени предложил бы прославить и Нерона, других римских императоров, которые уничтожали христианство и тем самым дали ему жизнь. Безусловно, сталинские репрессии помогли людям понять, что жизнь на земле, если в ней нет Христа, сплошная ложь. Без Христа все обессмысливается.
В войне мы одержали духовную победу, сокрушив древнюю тевтонскую человеконенавистническую идеологию, которую и Наполеон, и Гитлер заимствовали у Древнего Рима — идею господства одной нации или расы над всеми остальными. Спасли от этой чумы не только свою страну, но и Европу, как в XIX веке Россия освободила не только себя, но и всю Европу от наполеоновского тоталитаризма.
Послушайте, что еще говорит апостол Павел: А мы имеем ум Христов (1 Кор. 2:16). Блажен тот из нас, кто может сказать о себе, что имеет ум Христов! Блажен тот, кто свой смертный, колеблющийся, земной ум отверг и заменил его крепким умом Христовым! Тот будет весь исполнен света неизреченного и весь мир сей узрит погруженным в единый великий свет, как Моисей — купину в пламени.
Он с легкостью минует ущелье этой жизни, ибо путь его будет освещен самым лучшим светильником, самым зорким оком, самым чистым умом. Ибо Господь говорит: Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме (Ин.8:12). Христос — свет наш, Христос — око жизни нашей. Кто хочет познать жизнь и увидеть путь жизни истинной, тот должен смотреть оком сим.
Всякое другое око в большей или меньшей степени испорчено, затемнено и засорено и, словно очки, увеличивает или уменьшает, приближает или удаляет предметы. Лишь чрез око Христово все видно, как есть, и на небе, и на земле, и в человеке, и в вещах. Потому и будет тяжелее всего отвечать пред Богом тем, коим дано взирать на все чрез око Христово — они же не взирают.
Пока свет Христа освещал Европу, мы имели великую европейскую культуру. С глубокой печалью мы видим, что Европа и Америка отказываются от Христа, а это неминуемо приведет к крушению всего мира, как было во времена Ноя: «И сказал Бог Ною: конец всякой плоти пришел пред лице Мое; ибо земля наполнилась от них злодеяниями» (Быт. 6, 12).
Поэтому сегодня многое зависит от того, какой путь выберет Россия: духовный или рациональный. Повод для оптимизма есть. Православие в России возрождается, открываются приходы, монастыри. Монашество — основа духовной жизни. Монах уходит из мира, его пострижение — смерть для этого мира. У монаха три выхода: в келью, в храм, в могилу. Но умирая для мира, он несет в этот мир духовную пищу, просвещает его светом Христовым.
Это прекрасно понял великий наш философ Иван Васильевич Киреевский. Любимый ученик Гегеля, он, когда через жену познакомился с Оптинским старцем Макарием, забыл и Гегеля, и Канта, а полностью обратился к Православию и написал работу «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России», в которой отметил: «Европа в средние века просвещалась и назидалась университетами, а Россия — монастырями».
В монастырях русский человек учился благочестию, вере, порядочности, семейному устройству и прочему. Если сегодня наша Церковь, особенно монастыри и приходы, станет училищем благочестия, если мы понесем евангельскую красоту в массы и воцерковим людей, Россия воспрянет, а с ней и весь цивилизованный мир. «Не нам, Господи, не нам, но Имени Твоему, дай славу, ради милости Твоей, ради истины Твоей» (Пс. 113, 9).
Беседовал Леонид Виноградов
Фото Владимира Ходакова
