Пасха на войне

Воспоминания очевидцев

Предлагаем вниманию читателей подборку фрагментов воспоминаний о праздновании Пасхи Христовой чинами Русской Императорской Армии и Флота во время боевых действий в трех войнах конца XIX — начала XX вв.: войны с Турцией 1877−78 гг., русско-японской войны 1904—1905 гг. и Первой мировой войны.

Пасха на поле боя. Светлый праздник на позиции

Иван Верунин (Болдыжев):

Разбитая наголову армия Сулеймана-паши рассыпалась по разным направлениям — к Адрианополю, Константинополю и Босфору. Небольшая часть оставшихся башибузуков ушла в Радопские горы, где разбросано много «помакских» деревень, засела там и по окончании войны произвела восстание в среде помаков. Но известие об этом восстании передавалось пока только как слух, не основанный ни на каких фактических данных.

В то время балканская весна 1878 года стояла в полном разгаре, сады, поля, Радопские вершины и долины — все было покрыто яркой зеленью. Благодатная теплынь вызывала радостное настроение в предчувствии Великого праздника. Был Страстной четверг Наш стрелковый батальон стоял в городе Станимаке, против главного ущелья Радопских гор. В то время мы отдыхали после тяжелой войны и ничего не делали. И офицеры, и солдаты были совершенно свободны от боевых трудов.

Мы (офицеры) решили пойти в греческую церковь и помолиться. Но греческое богослужение, сходное с нашим по обрядности, все-таки для нас было малопонятным. Душа и сердце болезненно сжимались от скорби и жалости, что мы не в России и обречены встретить Светлое Христово Воскресение во время начавшейся оккупации!.. Вдруг командира нашего батальона внезапно вызвали из церкви. Говорят, казак приехал с донесением, и, кроме того, с каким-то сообщением прибыли из подгорной деревни болгарские гонцы. Вскоре и нас всех попросили в квартиру батальонного командира.

Оказалось, что горцы и башибузуки ровно в 12 часов ночи под Великдень обещались напасть на село Таплытах, сжечь его и вырезать всех братушек, жен их и детей. Это обещание свое горцы выразили в прокламации, наклеенной тайно на церковные ворота. Ужас обуял братушек, и вот они отправили в наш отряд посыльных с просьбой о немедленной помощи. Казак в свою очередь привез из пикета донесение, что одиночные люди замечены на ближайших Радопских вершинах, окаймляющих главное ущелье.

На маленьком «военном совете» в квартире начальника было решено: одной роте стрелков немедленно же выступить в село Таплытах, лежащее у подножия гор, в двенадцати верстах от города Станимака. Бросили жребий — и решилась боевая участь первой роты. Собрались мы в поход почти по тревоге и с тревожными думами двинулись в невеселый путь.

Тяжелая ночь! Не видно ни зги. Вместо обычных приготовлений к празднику мы готовились в случае надобности лечь костьми на бранном поле.

С рассветом мы вступили в болгарское селение. Восторгам и радости жителей не было конца: они плакали от умиления.

«Осветив» местность, то есть приняв все меры наружного охранения, мы расположились на новой стоянке боевым биваком.

В селе болгары готовились к празднику. Для наших стрелков привезли из Станимака вина, водки, пирогов, яиц и какое-то подобие пасхи. Прибыл и взвод артиллерии, то есть два орудия под командой безусого прапорщика и полсотня казаков. Составился небольшой отрядец из трех родов оружия под общим начальством нашего капитана; капитан был уполномочен на самостоятельные военные действия в зависимости от обстановки и боевых условий. Но о бунтовщиках не было никаких сведений: они нигде не появлялись. Только перед вечером с ближайшего пикета доставили в Таплытах двух братушек, убитых турками по дороге в Станимак.

Рассказывали, что казаки погнались было за разбойниками, но те скрылись в заросших густым кустарником горных буераках. Братуш-ки были застрелены крупной дробью — «волчатником». Потом оказалось, что горцы охотились на болгар, выслеживая из кустов свою добычу. Они и не грабили братушек, а только уничтожали их.

Приближалась полночь. Темень страшная, хоть на небе и вызвездило. Болгары не спят, женщины готовят праздничные яства, а мужчины приготовляются к самозащите: осматривают старинные свои кремневые «пущки» (ружья), ятаганы, ножи, пистолеты. Русских нет на биваке: они все на позиции и на сторожевых постах, в пикетах и секретах. Все приготовились к бою. Орудия заранее были наведены на ближайшие пути наступления. Для успокоения братушек решили ровно в двенадцать часов ночи произвести три боевых священно-салютационных орудийных выстрела: дать знать, что «Христос воскрес». Болгарская церковь была заперта и темна со всех сторон. Мы посмотрели на часы — ровно двенадцать.

— Двенадцать, господа, — сдавленным голосом прибавил капитан.

— Да, двенадцать. — беззвучно как-то повторили и мы и сразу почувствовали, как у каждого словно что-то шевельнулось в груди.

— Первое! — громко скомандовал артиллерийский прапорщик.

Грянул густой орудийный выстрел и эхом загрохотал по Радопским вершинам. На одной из них ярко вспыхнула как бы крупная звезда, и свежее эхо ответило оттуда об удачном разрыве гранаты. Мы сняли шапки и перекрестились.

— Второе! — скомандовал артиллерист.

Снова вся окрестность дрогнула, и снова загудела орудийная граната. Волной повторило эхо наш привет православной стране.

— Третье! — снова раздалась команда.

И третья граната понеслась по Радопскому ущелью и разорвалась в густом сумраке ночи.

— Христос воскресе! — сняв фуражку, торжественно проговорил капитан.

И все мы похристосовались.

— Христос воскресе, братцы! — обратился капитан в ту сторону, где были солдаты.

В густой темноте послышался шорох, и оттуда раздалось:

— Воистину воскресе, ваше вскородие!

— Похристосуйтесь, братцы, между собою! — громко приказал начальник, и в темноте снова задвигались, зашептались и раздались троекратные лобзания «серых».

Так на боевой позиции наступил Светлый праздник. Вокруг все было спокойно. Ни с казачьих пикетов, ни со сторожевых пехотных постов никаких донесений не было; значит, впереди все обстояло благополучно. Только к утру казачий разъезд наткнулся в ущелье на одного вооруженного турка, как видно, желавшего с рассветом тайно высмотреть наши силы и боевое расположение. Турок этот заявил на допросе, что в Радопских горах идет «форменное» восстание горцев, ничего не знающих о заключении мира: султан не присылал им еще «копии» со своего ультиматума, освященного печатью правоверных.

Под казачьим конвоем пленного отправили в Станимак, а оттуда его препроводили опять в горы и отпустили на все четыре стороны. Говорят, что турок с умилением благодарил препровождавшего и потом освободившего его казачьего сотника, на добрые намерения которого он вовсе не рассчитывал. Турку отдали даже все его вооружение!

До утра мы все были, что называется, начеку: авось да и нагрянут азиаты. Но утро настало ясное, доброе и теплое. Тишина кругом — невозмутимая. Видно, в Светлое воскресенье и природа ликовала вместе с успокоившимися братушками.

— Искус выдержали все порядочный! — громко сказал начальник отряда.

— Слава Богу, что благополучно окончилось все! — ответили мы.

Солдатики сняли шапки и начали креститься.

— Вот так это яичко на Великдень. Такого у нас дома никогда не бывало! — произнес один из них.

Показавшееся из-за Радопских гор солнышко мягко и нежно осветило, словно лаская, всю нашу долину, глубокое ущелье, лежавшее впереди, и болгар, собравшихся на площади, суетившихся около выставленных праздничных столов. Из церковной ограды с крестом и святой водой вышел священник; на площади воцарилась мертвая тишина.

По окончании богослужения к «галемому капитану» (начальнику отряда) прибыла депутация, испрашивавшая разрешение дозволить солдатам и всем «капитанам» вместе с ними разговеться.

Сняли лишние пикеты и сторожевые посты, оставив только необходимые, восстановили дневную очередь боевого служебного наряда — и все свободные от службы отправились на болгарское разговение.

Разных яств было приготовлено много. Там были и жареные бараны, и поросята, составлявшие редкость, так как турки не терпели свиней, и куры, сыр, молоко, яйца, сметана, блины (сладкий пирог) — все, чем кто богат. Но пасхи не было ни у кого. Красного и белого вина нашлось в ямах предостаточно.

Разделившись по семействам, наши солдатики стали христосоваться с братушками, и братушки просто бросались к ним с радостными объятиями. Уселись в круг по-турецки наши стрелки, разместились артиллеристы и казаки, сели и сами братушки.

В два часа дня началось в церкви торжественное богослужение. Церковь не вместила всех молящихся, и их много стояло на дворе, в церковной ограде. Болгары плакали, плакали от радости. Молились и наши солдатики о благополучно проведенной ночи под Светлый праздник!

Богослужение продолжалось не более часа. Странно было слышать праздничный благовест: вместо обычного у нас колокольного звона с болгарской церковной колокольни раздались частые удары по деревянной доске — что-то вроде набата: турки запрещали братушкам иметь на церквах колокола (разрешалась только деревянная или чугунная доска).

По окончании богослужения в церкви все жители вышли на нашу боевую позицию и просили показать им стрельбу из орудий. Начальник отряда велел сделать три шрапнельных выстрела, и орудия загромыхали. Толпа болгар дрогнула. Но потом, смеясь, вернулась опять на площадь, где затеяли уж народный болгарский пляс около (вроде нашего хоровода, но только не замкнутым кругом, а в одну линию) под музыку двух так называемых «коз».

Братушки веселились до позднего вечера. На ночь мы опять выступили на боевую позицию, и так продолжалось ровно три ночи. Затем нас сменили другие стрелки. Мы отслужили свое.

Так провели мы Светлое Христово Воскресение на боевой позиции.

(Верунин И. Из воспоминаний о войне 1877—1878 гг.)

Пасха 1904 года

Капитан 1 ранга барон Мирбах:

В страстную субботу адмирал Макаров приказал миноносцам «Грозовой» и «Выносливый» приготовиться к походу и перед выходом в море подойти к флагманскому кораблю.

Перед заходом солнца оба миноносца отшвартовались у борта броненосца «Петропавловск». Вскоре появился адмирал Макаров и приказал всей команде собраться на палубе и его окружить. Тут адмирал, со свойственной ему особенной серьезностью и сердечностью, обратился к нам с кратким словом, что «наступает Св. Праздник Воскресения Христова, наш наибольший христианский праздник, но сейчас война, и вот я вас избрал в эту ночь охранять всех нас, дабы все остальные могли на короткое время забыть войну и сосредоточиться в молитве. Дай Бог вам исполнить этот святой долг»!

Как засверкали во всех глазах энтузиазм, гордость и радость за такое доверие. Обоим командирам — Шельтингу и Рихтеру — он пожал руку и ушел на свой корабль, а мы в море. Какая была темная ночь! Только легкая рябь покрывала море и густые облака только изредка пропускали свет звезд.

Но в нас было светло, никогда еще мы так жадно не ожидали увидеть неприятеля и накинуться на него, как в эти часы. Мы почему-то были уверены, что в эту ночь непременно будет стычка с ним, либо миноносцы появятся, или вновь брандера, но проходил час за часом. Около полуночи к нам прибыл сам адмирал Макаров и провел два часа на «Выносливом», а потом пересел к нам на «Грозовой». Стоит на мостике, иногда пройдется по палубе, осматривает орудия и минные аппараты 152 — и везде разжигает восторг и внимание. Час проходит за часом и на востоке появляется светлая полоса. Внимание всех обращено на темный западный горизонт, с надеждой, что, может быть, покажется неприятель, но и это тщетно. Адмирал приказывает идти в гавань, высаживается на «Петропавловск» и, прощаясь говорит:

«Через час буду у вас разговляться». Вновь охватывает всех восторг. Не чувствуется усталость напряженной ночи. Вот появляется аналой, священник, откуда-то куличи и яйца и уже по набережной приближается адмирал, кивает священнику и радостно, торжествующе раздается: «Христос Воскресе из мертвых»!.. и эти же люди, которые только что ночью не только готовы были жертвовать своею жизнью, но даже досадовали, что всё еще не было неприятеля, теперь рады, что — живы и невредимы и славят Господа Бога своим пением «Христос Воскресе»!

По окончании богослужения адмирал сказал, что Господь был милостив, что охранял нас эту ночь от кровопролития, потом похристосовался со всеми и оставил неизгладимую память у всех нас, участвующих.

Это была моя самая лучшая Пасха!

(Порт-Артур. Воспоминания участников. Издательство имени Чехова. Нью-Йорк. 1955)

Дневник полкового священника

Священник Митрофан Сребрянский:

14 апреля

Наступил Великий четверг. Мы выступаем в поход далекий и опасный, еще верст на тридцать к западу от железной дороги и нашей армии; в общем выйдет верст восемьдесят пять от станции Гунчжулин. Оторваны будем буквально от армии; придется жить в местности низменной, сырой (прибрежье реки Даляохэ) и кишащей хунхузами; ведь до Монголии десять-двенадцать верст! О, мечтал я на Страстной и Святой неделях насладиться чудным нашим богослужением! И не я один. Можно сказать, все в отряде ждали великого праздника: распределили порядок служб; украсили по возможности церковь; даже послали в Харбин за свечами, чтобы на «страстях» и пасхальной заутрене все воины имели в руках свечи; раздобыли хорошей муки для просфор. И вдруг все рухнуло! Ох, тяжело!

Кстати, о просфорах. Вопросом этим здесь мучаются священники, но меня Ксенофонт, спасибо ему, всегда выручает. Китайцы не имеют печей, а в каны вмазаны котлы, в которых они варят себе пищу. Так вот в этих-то котлах Ксенофонт и умудрился печь просфоры: разогреет пустой котел, посадит просфоры и сверху закроет крышкой — получается хорошая печь. Зная трудность печения просфор, я сказал Ксенофонту, чтобы он пек только по пяти просфор на службу. Каково же было мое удивление, когда утром перед литургией он притащил целую корзину, не менее трехсот просфор! «Что это?» — «Да на запивку солдатикам: ведь в России то, бывало, каждому дают по просфоре; вот я и здесь потрудился, всю ночь пек, солдатам-то будет очень приятно». Так все гонение и прошло у нас по-российски, то есть на запивке каждый причастник получал просфору, а всего приобщилось больше четырех тысяч человек, и Ксенофонт успевал, дай Бог ему здоровья.

Приготовились мы к пасхальным торжествам, и вдруг приказ: конному отряду генерала Степанова 14 апреля перейти на тридцать верст к западу от города Юшитая, занять деревню Цудяваза и разведывать долину реки Даляохэ. Прочли и ахнули. Вот и отпраздновали Пасху! Когда теперь придем в эту Цудявазу и устроимся? Да и деревушка то, говорят, совсем плохая. Ну, что ж делать? Смиримся. А теперь нужно собираться в поход. Пошли в церковь, скрепя сердце все уложили; велел разобрать и взять с собою деревянный крест, пред которым мы молились в неделю Крестопоклонную (до прихода обоза и церкви). Не хватило духу с ним расстаться: слишком много духовного восторга, отдохновения пережито под его святою сению; да к тому же поклонение этому кресту было после Мукдена. Вернулся в фанзу, уложил свои вещи, простился с Н. К. Преженцовым. Он, по болезни, уезжает в Россию. Добрый Н. К., узнавши, что у меня пропала под Мукденом кровать походная, подарил мне свою, и теперь я снова без страха ожидаю начала бивачной жизни.

Час дня. «К коням! Садись!" — раздалась команда, и мы тронулись. Грустно было проезжать по улицам Юшитая: на войне как-то быстро сживаешься с людьми, с обстановкой. Вот и здесь уже многие китайцы стали нам «шибко знакомы»; некоторых я даже полюбил. Теперь они стоят на улице, машут шапками, приседают, прощаются с нами, а маленькие китайчата (нищие) снуют между лошадьми и орут во все горло, приложивши руку ко лбу: «Капетан, шибко знаком, моя куш-куш надо, моя денга меюла, капетан денга ю». Юшитайским нищим теперь плохо будет: с китайцев много не получишь, а русские «капетаны» были очень щедры.

Выехали из города и свернули на юго-запад; верст десять проехали благополучно, а потом начались муки обоза. Местность, чем ближе к реке, тем становилась все низменней, и почва во многих местах была совершенно как подушка: едешь, а она опускается и вздымается, как будто дышит. Некоторые повозки, особенно арбы, прямо сели, то есть колеса более чем наполовину ушли в трясину, и затем людьми уже тащили и повозки и мулов. Как прошла наша артиллерия эти места — не могу понять. Местность страшно печальная: ни одной большой деревни, а все отдельные «импани», поместья, окруженные высокой глиняной стеной с бойницами и башнями по углам. Везде небольшие перелески, рощицы, нарочно посаженные для укрепления почвы. Дичи всевозможной масса; особенно же много дроф, гусей, уток и подобного. Глушь ужасная, первобытная. А мы все едем и ждем не дождемся, когда-то встретят нас высланные рано утром вперед квартирьеры.

Наступила уже темнота. Меня немного лихорадило. В мыслях невольно проносились картина за картиной из прошлой, мирной жизни; ведь, бывало, в это время я читал уже в родном своем храме страстные Евангелия.

На встречающихся изредка китайцев со всех сторон сыплются вопросы: «Ходя, доше (сколько) ли (одно ли равно половине версты) Цудяваза?» «Цудавяза? — непременно переспросит китаец и потом ответит: — Пага (восемь) ли». «Слава Богу, осталось только пага», — говорят солдаты, то есть четыре версты, восемь ли. Действительно, в 8 часов вечера встретил нас квартирьер, корнет Педашенко, и проводил в отведенную фанзу — импань, при чем сообщил, что деревня эта тянется отдельными импанями верст на семь. Вот как будет разбросан наш отряд! Я так устал, что не дождался кровати, лег прямо на кан и уснул как убитый.

15 апреля

Лихорадка потрепала-таки немного меня, но милый наш молодой врач господин Пиотровский так взялся за меня, что скоро все болезни изгнал, и к обеду я уже пошел осматривать окрестности. Наша резиденция (импань) окружена хорошей рощей: высокие, могучие деревья, между ними дорожка, на деревьях суетятся, вьют гнезда грачи. Ах, как напомнило родные края! Несколько минут стоял я как бы в забытьи. Выбрал место, где поставить церковь для пасхальной службы, нашел и удобную полянку. Окрыленный надеждой, вернулся я в фанзу: может быть, и недаром рискнули мы взять сюда церковь. Именно рискнули: мы ведь на аванпостах, представляем из себя летучий конный отряд и взяли двуколку с церковью только ради Пасхи, а 18 апреля отправим ее с конвоем обратно в город Юшитай. Долго пришлось мне делать прогулку, так как до самого вечера денщики чистили фанзу нашу и оклеивали окна белой бумагой. Отряд наш начал особенно трудную службу: здесь не только везде расставлены часовые и ездят вооруженные патрули, но ежедневно два эскадрона уходят на берег реки Даляохэ и высылают разъезды по всем направлениям.

В 3 часа я прочитал Евангелие и пропел «Благообразный Иосиф», про себя конечно. Вечером все наши, то есть генерал Степанов и оба штаба, бригадный и полковой, собрались в нашей половине ужинать и пить чай. А мне Господь послал такую радость, что я мог попоститься всю Страстную неделю: как раз на шестой неделе, в конце, получил сразу четыре посылки от доброй Александры Сергеевны [*1], и в них оказались грибы, маслины, сушеные фрукты. Вот спасибо-то! В штабе бригады «спасся» после Мукдена большой самовар, и вот он теперь появился на столе утешать нас. Я, конечно, изображал хозяйку и разливал всем чай. Оживленно говорили за чаем, и все об одном: что-то теперь делается дома!..

16—21 апреля

Невеселое было мое пробуждение 16 апреля: шум сильного ветра ясно доносился до моего слуха. Вскочил я, оделся и прямо бегом в рощу. Смотрю: гнутся, скрипят деревья, ветер — буря, и если так будет до вечера, то церковь ставить немыслимо. Где же тогда мы будем служить завтра заутреню? Фанз нет — теряюсь. Ну, что Бог даст!..

Великая суббота. 2 часа дня 16 апреля. Ветер все усиливается — надежда на церковное празднество окончательно уходит. Да и не на одно церковное: кажется, и разговляться придется сухарями. Давно уже послали в Харбин купить куличей, но вот до сих пор посланные не вернулись, а сегодня с чаем мы доели последний кусок черного хлеба. Все-таки наварили кур и даже накрасили яиц: солдаты умудрились. Краски, конечно, нет, но они набрали красной китайской бумаги, положили ее в котел, вскипятили, и получилась красная масса, в нее опустили яйца, и вот во всем отряде появилось утешение — красные яйца!

7 часов вечера. Буря продолжается. Идем с Михаилом в эскадроны освящать «пасхи», то есть то, что приготовили. Везде ожидают: вот-вот привезут «разговенье», а его все нет и нет. Из 11-й батареи долго провожали меня все офицеры, говорили о красоте нашего богослужения, причем один офицер-магометанин признался, что знает наши церковные напевы, любит их и был даже регентом военного церковного хора. Еще раз пришлось убедиться, какого утешения и духовного наслаждения лишают себя многие русские люди, не посещая служб церковных и не изучая священных наших напевов. Если магометанин любит наше богослужение, то как же должен бы любить его православный христианин!

8−8.30 вечера вернулись мы домой. В душе мучительный вопрос: где же будем прославлять Воскресение Христово? Буря продолжается, а фанза, в которой живем мы, слишком мала. Вдруг у меня блеснула мысль: во дворе нашем стоит довольно большой глиняный сарай с окнами; в нем устроилась теперь наша бригадная канцелярия. Иду туда. Действительно, человек до ста может поместиться, а для остальных воинов, которые будут стоять на дворе, мы вынем окна, и им все будет слышно и даже отчасти видно, так как в сарае-то свечи не будут тухнуть.

Спрашиваю писарей: «А что, если у вас мы устроим пасхальную службу?» «Очень приятно, батюшка, мы сейчас все уберем и выметем», — отвечают. «Ну, вот спасибо! Так начинайте чистить, а я через час приду». Как будто тяжесть какая свалилась с души, когда нашел я это место. Конечно, литургии служить нельзя: слишком грязно и тесно; но мы постараемся облагообразить, насколько возможно, и хоть светлую заутреню отслужим не в темноте.

Работа закипела, а я побежал в свою фанзу: надо ведь устраивать и у себя пасхальный стол для всех нас. Стол, довольно длинный, мы раздобыли; скатертью обычно служат у нас газеты, но нельзя же так оставить и на Пасху: я достал чистую свою простыню и постлал ее на стол. Затем в средине положил черный хлеб, присланный нам из 6-го эскадрона, прилепил к нему восковую свечу — это наша пасха. Рядом положил десять красных яиц, копченую колбасу, немного ветчины" которую мы сберегли про черный день еще от Мукдена, да поставил бутылку красного вина. Получился такой пасхальный стол, что мои сожители нашли его роскошным.

В 10 часов пошел в свою «церковь», там уже все было убрано. Принесли походную церковь, развесили по стенам образа, на столе поставили полковую икону, везде налепили свечей, даже на балках, а на дворе повесили китайские бумажные фонари, пол застлали циновками, и вышло довольно уютно. Я сел на кан. Смешанное чувство наполнило сразу душу: и радостно, и грустно. Почему? Слишком назойливо лезло в голову сравнение настоящего с прошлым, и воспоминания прямо давили. И то — велика милость Божия к нам, грешным, что так устроились!

К 12 часам ночи наша убогая церковь и двор наполнились богомольцами всего отряда. Солдаты были все в полной боевой амуниции на всякий случай: война!.. Я облачился в полное облачение, роздал генералу, господам офицерам и многим солдатам свечи, в руки взял сделанный из доски трехсвещник, и наша сарай-церковка засветилась множеством огней. Вынули окна, и чудное пение пасхальных песней понеслось из наших уст. Каждение я совершал не только в церкви, но выходил и на двор, обходил всех воинов, возглашая: «Христос Воскресе!» Невообразимо чудно все пропели: «Воскресение Христово видевше, поклонимся Господу Иисусу!» Правда, утешения религии так сильны, что заставляют забывать обстановку и положение, в которых находишься. Как жаль, что я не имею писательского таланта, чтобы описать это наше ночное богослужение! С каким чувством все мы христосовались!..

Окончилась заутреня; убрали мы свою церковь, иду в фанзу. Вошел, взглянул на стол и глазам своим не верю: стоят два кулича, сырная пасха, красная писанка, сахарные яйца. Господи, да откуда же это взялось? Оказалось, во время заутрени приехал из Харбина наш офицер Гуров и привез мне из Орла посылку, в которой и находились все эти блага, а сырную пасху он купил в Харбине. Наше смирение вполне вознаградилось: собирались разговляться черным хлебом, а Господь прислал настоящую пасху. Слава Ему и благодарение добрым людям! Разговелись, попили чайку и к 3 часам улеглись.

В 7 часов утра я проснулся и мысленно похристосовался со всеми близкими сердцу, которые в этот час там, далеко, в милой сердцу России прославляют воскресшего Христа. Весь день продолжалась буря; часов с восьми утра присоединился еще и дождь, так что я просидел все время в фанзе.

18 апреля отправили Ксенофонта с церковной двуколкой обратно в город Юшитай на соединение с дивизионным обозом: слишком опасно здесь держать все время церковь. Если даст Бог погодку, то к воскресенью пошлем конвой и привезем сюда церковь для богослужения. Сегодня, 21-го, ветер стал стихать. Слава Богу!

У Колодца. Первая Пасха на войне

Воспоминания офицера Р.М.

Наш отряд занимал большой луг. Были вырыты глубокие окопы, где мы и жили. Против нас стояла венгерская пехота, тоже окопавшаяся. Мы наблюдали друг за другом, но в дело не вступали. На этом участке фронта царило полное затишье.

Галицийская весна давно вступила в свои права, покрыла землю сочной травой. Солнце жгло, в полдень стояла духота. Людей мучила жажда, воды нигде не было.

Посредине луга, между нами и венгерцами, чернел низкий колодезный сруб, а над ним — багор, одинокий, покинутый. Вероятно, раньше здесь находилась ферма, но артиллерия, свирепствовавшая в течение многих дней, сделала свое дело; уцелел только колодец и багор.

Занялся день.

— Братцы, да ведь сегодня-Пасха. Христос Воскресе! — раздался чей-то хриплый голос.

— Воистину воскрес! — вяло раздалось в ответ.

Удивительное дело: с каким нетерпением ожидался Светлый Праздник, как внимательно считали недели, дни, и вдруг. равнодушие. Вот они — лишения-то! Чего с людьми не сделают.

Кой у кого просветлели лица. Заглушенно послышались пасхальные приветствия. Где-то христосовались.

— Хорош праздничек! — иронизировал кто-то.

— Кабы водицы, то ничего бы.

Солнце поднималось все выше, становилось душно.

Вдруг в окопах народ поредел. Я высунул голову. Вижу, двое моих солдат направляются к колодцу, за ними еще человек десять, Хотел было крикнуть, да почему-то не сделал этого. Я полез к своему месту за биноклем. Смотрю — вся моя рота и другие мирно стоят у колодца, по очереди прикладываются к ведру и, напиваясь, отходят и дают место товарищам.

Никто не отдавал солдатам приказания, никто не разрешал. Как так? Мысленно ругаюсь, мысленно угрожаю, но через момент оправдываю их — жажда!

Гляжу в бинокль: венгерцы лежат, ружья у них на прицел, не сводят глаз с колодца, но не стреляют. Ждут, видно, что будет дальше.

Время тянется мучительно долго, минута кажется часом. Ну, на душе полегчало: люди мои идут обратно. Но не спешат, точно за спиной свои же. А что, если неприятель вдруг откроет огонь? Но нет — тихо.

Наконец-то! Молитвенно поднимаю глаза к небу, уста невольно шепчут благодарственные слова: все кончилось благополучно. Люди на своих местах, никто не пострадал, ничто не изменилось.

Один только солдатик еще на лугу. Что-то держит бережно в одной руке, а другой машет перед неприятельскими окопами.

Прислушиваюсь, и до ушей явственно долетает:

— Ну, честной враг, теперь твоя очередь! Выходи, напейся! Христос Воскресе!

Там поняли. Один за другим выпрыгивают из окопов венгерцы и направляются к колодцу. Противника, видно, тоже донимает жажда. У колодца повторяется та же картина, только действующие лица иные: вместо грязных хаки, пестрые венгерские куртки.

Проходит полчаса. Напились и враги. Почему-то решаю пробрать своих людей. Отнимаю бинокль от глаз — предо мною солдатик, тот самый, что задержался на лугу дольше всех.

— Ваше благородие, с великим праздничком! Христос Воскресе! Извольте испить.

У меня перед носом фляга, полная воды. Забыв все, хватаю флягу, опорожняю ее. Хочется ее самое проглотить. Но тут же бросаю ее в сторону и обнимаю солдатика:

— Воистину воскрес!

Сзади раздался сигнал о наступлении. Зашевелилось все в окопах у нас — «там» тоже. Началась перестрелка, затявкал, как злая собака, пулемет, за ним другой, третий.

Пошли в атаку, завязался бой.

Через час вокруг колодца, где так мирно утоляли свою жажду противники, валялись убитые, стонали раненые.

По-прежнему чернел колодезный сруб и возвышался багор, молчаливый свидетель столь быстро сменившихся картин боевой жизни.

(«Задушевное слово». № 24. Журнал для старшего возраста. Пасхальный номер. 10 апреля 1916 года)

http://www.pravmir.ru/pasxa-na-vojne-vospominaniya-ochevidcev-foto/