«Аллах красив, и Он любит красоту» — это изречение пророка Магомета можно поставить эпиграфом к чарующей выставке в Эрмитаже «Земное искусство — небесная красота. Искусство ислама».
Красота затопляет пространство выставки, она журчит и струится, как прохладный ключ в мраморе восточного фонтана, она — в ажурной резьбе каменных решеток, в вязи каллиграфии древних пергаментов, в нежности миниатюр и в узорах ковров. Вазы, стеклянные курильницы, ткани, ювелирные украшения источают особый аромат, ощутимый в воздухе, — это не собрание единичных предметов, но непрерываемый поток декоративного великолепия, растворяющий столь важные для европейца различия времени, географии и национальности. На выставке ислама XII век спокойно соседствует с XIX, а Индия оказывается рядом с Испанией, и это ни в коем случае не воспринимается как насилие над материалом.
Подобная свобода от всяческих границ свойственна сказкам «Тысячи и одной ночи», безустанно расстилающим повествование, подобно ковру с бесконечным орнаментом. С помощью джиннов красавицы и красавцы перемещаются из Магриба в Сирию, из Египта в Индию, совсем и не замечая расстояний. История, рожденная в другой истории, порождает внутри себя еще одну. И это волшебное повествование завораживает своим строгим ритмом, ничего общего не имеющим с реальностью, как ее воспринимают европейцы. Время вообще исчезает из этого мира. В тексте сказок о нем не упоминается, и только по каким-то отдельным деталям оказывается возможным определить с некоторой долей вероятности, когда была создана та или иная новелла.
История отношений Запада и Востока, христианства и ислама насчитывает сотни лет. Буквально с самого своего зарождения они оформились как противостояние двух миров, и крестовые походы, столкнувшие рыцарей креста и рыцарей полумесяца, стали естественным результатом этого противостояния. Кровавые схватки, утомительные осады и зверские избиения мирных жителей с той и другой стороны сопровождают историю попытки возвращения Западом священных равнин, на которых возникла его религия. Крестовые походы потерпели неудачу, но безрезультатными их нельзя назвать ни в коем случае — благодаря им грубые франки и германцы увидели мир, столь сильно отличавшийся от привычной им реальности, что разум и чувства цепенели в завороженном удивлении. История, сочиненная великим ренессансным поэтом Ариосто о рыцаре Роланде, плененном восточной волшебницей Армидой, стала символическим изображением отношений Европы и Азии. Физическая влюбленность в дух Востока, в его пряную декоративность станет одной из характернейших черт европейской культуры.
После Ариосто и Тассо, в XVI веке создавших фантастические поэмы о приключениях христиан и мусульманских красавиц, мало было европейских поэтов и художников, которых бы не коснулось увлечение Востоком. Воспринимаемое сначала как сказочная экзотика, увлечение восточной исламской культурой становилось все более и более осознанным и все более серьезным. Уже в XVIII столетии для Монтескье, автора «Персидских писем», и для Гете, написавшего «Западно-восточный диван», Восток перестал быть обиталищем волшебниц и магов. Ни тот, ни другой на Востоке не были, однако восточная поэзия и восточная мудрость из красочной легенды стали превращаться в нечто конкретно-реальное. Следующее столетие сделало Восток еще ближе, и теперь, в XX веке, исследования исламской культуры сняли мифологические покровы с прекрасной легенды о Востоке.
Сколь бы позитивно-положительными ни были эти научные исследования, сколь бы упорно ни твердили нам серьезные ученые, что реальный Восток не имеет ничего общего с теми представлениями, что насадили в Европе поэты и художники, ничто не может охладить пылкое воображение, когда речь заходит о восточных темах. Несмотря ни на что, исламский мир невозможно воспринимать без воспоминания о «Тысяче и одной ночи», и хотя сегодня исламская тема приобрела угрожающую реальность, поэтика исламского Востока продолжает пленять европейский разум, невзирая на все политические неурядицы.
Одним из замечательных воплощений европейской трактовки восточной темы стал фильм Паоло Пазолини «Цветок тысячи и одной ночи». Конечно, это — очередное европейское прочтение замечательной книги, но завораживающий мир превращений и перемещений, любви, красоты и непрекращающихся наслаждений, сотворенный итальянским режиссером, окутывает разум и душу, как облако пьянящего аромата, как порция опиума из резного кальяна. Фильм Пазолини — это признание искусства XX века в любви к сияющей декоративности исламской культуры. Надо было пройти школу модернизма для того, чтобы это признание прозвучало столь искренне и открыто.
Выставка в Эрмитаже — это тоже признание в любви к исламскому искусству Востока. Она делится на несколько больших тем, как-то: «Паломничество», «Исламский мистицизм», «Дворец», «Мавзолей», «Сады и рай». Это деление, достаточно общее и широкое, чем-то напоминает деление на новеллы в фильме Пазолини. За ажурными каменными решетками, представляющими раздел «Дворец», рисуются сладостные тени потаенных гаремов; покрытые орнаментом письмен камни в разделе «Мавзолей» напоминают о суровой изысканности мусульманских кладбищ; ковры и изразцы «Сада» говорят о роскоши и неге пиршеств, когда «нарциссы смотрят на розы глазами негров». Орнаментальность повествовательности, столь характерная для искусства ислама, в отличие от более определенной и рационалистичной сюжетности христианства, замечательно передана стелющейся, как тканая поверхность, эрмитажной экспозицией.
Как ни странно, но в последнее время западная культура гораздо лучше и больше знает о Дальнем Востоке, о Китае и Японии, хотя традиционно искусство Ближнего Востока гораздо более понятно и притягательно. Между христианством и исламом снова наметилось противостояние, и выставка «Земное искусство — небесная красота» воспринимается как мост, соединяющий эти два расходящихся берега.
