«Идиот»: интеллигент между Христом и истиной

Многие пытались объяснить, что такое интеллигент, но никто, наверное, не дал более яркого, острого определения, чем М. Волошин в поэме «Россия»:

…От их корней пошёл интеллигент.
Его мы помним слабым и гонимым,
В измятой шляпе, в сношенном пальто,
Сутулым, бледным, с рваною бородкой,
Страдающей улыбкой и в пенснэ,
Прекраснодушным, честным, мягкотелым,
Оттиснутым, как точный негатив
По профилю самодержавья: шишка,
Где у того кулак, где штык — дыра,
на месте утвержденья — отрицанье,
Идеи, чувства, — всё наоборот,
Всё «под углом гражданского протеста».
Он верил в Божие небытие,
В прогресс и в конституцию, в науку,
Он утверждал (свидетель — Соловьёв),
Что человек рожден от обезьяны,
А потому — нет большия любви,
Как положить свою за ближних душу…

В этих кратких строках отразились все те особенности интеллигенции, о которых толковали и толкуют ученые (и не слишком ученые) голоса: противоборство, нонконформизм, стремление к переменам, радикализм, революционность. «Шишка, где у того кулак, где штык — дыра, на месте утвержденья — отрицанье«… Доживи Гегель до наших дней, он позавидовал бы такой иллюстрации принципов диалектического развития. В самом деле, как видно, интеллигенция порождается и живёт отрицанием окружающей среды и тем самым выполняет функцию локомотива общественных перемен в духовной и идейной сферах.

Каков же жизненный путь интеллигента, этого воплощенного отрицания, не только с дырьями от всех в мире штыков (что ещё можно было бы допустить), но, главное, с вывернутыми наоборот идеями и чувствами? Куда он денется с таким багажом? Куда ведёт его судьба? За разъяснением этих вопросов снова обратимся к художественной литературе, на сей раз к прозе, к автору, который по заслугам имеет высшую котировку на интеллигентской бирже идей и чувств, причем не только на российской, но и на всемирной — к Достоевскому.

Кто из персонажей Достоевского может взять на себя почетную миссию знаменосца интеллигенции? Несмотря на всё богатство наследия великого литератора, выбор не слишком-то широк: кого дисквалифицирует уголовщина, кого — возраст, кого — алкоголь, кого — «подполье», кого — явная карикатура, а кого и невыписанность, второстепенное место в художественной канве, иными словами — нежизненность. Для оживления конкуренции мы бы рады привлечь женские персонажи, но и это мало помогает. И если вы неспешно поразмыслите над стопкой романов Достоевского, перед вами предстанет один-единственный неоспоримый кандидат, он же и лауреат, князь Лев Николаевич Мышкин.

Не помню кому именно принадлежит замечание, что заглавие романа выиграло бы от перевода из единственного числа во множественное: «Идиоты». В самом деле, по крайней мере в начале романа, перед нами молодой человек, не очень ловкий, не очень целеустремленный, не очень здоровый — но вполне нормальный — окружённый роем каких-то диких монстров, маньяков, одержимых многоразличными страстями — честолюбием, тщеславием, стяжательством, похотью, — у которых что ни мысль — то обман, что ни слово — то эпатаж, что ни шаг — то истерика. Неудивительно, что они клеймят героя кличкой «идиота"…

Как же отвечает герой на обступившее его зло? Точно по волошинской инструкции, он отражает его в негативе. Есть у князя и шишка от кулака поручика Моловцева, и даже почти дыра от рогожинского ножика с оленьим черенком. Князь отрицает реальность зла, отрицает поистине диалектически, так, что из отрицания вырастает новая реальность, живая и благотворная. Он не отталкивает окружающих, сколь бы неприятными и злонамеренными они ни представлялись; он отзывается на их слова, преобразует их намерения, извлекая из них добро. Это не раскольниковское или карамазовское отрицание: это поражение зла добром. Интеллигент в лице князя Мышкина с блеском выполняет свою миссию. До времени.

+ + +

Всем известна авторская характеристика князя Мышкина и его места в замысле книги: «Главная мысль романа — изобразить положительно прекрасного человека». Однако, как это нередко бывает с вырванными из контекста цитатами, иллюстрируя простой и очевидный факт, мы одновременно затемняем, замазываем нечто гораздо более важное и глубокое.

Каждый, кто прочтет первую часть романа, неизбежно проникнется горячей симпатией к доброму, открытому, отзывчивому князю среди кунсткамеры уродов. Но что происходит с ним дальше? Ведь наша цель, как сказано, проследить судьбу интеллигента в её логической завершенности, что как раз и позволяет нам сделать широкое полотно романа.

Письмо Ф.М. Достовского С.А. Ивановой, где идёт речь о замысле «Идиота», датируется 1(13) января 1868 г., одновременно с завершением первой части романа. «Первую часть написал всю в 23 дня и на днях отослал, — пишет Достоевский, — Она будет решительно не эффектна. Конечно, это только введение, и хорошо то, что ничего ещё не скомпрометировано; но ничего почти и не разъяснено, ничего не поставлено. Моё единственное желание, — чтоб она хотя некоторое любопытство возбудила в читателе, для того, чтоб он взялся за вторую. Вторую, за которую сажусь сегодня, — окончу в месяц…». Однако задача развития фабулы романа, которую ставит перед собой автор, оказывается далеко не простой. Жена писателя А. Г. Достоевская в своих «Воспоминаниях» пишет про «…роман „Идиот“, который так трудно ему давался и которым он был очень недоволен… И десятой доли не выразил он из того, что хотел в нем выразить».

В самом деле, вторая половина романа, и в особенности четвертая глава, разительно отличается от начала. Князь Мышкин, номинально тот же самый персонаж, предстает совершенно иной личностью. Диалектика отрицания зла исчезает; зло — настоящее, не бутафорское — торжествует на всех направлениях. Почему это происходит?

Очевидно, между целью — «изобразить положительно прекрасного человека» — и её реализацией лежит глубокая пропасть, а точнее — высокогорный хребет. На него указывает и сам Достоевский в том же цитированном выше письме: «На свете есть одно только положительно прекрасное лицо — Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица уж конечно есть бесконечное чудо…» Посмотрим, как сказывается это чудо в судьбе интеллигента.

+ + +

Несколько лет назад была опубликована замечательная статья Т.А. Касаткиной «Христос вне истины в творчестве Достоевского» — отклик на известный «символ веры», изложенный писателем в письме Н.Д. Фонвизиной из сибирской ссылки (февраль 1854 г.) «Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной». Нет никаких оснований сомневаться, что в той или иной форме Достоевский следовал этому принципу до конца своей жизни; более того — сегодня он сам по себе включается в наследие писателя и приобретает немалую популярность среди современной интеллигенции, которая пытается постичь Христа «по Достоевскому».

Т.А. Касаткина проводит очень простую и важную мысль. Христос вне истины — это Бог, Спаситель и Судия вселенной, лишенный Своей божественной природы, еврей по имени Иисус из Назарета, некий «гуру», бродивший по Палестине с горсткой учеников пока с ним не расправились римские власти и ставший впоследствии героем сочинений разной степени достоверности — изделие, знакомое нам с древности по торговым маркам разномастных ересей, позже принятое к сбыту «отрицательной критикой», во времена Достоевского разрекламированное книжкой Э. Ренана «Жизнь Иисуса», а сегодня украшающее рекламные проспекты едва ли не каждой разновидности «современного», «исправленного и дополненного», «интеллигентного» христианства. Роман «Идиот» — это художественная попытка выяснить, куда идет такой «положительно прекрасный человек» — Христос-отрицание, Христос-интеллигент.

Достоевский, как мы видели, задавшись таким вопросом уже в процессе работы над романом, удовлетворительного ответа на получил. Не потому, что не смог выразить, что хотел, а всего лишь потому, что выраженное им — то есть реальное — оказалось вовсе не тем, чего он ожидал. Автора за руку никто не тянул; он выразил именно то, что хотел выразить — хотя, быть может, это и не совпало с его первоначальным замыслом. Такова природа серьезного — то есть честного — творчества.

Что же выразил Достоевский вместо «положительно прекрасного человека»? Теперь нас нимало не удивит тот факт, что в романе по существу нет Христа. Есть Он в «Преступлении и наказании», за счёт Сони, и в ещё большей мере в «Братьях Карамазовых», за счёт Алёши, послушника старца Зосимы, — но в «Идиоте» Его нет, и несколько случайных реплик и высокопарных проповедей только оттеняют Его отсутствие. Князь, по замыслу призванный быть образом и носителем Христа, живет и мыслит в стопроцентно нехристианском мире, не только внешнем, но и внутреннем. В самом деле, базовые компоненты, из которых соткана ткань романа — любовь, грех, злоба, зависть, доброта, прощение, брак, разврат, — да наконец и деньги, и материальное благополучие — в христианском мировоззрении не имеют решительно ничего общего с тем, как они представляются и самому князю, и его бесчисленным антагонистам. «Идеи, чувства, — всё наоборот…»

Да, князь пытается своим отрицанием достичь каких-то результатов, и в начале ему это удается, но затем он терпит полный крах — по той простейшей причине, что от первой части к четвертой автор движется вглубь его души, которая остаётся вне истины.

+ + +

Для завершения разговора нам осталось рассмотреть обратную сторону дела: истину вне Христа. Основываясь на том же самом эмпирическом материале романа, попробуем ответить: в какой мере способен человек устоять в добре и истине, оставаясь вне христианской действительности — покаяния, смирения, мудрости, рассуждения, жертвенной и действенной любви?

Логика развития (а точнее раскрытия) личности князя даёт нам ясный и убедительный ответ.

Обратимся к финалу романа и посмотрим, каков его объективный итог применительно к трём главным персонажам: Рогожин становится убийцей, Настасья Филипповна и князь — жертвами, прямой и косвенной. Мало того: судьба четвёртого персонажа, Аглаи, самого яркого и эмоционально напряженного, вырождается в безудержный саркастический фарс — брак с проходимцем-поляком, переход в римо-католичество (вспомните огненную филиппику князя против папства!), влияние «какого-то знаменитого патера, овладевшего её умом до исступления», ссора с родными и даже поддержка «какого-то заграничного комитета по восстановлению Польши"… Кто несёт ответственность за все эти утраты? Сказочный принц, интеллигент без страха и упрека, князь Мышкин.

Поставленный перед реальной жизненной задачей — а его отношения с Аглаей реальны и жизненны, в отличие от Настасьи Филипповны, которая по той же причине за пределами первой части приобретает черты искусственной конструкции, выдумки, — князь демонстрирует безнадежную непригодность к действию. «…Точно китайский болванчик, он кланяется то в одну, то в другую сторону… Вечно скорбя о скорбящих, он никого не может утешить. Он отталкивает от себя Аглаю, но не успокаивает Настасью Филипповну; он сходится с Рогожиным, предвидит его преступление, но ничего сделать не может. Хотя бы ему дано было понять трагичность положения близких ему лиц! Но и этого нет. Его скорбь — только скорбь по обязанности. Оттого-то он так лёгок на слова надежды и утешения» (Л. Шестов. «Достоевский и Ницше»). Невольно вспоминается гоголевский персонаж, куда менее интеллигентный, заявивший некогда о своей «необычайной легкости в мыслях"…

Тема любви властвует на страницах романа. Хотя, как было сказано, под этим словом подразумевают всё, что угодно, однако в реальности данной силы усомниться невозможно. И вот, на её фоне наш главный герой по мере развития сюжета всё ясней и ясней обнаруживает неспособность любить. Под конец ситуация осложняется и заостряется: «Знаете ли что, бедный мой князь, — подводит итог Евгений Павлович, сам не слишком-то пригодный для резонерства, — вернее всего, что вы ни ту, ни другую никогда не любили!» — и в ответ мы слышим всё тот же «прекраснодушный, честный, мягкотелый» голос: «Я не знаю… может быть, может быть; вы во многом правы… ах, у меня голова начинает опять болеть». Звучит финал: льются слёзы, льется кровь, и сказочный принц-интеллигент закономерно превращается в идиота. Без кавычек.

+ + +

В чем же смысл столь спорного «символа веры», избранного Достоевским? Ответ, очевидно, должен указывать на пророческий дар писателя. Его «символ веры» стал тем аршином, которым в течение долгих лет мы измеряем жизненное пространство интеллигенции в целом и в известной мере своё собственное.

Очевидно, во времена Достоевского это пространство представлялось весьма обширным: можно было вообразить себе некий манёвр «от истины ко Христу», отрицая первую, принимая второго… Христос вчера и днесь той же, и во веки; однако за истекшие полтора века мы лучше узнали истину. И Его мы тоже узнали лучше; не своими силами, впрочем, а более всего слезами и кровью Новомучеников русской земли. За истекшие полтора века мы убедились — не на словах, а на деле — что свободного места между Христом и истиной нет: они неразделимы. Отрицаешь истину — распинаешь Христа. Всеотрицающий интеллигент лишился своей иллюзорной среды обитания. Куда ему теперь податься? Либо принять Христа вместе с истиной, либо отвергнуть Того и другую: третьего не дано. Поляризация в глубинных сферах жизни, утрата «смешанных решений» и «компромиссных вариантов» — отличительные черты нашей эпохи.

Князь Мышкин накануне братания с Рогожиным сообщает ему, что христианство будто бы «ни под какие рассуждения… не подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то… и вечно будут не про то говорить». Верное пророчество! Тот, кто подобно князю намерен отсидеться между Христом и истиной, теряет рассудок и обречён «вечно говорить не про то». А нам интересно будет прислушаться к православному голосу и оценить, насколько точно он говорит «про то самое» — про суть дела нашей жизни вообще и интеллигентного сословия в особенности: «Западные богословы усилили учение о полной будто бы непостижимости не только Существа Божия, но и божественного закона, и требовали… признать разум врагом веры и бороться с ним, в то время как Отцы Церкви… считают врагом веры не разум, а глупость человеческую, рассеянность, невнимание и упрямство» (Митрополит Антоний. «Чем отличается православная вера от западных исповеданий». — Нравственное учение Православной Церкви. Нью-Йорк, 1967, с. 363).

…Так кто же такой интеллигент? Если вместо хитроумных определений обратиться непосредственно к слову и перевести его с латыни, получим «осведомленный, знающий, понимающий». И ведь ничто не препятствует нам жить и действовать в соответствии с таким нашим почётным наименованием.