Выйди от меня, Господи! потому что я человек грешный!

Однажды, когда народ теснился к Нему, чтобы слышать слово Божие, а Он стоял у озера Геннисаретского, увидел Он две лодки, стоящие на озере; а рыболовы, выйдя из них, вымывали сети. Войдя в одну лодку, которая была Симонова, Он просил его отплыть несколько от берега и, сев, учил народ из лодки. Когда же перестал учить, сказал Симону: отплыви на глубину и закиньте сети свои для лова. Симон сказал Ему в ответ: Наставник! мы трудились всю ночь и ничего не поймали, но по слову Твоему закину сеть. Сделав это, они поймали великое множество рыбы, и даже сеть у них прорывалась. И дали знак товарищам, находившимся на другой лодке, чтобы пришли помочь им; и пришли, и наполнили обе лодки, так что они начинали тонуть. Увидев это, Симон Петр припал к коленям Иисуса и сказал: выйди от меня, Господи! потому что я человек грешный. Ибо ужас объял его и всех, бывших с ним, от этого лова рыб, ими пойманных; также и Иакова и Иоанна, сыновей Зеведеевых, бывших товарищами Симону. И сказал Симону Иисус: не бойся; отныне будешь ловить человеков. И, вытащив обе лодки на берег, оставили все и последовали за Ним.

Это — рассказ Луки. Согласно Марку и Матфею, дословно воспроизводящему версию Марка, Петр и его брат Андрей, не упоминаемый Лукой, а затем сыновья Зеведея оставили свои лодки и сети, которые, сидя в лодках, чинили (Иаков и Иоанн оставили также и отца своего Зеведея) и пошли за Иисусом, окликнувшим их с берега, не потому, что были объяты ужасом после чудесного улова, не упомянутого Марком, — они пошли потому, что пошли. И, по-моему, это еще большее чудо, чем пойти уже удостоверившись, что позвавший тебя — явно не простой человек. Это маловероятно, но, скорей всего, именно так оно и было. Но есть и другой рассказ о призвании первых учеников — у Иоанна, в котором христианская традиция видит одного из сыновей Зеведея — младшего, судя по тому, что он назван после Иакова. По Иоанну Андрей, брат Симона и другой ученик, не названный) предполагается, что сам Иоанн) были учениками Иоанна Крестителя, что и указал пришедшим из Галилеи своим ученикам на Иисуса: вот Агнец Божий. Дальнейший рассказ Иоанна так бесхитростен, что не оставляет сомнений в том, что он не придуман: Услышав от него [Иоанна Крестителя] сии слова, оба ученика пошли за Иисусом. Иисус же, обратившись и увидев их идущих, говорит им: что вам надобно? Они сказали Ему: Равви, — что значит: учитель, — где живешь? Говорит им: пойдите и увидите. Они пошли и увидели, где Он живет; и пробыли у Него день тот. Было около десятого часа. [Они пошли, увидели, где Он живет и пробыли у него до четырех часов вечера — согласно переводу под ред. еп. Кассиана (Безобразова)]. Чудесного улова нет и здесь, но мы встречаем его у Иоанна в последней 21-й главе его Евангелия — рассказе об утренней трапезе на берегу после Воскресения, когда полная сеть рыбы убеждает Петра, что стоящий там, у костра, спросивший их о еде и посоветовавший забросить сеть справа от лодки никто иной как Иисус.

На протяжении церковной истории издавна предпринимались попытки соединить все евангельские повествования в один последовательный рассказ, устранив по возможности все разночтения — попытки по-человечески понятные и даже, может быть, нужные, но выглядящие очевидной натяжкой домыслы противоречий не снимают — скорее, наоборот.

В общем-то нет ничего странного в том, что рассказы отличаются друг от друга в некоторых деталях: все они — записанные через сорок лет после событий устные предания, бытовавшие в христианских общинах, обраставшие новыми подробностями, заимствованными из других воспоминаний, других преданий. Однако рассмотрение этого вопроса — особая тема и не входит в мою задачу, поэтому вернемся к рассказу Луки — сразу после поэтической паузы. Вот каким увидел чудесный улов поэт-эмигрант Георгий Раевский:

Мы целый день закидывали сети:
Лишь ракушки да тина — ничего.
Но Ты сказал: «Закиньте!» — и как дети
Послушались мы зова Твоего.

С трудом из вод глубоких извлекли мы
Великий Твой и трепетный улов.
В тумане синем и неуловимом
Уж не видать окрестных берегов.

Лишь эта обличающая груда,
Покорная велениям Твоим…
И мы, свидетели прямого чуда,
Как громом пораженные стоим.

Все замерло среди земного круга:
Не шелохнутся воды, ветер стих,
Лишь рыбы бьются сильно и упруго
По доскам дна, у самых ног Твоих.

Раевский ошибся: сети закидывали не целый день, а целую ночь, укрепив на мачте светильник — глиняную лампаду с оливковым маслом, но — не суть. Мокрые доски, бьющаяся по ним, изгибаясь, шлепая хвостом рыба, ее чешуя, блестящая на солнце, загорелые ноги Иисуса, ремешки сандалий — все это, возможно, списано с натуры, хотя и вообразить не составляет труда, особенно, если живешь на Средиземноморском побережье, где-нибудь в Ницце. А еще вспоминается гобелен ранней школы Рафаэля, где слева, на переднем плане — три журавля, символизирующие в христианстве воскрешение, а в античном мире — богиню плодородия и земледелия Деметру, весну и неутомимость в полете; то, что журавлей три — возможно, напоминание о Святой Троице; первый смотрит прямо перед собой, двое других поднимают клювы к небу, третий при этом расправляет крылья. Солнечное утро, на озере почти штиль, вверху — кучевые облака. Иисус сидит на корме, подняв руку, как поднимают ее не в силах вставить слово в поток обращенной к тебе речи, в нашем случае — речи стоящего перед Ним на коленях Петра. выйди от меня, Господи! потому что я человек грешный!

Петр, как известно, не всегда знал, что говорил, следуя порыву, но именно это-то и сделало его из Симона — Кифой, Камнем, Скалой, в которой (котором) Иисус увидел фундамент Своей Церкви, идущей на смену обреченному Храму в Иерусалиме. И это восклицание Петра, просьба оставить его, потому что он не достоин принимать в своей лодке Того, Кто свят — как оно понятно каждому, пережившему опыт такой встречи! Петр, видимо, увидел в этот момент самый постыдный из своих грехов, а, может, вереница грехов, вся жизнь, как эта вереница, промелькнула перед его на мгновение наполнившимися влагой глазами. Ловец людей? Что это значит? Ну, ловец так ловец, что бы там это ни значило; важно одно: с ним, Симоном, произошло сейчас что-то немыслимое, что-то такое, о возможности чего он не мог и догадываться, о чем ему никто никогда не рассказывал, да и как расскажешь об этом промывающем изнутри его глаза, льющемся из них свете, переполняющем сердце? Как назвать это совершенно непохожее ни на какое другое ощущение полноты невыразимого знания — знания не рассудком, не чувством, а всем своим существом — знание Того, Чье имя нельзя произносить? Нельзя потому, что невозможно, как невозможно и изобразить Его ни в камне, ни в красках — все это будет ложью, языческим идолом: и изображение, и названное имя… Но вот перед ним в лодке — его, Симона, лодке! — сидит Человек, в Котором — Симон чувствует это — сказалось, выразилось, явилось то, а точнее — Тот, Кто не может быть ни изображен, ни явлен, И можно ли пережить такое? Это выше сил, выше понимания, этого не может выдержать человек, и не зря сказано: нельзя увидеть Бога и остаться в живых. А главное — не нужно оставаться в живых: то, ради чего ты явился на свет — произошло, ничего большего уже не может случиться: ты видишь Его, Невидимого, и что значит жизнь по сравнению с этим видением Того, Кого нельзя, невозможно увидеть? И тем не менее ты видишь, знаешь Его, ощущаешь в себе Его присутствие как меняющую весь твой состав Силу, ты видишь Его и говоришь с Ним, и ты можешь сомневаться в чем угодно, но только не в этом. Скорее ты усомнишься в собственном существовании, чем в Его, и эти залитые солнцем откосы, эта мерно бьющая о борт вода, эти белые, купающиеся в зелени домишки, эти люди, глядящие, ничего не понимая, на опустившегося на колени рыбака, это небо, звезды, невидимые сейчас, все, все, все, что можно видеть, осязать — менее реальны чем Говорящий с тобой сейчас. Все это однажды исчезнет, исчезнет и он, Симон, — о, хорошо бы, чтобы это случилось прямо сейчас! — но не исчезнет Тот, Кто никогда не появлялся, а был, есть и будет, Тот, Кто сказал о Себе: Я Есть Тот, Кто Есть. Да, есть, поистине есть только Он, говорящий теперь с Симоном без слов, этим заливающим сердце и льющимся из глаз светом — светом, каким он, Симон, мыслит, чувствует, видит. Видит этого Человека, сидящего на корме, это озеро, эти белесые склоны, сбегающие к заливу амфитеатром с тремя десятками зрителей. Да, он, Симон, — и это единственно, что он твердо знает, — пойдет за этим Человеком, потому что если в жизни есть смысл, то он только в том, чтобы идти за Иисусом, быть Его другом, помощником; да, он, Симон, знает — и знает лучше, чем что бы то ни было — именно в этом его призвание, именно для этого он родился, рос, выбирал сети, а потом латал их, и так — день за днем, год за годом, до этой пустопорожней ночи, этого утра…

Оборачиваясь, он видит Иакова и Иоанна, совсем еще мальчишку, и понимает, что теперь связан с ними, призванными, как и он, самой прочной из всех земных связей; жена, дети, теща, что лежит в горячке, родня, односельчане вместе со всем тем, чем он жил раньше, чем и кем был — все это в прошлом. Он будет заботиться о них, но теперь его семья — Наставник и Его узкий круг: Иаков, Иоанн и все те, Кого Он позовет за собой, призовет для еще непонятного Симону, но связанного с наступлением Царства и значит крайне опасного дела. Все прояснится по ходу, а теперь пора грести к берегу, а то от такого количества рыбы лодка, того гляди, потонет, она уже накренилась, хорошо, что волна небольшая, эй, ребята, давайте-ка сюда, нам самим не справиться…

И, вытащив обе лодки на берег, оставили все и последовали за Ним.

Следовать за Христом — значит жить одной с Ним жизнью. Его жизнью. Об этом было немало сказано в предыдущей передаче, да и все они, те, что были и что, даст Бог, еще будут, именно об этом. Приведу для наглядности один пример такого следования, одну историю, не важно — имевшую место в действительности или вымышленную, важно то, что это вполне могло быть, да наверняка и было, и не раз нечто подобное. Я услышал ее в пересказе одного моего знакомого — киносценариста. Это — фильм Фолькера Шлендорффа «Девятый день», который, полагаю, видели далеко не все (я — не видел). Сюжет такой: Германия, 42-й год, лагерь Дахау, пастор, которого отпускают на 9 дней в отпуск к семье — в нейтральный Люксембург. Понятно, что это не проявление человеколюбия со стороны лагерного начальства: оказавшись на свободе, пастор узнает, что он отпущен с целью склонить к сотрудничеству с нацистами люксембургского епископа — своего друга. У него есть возможность, уклонившись от этого задания, бежать на юг Франции, что и предлагают ему родственники, но в этом случае будет расстрелян весь пастырский барак в Дахау. Не выполнив задания пастор возвращается в лагерь и понимает, что именно здесь, в этом аду, а не на свободе его место, потому что именно здесь — Христос.

Бог, мы знаем, вездесущ, но в первую очередь Он там, где человеческое страдание достигает последнего предела. И, коль скоро мы действительно Его ученики — а быть Его учеником значит жить Его жизнью, поступать в мире сем как Он — то не только не исключено, но и более чем вероятно, что и мы окажемся перед такой же дилеммой, пусть и в смягченном — по нисхождению к нашей «немощи» — варианте. И коль скоро речь зашла о Германии, не могу не вспомнить другого пастора — не вымышленного — также имевшего возможность благополучно дожить до конца войны, отсидеться в Англии, но вернувшегося на верную смерть в Германию для борьбы. Он участвовал в заговоре против Гитлера, считая такое участие своим христианским долгом, и был повешен перед самым приходом союзников, имя его — Дитрих Бонхёффер. Так вот, ему принадлежат слова имеющее прямое отношение к нашему сегодняшнему разговору: «когда Христос призывает человека, Он говорит ему: приди и умри». Свидетельством о Христе первые христиане называли мученическую смерть и разве не именно к ней был в конечном счете призван Петр да и все апостолы?

Выйди от меня, Господи! потому что я человек грешный — как знать, может быть, в том момент, когда были произнесены эти слова, Петр каким-то образом увидел, что его ждет. Он вряд ли не знал про себя, — пусть даже не до конца признаваясь себе в этом, — что его отважной готовности идти за Христом и в темницу, и на смерть хватит ненадолго. Да и кто из нас может поручиться, что в ту холодную, страшную ночь не трясся бы от животного страха за свою жизнь, страха, что, парализуя сознание, вытеснил бы из него все «человеческое, слишком человеческое», что мы в слепоте своей принимали за «духовное»?

В начале этой передачи я вспомнил Георгия Раевского. Его же стихами я и закончу:
ПЕТР

Как будто было все это вчера…
Светало. Люди на дворе стояли,
Поеживаясь около костра,
На грубых лицах отсветы мелькали.

И выделившись вдруг из темноты,
Служанка хриплым голосом сказала:
«Постой, постой, сдается мне, и ты
Из них…» — И он испуганно сначала,

Потом все жарче клясться стал: «Не я…
Не знаю…» — Нет, довольно притворяться:
При чем здесь тот, другой? — Не он, а я,
Я сам готов не трижды отрекаться,

Не ночью, — здесь, сейчас, средь бела дня,
Вслух, про себя, теряясь, отступая, —
О, только бы не тронули меня!
О ком вы? — Нет, не помню, нет, не знаю.

http://www.russned.ru/hristianstvo/vyidi-ot-menya-gospodi-potomu-chto-ya-chelovek-greshnyi