Выборы. Как это было.

Я политикой никогда не увлекался. Не любил ее и ей не доверял. Зачем пошел, какой мотив? Наверное, любопытство. Хотел посмотреть своими глазами, как оно. Посмотрел.

Дня за три до — нет, выборами я это теперь назвать не могу — до ме-ро-при-я-ти-я где-то в интернете я прочитал, что журналисты, как и наблюдатели от партий, тоже могут следить за ходом голосования. От партии я, священник, не могу. Как журналист — предполагаю, что да. Любимый сайт справил мне бумаги, и я списался с первой попавшейся в сети гражданской инициативной группой: мне требовался минимальный инструктаж. Кроме того, я хотел быть полезным, находиться в месте, где на самом деле буду не лишним.

Мне предложили один участок, но когда узнали, что я могу только во второй половине дня (с утра служба), попередавали с рук на руки и в итоге предложили другой. Наблюдателей там было уже трое, но все без опыта. На мое возражение, что я тоже без опыта, девушка по электронной почте ответила «четверо без опыта = двое с опытом», и переговоры были окончены.

Накануне Введения я поздно лег, рано встал, на приходе отметили чей-то день рождения, видимо, не очень качественным вином. И еще, уже после всего, было два долгих разговора. Я прилег отдохнуть, а когда встал — дико болела голова. Ну просто дико. И времени уже было немало. Пока выбирался из Подмосковья по плотному МКАДу к месту прописки (надо же и самому проголосовать), пока искал аптеку, чтобы купить «Пенталгин», пока шел в поисках открытой калитки по грязи вокруг забора школы, где расположен участок, к которому я приписан. Батарейка моя села и настроение пропало.

Решил, что туда, где меня ждут, уже не поеду точно. Вообще никуда не поеду. Может быть, останусь здесь, по месту прописки — полномочия журналиста позволяют наблюдать в любом месте.

Родительский дом, двор, школа во дворе. Сколько себя помню, всегда здесь были выборы. Взрослым человеком ни разу сюда не ходил.

У меня несколько развита эмпатия, а тревогу я чую так за версту. Первое, что я уловил, зайдя на участок — это разлитое в воздухе напряжение. При, в общем-то, обычной внешне картинке. Решил осмотреться: зарегистрировался в реестре, получил бюллетень, проверил отметку о выезде урны на дом к папе-инвалиду.

Но — деталь. Когда вошел, и после этого еще несколько раз, встретился взглядом с парнем странной внешности, который сидел на низеньком стульчике для первоклашек — в стороне. В руках — бумажки и ручка.

Опустил бюллетень. Подошел к председателю комиссии: моложавая усталая женщина — завуч, или, там, мелкая чиновница.

— У вас наблюдатели на участке есть?

— Да, у нас все как положено, — не успела сгруппироваться председатель.

— Где?

— Вот, пожалуйста.

Этот парень — крепкий, широкоплечий, в свитере и черных брюках — предсказуемо оказался наблюдателем.

— Что вы хотели?

— Я представитель независимого СМИ. У вас тут проблемы есть? Могу помочь.

Он сразу оторвался от записей:

— У нас беспредел, вы не представляете. Я тут один остался, и еще вот яблочник, наших всех уже удалили, меня только что хотели вывести, чуть камеру не разбили. Если можете, помогите. Пожалуйста.

Прямая просьба для меня всегда значила очень много.

— Хорошо. Я священник, сейчас пойду в машину, надену облачение, возьму документы и вернусь.

— Вы священник?

Полчаса у председателя ушло на созвоны с ТИКом*, выяснение моих полномочий, и подробное объяснение мне, что я не имею права делать.

— У вас что, известная газета?

— Очень.

В 18.15 меня внесли в официальный перечень наблюдателей.

Наблюдатели сидят рядком за партами у стены, на детских стульчиках, так, чтобы видеть избирательную комиссию, стойки для заполнения бюллетеней и, главное, урны. Все ждут вбросов. Наивные.

Любопытно, как наблюдатели от партий точно и характерно соответствовали образам самих партий. От КПРФ двое мужиков. Первый, синий воротничок в возрасте, меня удивил тем, что с ходу взял благословение. Он позже куда-то делся, домой что ли пошел. Яблочник — флегматичный бедный интеллигент, к священнику отнесся с недоверием. Потом еще появилась хорошо одетая немолодая дама в мини с ярким макияжем — от «Справедливой России». Мне показалось, что ей было происходящее глубоко безразлично. Она отстраненно и доброжелательно наблюдала за разворачивающейся трагикомедией, ждала итоговый протокол голосования и вздыхала о том, что завтра рано на работу. Цифры в протоколе ее не волновали.

Разговаривал я со вторым коммунистом, Ахметом. Коммуняки эти оказались дружелюбными ребятами, сразу приняли меня в свою компанию, оживились и как-то посмелели. И вообще, появление священника разрядило обстановку. Даже председатель, сначала встретившая меня с откровенным раздражением, быстро успокоилась и перешла на доброжелательный тон, поняв, что я не собираюсь митинговать и устраивать провокаций — просто тихо сижу, гипнотизируя взглядом урну из белого пластика.

Ахмет был прекрасен. Он — главное впечатление вечера. Крепкий, как я уже сказал, небольшого роста. Руки в наколках — все, полностью. Наколки на шее и даже на веках. Бритый череп со шрамами. И черная-черная борода. Моджахед.

И ни тени ни агрессии, ни чего-либо от блатного мира.

— .Я «хохлоузбек», — смеется. — Отец узбек, мать с Полтавы. Живем у Елоховского, я туда хожу. Отца Сергия знаете? Нет? Я веру еще на зоне принял. К нам священник ездил. Я говорю — крести! Он ни в какую. Ты же мусульманин? Ну какой я мусульманин. Ну ты же обрезан? Обрезан. Значит, не могу. Ох, я рассердился. А он на самом деле меня проверял. Говорит, делай тысячу поклонов и выучи «Отче наш». Тогда крещу.

У Ахмета четверо детей.

— Вы член партии?

— Ну да.

— А почему?

— Ну как почему? Людям помогаю.

Ахмет — правозащитник.

— За семь лет на зоне, — рассказывает, не забывая отмечать крестиками число проголосовавших, — наизусть выучил уголовный, уголовно-процессуальный и административный кодексы. Я в основном солдатиками занимаюсь. Дедовщина там, дезертирство. Вот только что процесс закончился, одного спас. Его били до смерти, он сбежал, поймали, а я его отсудил.

В памяти всплывают кадры из детства: Ленин, у него чайник с кипятком, идет по Смольному. В Смольном полно солдат в папахах и матросов, все курят цигарки. Кумач и зеленое сукно у меня всегда вызывали тошноту. На первом курсе института умирал от марксовой политэкономии: деньги-товар-«деньги штрих». Слишком хорошо учил историю Церкви и знаю цену пролитой большевиками христианской крови. Слово «правозащитник» у меня ассоциируется только с «коммунистическими застенками». От когнитивного диссонанса начинает возвращаться головная боль.

— А я и не знал, что КПРФ занимается правозащитной деятельностью.

— Ну как? Мы все этим занимаемся. Вы вот тоже, — он кивает на мой крест.

— Да?

— Конечно. Мы же людям помогаем. И вы тоже. Так?

Задумываюсь и молчу.

— Ахмет, вы же верующий человек. Вы же знаете, что с Церковью сделали в советское время. Как это можно совместить?

— Это да, они, конечно, накуролесили. Но их Бог за это же и наказал. И правильно сделал.

— Как наказал?

— Тем, что они власть потеряли. И теперь кто они? Да никто.

Отмечаю, что про свою КПРФ обаятельный правозащитник в наколках говорит в третьем лице. И думаю, что давно бы пора Зюганову выбросить своего Ленина-Сталина на помойку, и превратить маскарад в нормальную социалистическую партию. Первый бы сам за таких пролетариев проголосовал.

Ахмет сидит — тише воды, ниже травы. Буквально — не поднимая глаз. Он не просто наблюдатель — член избирательной комиссии. С совещательным голосом. А по сути он здесь — бесправное существо. Как и все мы.

— .Жалко, вы раньше не приехали.

— Я не мог.

— .Тут такое было. На соседнем участке наш человек зафиксировала вброс. Ее, короче, избили: сотряс сильнейший, сейчас из больницы прислала смс, снимает побои. Еще одного нашего милиция забрала. Приехал какой-то начальник — говорят, бывший глава управы — с личной охраной. Вот они и били. Такие крепыши. Ко мне тоже подкатывали. Чуть камеру не разбили — я снимать пытался. Так в угол отжимают. Я им руки свои показываю, — Ахмет растопыривает расписанные пальцы, — не надо, говорю, ребята, не надо. Остыли. Потом менты ко мне подходят, хотели меня вывести. Мол, что если у меня судимость, я не могу здесь работать. Звонили, в интернете смотрели. Я, говорю, за свое уже ответил и сейчас такой же гражданин, как и вы. Гражданин, говорят? Урка ты, а не гражданин.

— Так, может, мне туда пойти? — спрашиваю. — Раз там никого нет?

— Не, не стоит. Там участок уже тухлый. Все что хотели, они уже сделали. Здесь надо наблюдать. Тут сейчас самое главное.

Я встаю, иду посмотреть на «тухлый» участок. Через школьный коридор в такую же залу, где мы сидим, напротив: детские рисунки, «учим азбуку вместе», поделки из кленовых листьев, аппликации. Настороженные глаза членов комиссии, урна с порванной пломбой и подслеповатый дедушка, тоже наблюдатель-коммунист, уткнулся в газету. Действительно, тухло.

— Вы кто?

— Я представитель СМИ на соседнем участке.

— Что вы здесь делаете?

— Наблюдаю.

— Вы на том участке и наблюдайте.

— Согласно закону и своему редакционному заданию я имею право наблюдать там, где считаю необходимым.

— У вас документы есть?

— Есть, конечно.

— Так предъявите?

— Какие вам нужны документы?

— Все, какие есть, и предъявите.

— Документы на машину тоже? — разворачиваюсь и ухожу. — Поп, а туда же, — слышу в спину и не оборачиваюсь.

И сталкиваюсь с полицейским. Полковник, в красивой серой шинели с каракулевым воротником, в кипенной белой рубашке, нарядный (выборы же — государственный праздник, по этому поводу и парадная форма), вздыхает:

— Жалко, что вы раньше не приехали, батюшка.

— Да?

— Да. Надо бы было все это. — он неопределенно очерчивает рукой пространство, — освятить. А то такая. — он задумывается, — бесовщина.

Только пожимаю плечами. Этого еще не хватало. Слава Богу, что я не приехал раньше, правда. Возвращаюсь «к себе». Аппликации, поделки из кленовых листьев, «учим азбуку вместе», детские рисунки.

— Время?! — кричит председатель. — Восемь?! Всё! За-кры-ва-ем! — весело и облегченно.

Вход перекрыл равнодушный полковник. Наблюдатели встали размять ноги. Учителя из комиссии раскрыли реестры и стали пересчитывать общее количество выданных бюллетеней.

— Мы идем поровну с едром, — говорит Ахмет. — У нас девочка стоит на выходе, опрашивает голосовавших. Замерзла, — смеется он.

— Сколько у вас получилось? — спрашивает его председатель.

— А у вас?

— Тысяча двести сорок один.

Ахмет смотрит в записи. Тетрадка, в ней зачеркнуты крестиками строчки по десять клеточек, отчеркнуты сотни.

— У нас где-то так же.

— Ну хорошо, — радуется председатель и заносит цифры на стенд на стене: общее число выданных бюллетеней, число выданных открепительных, число принятых. Принятых открепительных немного, «карусели» здесь не было.

— Считаем бюллетени! — вот он, момент истины. — Наблюдатели, вам приближаться и прикасаться к бюллетеням категорически запрещено.

Училки составляют несколько парт в центре зала, ставят вокруг стулья, мужчины из комиссии достают маленькие переносные урны, наблюдатели включают видеокамеры. Срезаются пломбы, листы высыпаются на парты. Наблюдатели стоят вокруг, так, чтобы каждому все хорошо было видно. Потом вскрывают маленькую стационарную урну, затем большую. Женщины быстро ловкими движениями начинают сортировать бюллетени по партиям. Председатель уходит на свое место, углубляется в документы — с калькулятором.

Время тянется медленно. Я здесь четыре часа и уже устал. Думаю о наблюдателях, которые с семи часов утра на участке. Ахмет вообще никуда не выходил: ни в туалет, не обедал. Но наблюдатели радостны и возбуждены, перешучиваются с учителями — все же не сидеть в напряженном ожидании вброса или удаления. Бюллетени разложены и, кажется, посчитаны, учителя по одному подходят к председателю и, похоже, сообщают ей цифры. Дело движется быстрее. Пора оглашать результаты. Мысленно собираюсь домой.

Но замечаю, что председателя нет — она куда-то ушла. Учителя скучают за партами, все подсчитано. Вопросительно смотрю на наблюдателей, они пожимают плечами. Что-то не так? Жду. Еще жду. И во мне просыпается характер. Встаю и иду искать председателя. Дохожу до «дохлого» участка, там уже никого нет, все убрано. Где она?! По коридору идет какая-то женщина.

— Где Ирина Антоновна?

— Она вышла, не беспокойтесь. Она сейчас вернется.

Призыв «не беспокоиться» как обычно возбуждает еще большее беспокойство. Заглядываю во все классы подряд и нахожу ее в маленькой комнате с другими членами комиссии. В комнате компьютеры и интернет.

— Ирина Антоновна?

— Вам здесь нельзя находиться! — прикрикивает на меня, как на школьника, молодая училка.

— Ирина Антоновна? — не обращаю внимание на окрик. — Вернитесь, пожалуйста, на участок?

— Мне что, в туалет нельзя выйти?

— Разве это туалет?

— Я сейчас вернусь, вернусь, — уговаривает она меня.

— Вы должны немедленно огласить результаты подсчета.

— Да подождите, нам надо проверить контрольные цифры. А у нас сломался компьютер. И принтер.

— Принтер вам сейчас не нужен.

— Нужен. Нам надо распечатать протокол голосования.

— Огласите пока результаты подсчета, а потом почините все и распечатаете.

— Есть здесь кто-нибудь, кто починит компьютер?! — сердится она на свою комиссию.

— Ирина Антоновна. Вы нарушаете регламент, — удачно блефую я, не разбираясь, конечно, ни в никаком регламенте. — Или вы хотите жалобу в ЦИК?

— Да жалуйтесь куда хотите! — она встает, выходит и направляется на участок.

В голове какие-то смутные подозрения. Что за контрольные цифры? Спущены сверху? Результаты надо согласовать?

Председатель подходит к стенду с маленькой бумажкой в руках и переписывает ровным учительским почерком данные на разлинованный плакат. Наблюдатели заполняют отчеты данными со стенда, фотографируют.

Я читаю плакат: едро — 690, КПРФ — 202, «Яблоко», СР и прочие — какая-то несущественная мелочь. Передо мной справа стенд, слева — парты с бюллетенями: две одинаковы стопки, «Единая Россия» и коммунисты. Совершенно одинаковые. 690, 202, две одинаковые стопки, 690, 202, две одинаковые стопки.

Я помню девяностые. Торговал на рынке запчастями. Рынок держали братки, они же и крышевали наперсточников. Запчасти были в катастрофическом дефиците, за ними в Москву приезжали со всей страны — простые, неискушенные провинциальные мужики. Стоя у лотка, я часто видел, как их облапошивали наперсточники.

— Мужики, вы видите?!

— Что?

— То!

Они, наконец, тоже начинают понимать, в чем дело — и ошарашены.

— Ирина Антоновна?!

— Что?

— Что вы делаете?!

— Что?!

— У вас голосов за «Единую Россию» в четыре раза больше, чем у КПРФ.

— И что?

— ..А пачки у партий одинаковые!

Она устает, буквально на глазах, все сильнее и сильнее.

— Ну вы же понимаете, это не новые бланки. Кто-то бланк сложил, кто-то нет, они разной толщины.

— В четыре раза?! — подхватывают наблюдатели.

— Ну вы понимаете.

— Необходимо пересчитать!

— Вы не имеете права здесь командовать! Я сейчас вас всех вообще удалю.

— Пересчитать!

— Так, девочки, — председатель — училкам, — подсчет голосов закончен. Упаковываем бюллетени и опечатываем!

В проходе появляется высокий молодой человек в хорошем костюме, в дорогих очках, аккуратно стриженный. Играет желваками, смотрит молча на происходящее, разворачивается и уходит.

— Это из ТИКа*. Нервный какой тик, — обреченно усмехается Ахмет.

«Девочки» молниеносно складывают бюллетени в большой бумажный конверт, обвязывают шпагатом, пломбируют печатями.

— Куда вы столько шпагата? — выговаривает им председатель. — Он нам в марте еще нужен будет.

— Вы нам должны дать протокол подсчета! — взрывается флегматичный яблочник.

— У нас принтер сломался.

— Напишите от руки!

— Будет вам протокол, будет, не переживайте.

Наблюдатели энергично кому-то звонят, у каждого по два телефона. Я смотрю на все, опустив руки. Уговариваю себя: я же не воевать пришел — наблюдать. Так наблюдай. Нервно перебираю четки.

— Сделайте что-нибудь.

— Что вы хотите? — это девушка-полицеский, которая пришла на смену полковнику. У нее пирсинг с блестящим камушком в носу и красивые длинные черные волосы.

— Вызовите наряд — здесь фальсификация.

— Я не могу никого вызывать.

— Удостоверение дайте.

Она показывает удостоверение, я пытаюсь снять его на телефон, она отдергивает руку, тогда я наговариваю ее данные на диктофон.

— К нам это не относится. Звоните в ТИК.

На стенде городской телефон ТИКа. И еще один — мобильный — я подсмотрел на столе у председателя. Мобильный молчит, по городскому берет трубку недовольный женский голос.

— У нас фальсификация. Я хочу сделать заявление и вызвать представителя ТИКа.

— Участок? — голос, которым в КВНе озвучивают работников ЖЕКа. Называю. Она бросает трубку. Я набираю снова. Она снова бросает. У моего телефона начинает садиться батарея.

Яблочник дозванивается до своей группы поддержки.

— Фальсификации на всех участках. Наших почти всех удалили. Помочь не могут.

Ахмет в полный голос орет в телефон на своих, но без мата. Удовлетворенно сообщает, сейчас кто-нибудь подъедет.

Подхожу к председателю, тихо, один на один. Она на меня старается не смотреть.

— Ирина Антоновна? Пожалуйста. Подумайте, у вас есть время. Это же преступление.

Молчит.

Набираю друзей. Нужен адвокат, или хоть кто-нибудь. Надо что-то делать. Звонит корреспондент из «Форбса».

— Найдите мне адвоката, а интервью завтра. Пожалуйста?

Через пятнадцать минут с незнакомого номера приходит бесполезное смс с инструкциями, написанное латиницей. Звоню 112, соединяют с полицией, я делаю заявление о возможной фальсификации при подсчете голосов и вызываю наряд. Голливуд, экшн, voting thriller** - новый жанр в российском кинематографе.

— Члены комиссии с решающим голосом?! — училки оборачиваются к председателю. — Прошу пройти на заседание избирательной комиссии!

— Протокол?! — кричит наблюдатель. Комиссия уходит во второй «А» класс, последний пытается закрыть перед нами дверь.

— Я член комиссии, — возражает Ахмет.

— С совещательным голосом, — напоминает председатель. — Пустите их, — благородно разрешает она.

Рассаживаются, на несколько секунд повисает молчаливая пауза. Вспоминаю о своем мифическом авторитете и использую момент:

— Девочки? Одумайтесь? Что вы делаете? Это же вы — разрушаете сейчас своими руками нашу страну. Вам же в ней жить?! Вы же учителя — чему вы детей научите?!

Меня прерывает пожилая учительница:

— Этому — мы детей учить не будем.

— Что имеете — тому и научите. Лжете сейчас — научите их лжи.

— Батюшка? Вы, наверное, аудиторию перепутали?

— Наверное.

Ирина Антоновна постукивает ладонью по столу — об парту звонко стучит перстень на пальце. Я вспоминаю свой второй класс, наша классная тоже так делала.

— Итак, я ставлю на голосование.

— Вы должны вести протокол заседания, — яблочник перестал волноваться и сосредоточился.

— Маша, возьми лист бумаги, веди протокол.

— И копию нам, — настаивает яблочник.

— У нас принтер не работает. Кто за то, чтобы принять результаты подсчета голосов?

Голосуют. Из десяти рук поднимаются восемь. Двое из комиссии воздержались. Это подвиг. Маленький подвиг.

— Спаси вас Господи, девочки.

Заседание прерывает наряд милиции: помятые пэпээсники — не знаю, как они по-новому называются — в нелепых ушанках и несвежей форме. Пытаюсь доложить о махинациях и фальсификациях, но полицейский смотрит на меня непонимающим взглядом. Тогда веду его к стенду и на пальцах объясняю про 609, 202 и две одинаковые пачки бюллетеней. Тогда он выдыхает:

— Ох .. — и, почесав голову под ушанкой, добавляет, — Но мы ничего не можем сделать.

— Арестуйте бюллетени, мы вызовем прокурора и телевидение?

— Мы не можем. — он уходит во второй «А». Потом возвращается и почти шепотом доверительно и со смыслом говорит мне:

— Мы вызовем оперативно-следственную бригаду!..

Это что, еще один маленький подвиг?

«Девочки» возвращаются в класс на заседание. Я кручу в руках брошюру с текстом закона о выборах, которую подобрал под информационной доской, она удачно раскрывается на разделе об ответственности за нарушения: штрафы, сроки и прочее. Иронично начинаю зачитывать, но председатель опять грозится меня удалить, я извиняюсь и замолкаю.

— ..К нам поступила жалоба от наблюдателей от «Яблока» и КПРФ с требованием пересчитать голоса. Ставлю на голосование: кто за пересчет? Кто против? Нет против? Кто воздержался? Воздержались четверо. Плюс два в нашу пользу.

— Заседание прошу считать закрытым.

Ахмет стоит рядом, потеет и тяжело дышит.

На лестнице крики, что-то падает, еще крики, все громче и громче. В залу врывается растрепанный человек, размахивая бейджиком:

— Я член ТИК! Я член ТИК с совещательным голосом!

За ним неловко бежит на шпильках директор школы. За ней — новый наряд милиции: полный майор, высокая блондинка в форменной юбке, перешитой в мини, — еще кто-то в штатском и охранники школы.

Взъерошенный — это Петя, удаленный днем силой с «дохлого» участка наблюдатель-коммунист. Его не хотели пускать в школу после закрытия участка: мол, передали предупреждение о провокаторах, которые после окончания голосования прорываются и подбрасывают бюллетени. Петя загораживается от всех партой, падает на детский стульчик, вцепляется в него руками и ногами и вступает с майором в бесстрашную и квалифицированную перепалку с цитированием разных кодексов и статей. Суть скандала заключается в том, что Петю на этот раз им выгнать не удастся.

Кричат одновременно все. Злая молодая училка, которая пыталась меня выгнать из тайной комнаты с интернетом, истерично визжит и требует вызвать ОМОН и ФСБ. Перед этим она тщательно переписала данные наблюдателей из перечня комиссии и кому-то диктовала их по телефону.

И тут, перекрывая гвалт, раздается бас спортивного вида парня в штатском:

— Кто звонил в «ноль-два»?!

Звонил я, но отзываться совершенно не хочется. В его тоне — обвинение, как будто я виноват, что звонил. Не хочется начинать неизвестного содержания разговор в таком настроении.

— Кто звонил «ноль-два», я повторяю?! — угрозы в голосе еще больше. Молчу. Наманикюренный ноготь показывает на меня:

— Батюшка!

— Вы звонили?!

Господи, как неприятно чувствовать себя тараканом под тапком. Я же знаком с этими ментовскими технологиями. Сами-то ребята, может, и не плохие, но для достижения эффективного диалога оппонента для начала желательно «опустить».

— Куда?

— Вы не слышали?

— Что?

— Что я сейчас спрашивал?

— А что вы сейчас спрашивали?

«Спокойно, спокойно», — уговариваю себя, вспоминая технологии безопасного общения. — «Никаких эмоций, ты сейчас робот. Контекстов не улавливаешь, отвечаешь только на то, что слышишь».

— Вы звонили в ноль-два?

— Когда?

— Ну хоть когда-нибудь?

— Конечно. Когда-нибудь звонил.

— А сегодня?

— Сегодня тоже.

— Значит, это вы нас вызвали?

— Я не знаю.

— Ну хоть что-нибудь вы знаете?!

— Конечно. Кое-что я знаю.

— Вы звонили в «ноль-два» и не знаете, вызывали ли вы полицию или нет?

— Я вызывал полицию, и я это знаю. А кто вызывал вас, понятия не имею.

— Я и есть полиция.

— Откуда мне это знать?

Спортсмен смотрит на меня молча, потом достает удостоверение и показывает мне.

— Я могу сфотографировать?

— Конечно.

Достаю телефон с почти разряженной батареей и пытаюсь снять удостоверение. В последний момент полицейский в штатском захлопывает корочку.

— Я не успел снять.

— Ну что я могу сделать.

— Вы же сами разрешили?

— Тогда разрешил. А потом передумал.

Я отодвигаюсь от него:

— Значит так, товарищ лейтенант. Я вам не мальчик, чтобы играть со мной в игры. У вас есть вариант: или вы начинаете вести себя нормально, или потом ищите меня по всей московской области, чтобы снять показания.

Он опять смотрит на меня молча. В гляделки играть совсем не интересно. Я опускаю глаза, перевожу взгляд на четки.

Он берет стул, подсаживается ко мне, и совершенно человеческим голосом спрашивает:

— Ну что у вас случилось, батюшка?

Еще час я даю показания, пишу заявление и проч. Расписываюсь и спрашиваю:

— Вы, наверное, считаете нас тут всех дураками?

— Нет, совершенно нет. Просто это все бесполезно. Ваше заявление по закону будет рассматриваться на десятый день, когда официальные итоги выборов будут уже объявлены.

— Я могу идти?

— Конечно.

Собираю вещи. Наблюдатели пишут бумаги: в полицию и жалобы в ТИК. Немолодой Петя отстоял свое право заполнить полицейский протокол.

Иду попрощаться с председателем — а ее нет. И нет пакета с бюллетенями.

— Ахмет?! Председателя нет! И бюллетеней?!

— Ага! — он улыбается смуглым лицом. — Пробежала прямо мимо меня.

— А протокол?!

— Сказала, что протокол привезет уже из ТИКа. У нее же принтер сломался, — ему по-настоящему весело.

— Вас подвезти?

— Нет, батюшка, идите. Мы тут надолго. Нам надо протокола дождаться.

Внизу у двери стоит школьный охранник, дверь заперта за задвижку, он закрывает собой выход.

— Мне что, нельзя выйти?

— Пока нельзя.

— Почему?

— Батюшка, я вас очень прошу, подождите.

— Что ждать? Я хочу выйти!

— Я вас очень прошу.

— Вы же не будете меня сейчас задерживать?

— Задерживать вас я не имею права.

— И драться со мной вы не будете, так?

— Ни в коем случае.

— Так дайте выйти?!

— Я вас очень прошу. Надо дождаться.

— Кого?

— Ну эта женщина. Как ее. Директор школы. Она отдала распоряжение никого не выпускать.

— О, Господи.

Они звонят, приходит директор на шпильках.

— Вы совсем хотите уйти или только выйти?

— А что, выйти нельзя?

— Нет, выйти нельзя, можно только уйти совсем.

— Я хочу уйти. Совсем.

— Зря вы это, святой отец.

— Что зря?

— Ну этих. защищаете. Этот из КПРФ, он вообще преступник. Он ворвался в школу, оттолкнув охранника.

— Ну вы же понимаете, почему он это сделал?

— А вы понимаете, что со мной будет, если что-то будет не так?!

Я пожимаю плечами. Охранник гремит задвижкой, мы выходим с ним на улицу.

— Батюшка, я вас провожу.

— Не беспокойтесь.

— Так калитка заперта. Батюшка, простите нас, пожалуйста. Мы все здесь за вас. Все до единого. Но. мы же маленькие люди. Вы понимаете.

— Спасибо. Простите меня тоже.

— Да нет, ну что вы.

Иду по грязи через двор моего детства к отцу на квартиру. Три часа ночи. Паршиво, шатает и хочется выпить. Но в холодильнике пусто — Рождественский пост.

Всё, я закончил.

P. S. Сегодня звонил яблочник, они-таки написали заявление в прокуратуру. Будет суд, и он спрашивал, готов ли я выступить на суде свидетелем.

---

*ТИК — Территориальная избирательная комиссия, вышестоящая по отношению к Участковой избирательной комиссии.
** voting thriller — от англ., триллер про голосование.

http://www.pravmir.ru/vybory-kak-eto-bylo-na-samom-dele-chast-1/

http://www.pravmir.ru/vybory-kak-eto-bylo-na-samom-dele-chast-2/