 |
| Русская неделя | Священник Вадим Коржевский | 30.06.2006 |
Впрочем, взгляд на иконописание как на дело священное исходит не из народного сознания, а из сознания церковного, согласно которому иконописцы занимают особое положение в церковной организации между служителями алтаря и мирянами. Образно положение иконописцев в церковной жизни можно пожалуй сравнить с положением иконостаса в храме, задача которого состоит в том, чтобы с помощью видимых изображений открыть для предстоящих перед иконами тайные и сверхъестественные зрелища невидимого мира.
Таким образом, дело иконописца с помощью линий и красок представить невидимые предметы мира духовного, Божьего. Для этого же мало только иметь и развивать художественный талант. Помимо всего прочего, требуется стяжать духовное делание, суть которого сводится к освобождению ума от страстных образов, а сердца от страстных ощущений. Причина в том, что с моментагрехопадения как и предуказывалось Богом (Быт. 2;17) наступила «невидимая смерть духа человеческого по отношению к духовным предметам»,[2] так что последние из-за прекращения его жизни для них перестали для него существовать. В то же время все силы его устремились к предметам изображающим «красоту» мира сего или по другому к предметам изображающим страсти. Такой дух с удовольствием посмотрит на картины «духовного» содержания, но только если в них есть элементы страстного и, в особенности, сладострастного. Именно из такого состояния, как свидетельствуют духовные мужи, написаны знаменитые Мадонны Рафаэля. «Известно, — говорит св. Игнатий Брянчанинов, — что Рафаэль был развратнейший человек, желал выразить идеал, который действовал бы на него наиболее сильно, и нередко кидал кисть, чтоб кинуться в объятия предстоявшей ему натурщицы. Другие живописцы, которых талант был грубее, нежели талант Рафаэля, выражали сладострастие на своих мнимых иконах гораздо ярче; иные выразили уже не одно сладострастие, но и бесстыдство, неблагопристойность… Иконы некоторых мучеников итальянские любострастные живописцы написали со своих товарищей разврата, после ночи или ночей, проведенных ими беспорядочно, когда это поведение напечатлелось на изнуренных их лицах. Все движения, все позы, все физиономии на итальянских картинах или вообще на картинах, написанных западными еретиками и изображающих священные предметы, — чувственны, страстны, притворны, театральны; ничего в них нет святого, духовного; так и видно, что живописцы были люди, вполне плотские, не имевшие ни малейшего понятия о состоянии духовном, никакого сочувствия к нему и потому не имевшие никакой возможности изобразить человека духовного живописью. Не имея понятия о том, какое положение принимают черты лица углубленного в свою молитву святого мужа, какое положение принимают его глаза, его уста, его руки, все тело его, они сочиняют в невежественном воображении своем произвольную, невежественную мечту, сообразно этой мечте устанавливают натурщика или натурщицу, и отличная кисть изображает на полотне совершенную нелепость, так, как красноречивейший оратор по необходимости должен был бы произнести самую бестолковую речь, если бы заставили его говорить о предмете, вовсе неизвестном ему».[3]
Живописец, желающий писать иконы, достойные Божия храма и назидательные для христиан должен непременно проводить жизнь самую благочестивую. «Быти, — как говорится в 43-й главе соборных определений Стоглава, — смирену, кротку, благоговейну, непразднословцу, несмехотворцу, несварливу, независтливу, непьяницы, неграбежнику, неубийцы. Наипаче же хранити чистоту душевную и телесную со всяцем опасением… и приходити ко отцем духовным начасте и во всем извещатися и по их наказанию и учению жити в посте, и в молитве, и воздержании со смиренномудрием, кроме всякаго зазора и безчинства».[4] Такие требования выдвигаются для того, чтобы иконописец посредством внешнего исполнения заповедей Божиих и внутреннего делания духа освободился от всего страстного, плотского, стяжав опытное познание духовных состояний. Подобное познание должно столь глубоко напечатлеться в уме, чтобы он как бы из него одного и состоял, имея, по выражению Апостола, образ здравых словес (2Тим. 1;13). Под «здравыми словесами» разумеется не только то учение, «которое преподает истинное познание о Боге и нашем к Нему отношении и паче о воссоединении с Ним падших, но и то, которое не довольствуется пребывать одним голым учением, а вместе с тем требует и жизни сообразной с учением и более налегает на исправление нравов».[5] Такое учение содержит «правила святой и праведной жизни с показанием способов преуспеяния в ней"[6] или начертание, норму „образ добродетели и всего угодного Богу“.[7] Святая Церковь, как некий живописец, начертывает этот образ (икону) добродетели и всего Богу угодного перед мысленным оком души, чтобы ум, смотря на него, поучался в нем и живописал такое же начертание на силах души как некоемом полотне. При этом должна содержаться одна цель — напечатлеть истины возбуждающие духовные движения души к Богу. Если нет в цели последнего, то можно считать ум уклонившимся от правого образа мыслей. За этим неизбежно следует рассеяние по предметам суетным и уклонение к басням (2Тим. 4;4). т. е. „к учениям мечтательным, которые занимая воображение привлекательными фантазиями, оставляют в покое совесть, не пробуждая ее и не тревожа требованием исправления неисправного в воззрениях и жизни“.[8] Так ум выступает из области истины, вступая в область мечтательности. „Но знай, — предупреждает св. Никодим Святогорец, — что как Бог есть вне всех чувств и всего чувственного, вне всякого вида, цвета, меры и места, есть совершенно безобразен и безвиден, и хотя везде есть, но есть превыше всего, то Он есть и вне всякого воображения“. Знай и то, что Люцифер, первый из Ангелов, будучи прежде выше всякого неразумного воображения и вне всякого вида, цвета и чувства, как ум мысленный, невещественный, безвидный и бестелесный, когда потом возмечтал и наполнил ум свой образами равенства Богу, ниспал от оного безвидного, безобразного, бесстрастного и простого безвеществия ума в это многовидное, многосоставное и дебелое воображение».[9] Последнее обстоятельство позволяет называть демона не только фантазером, но и живописцем,[10] способным рисовать в человеческой памяти виды некоторых духовных предметов, преображая и извращая всякое духовное созерцание.[11]
По утверждению святых Отцов: «Нет ничего духовного, во что бы не преобразовались тайно демоны в воображении».[12] В силу этого, область фантазии становится тем «мостом, через который душеубийственные демоны приходят в душу, смешиваются с ней и делают ее ульем трутней, жилищем страшных, злых и богопротивных помыслов».[13] Посему иконописцу требуется прежде всего при помощи правильного молитвенного делания «обнажить ум свой от всяких видов, цветов и очертаний и вообще от всякого воображения и памяти вещей чувственных, как хороших, так и худых»,[14] закрывающих собою око ума от созерцания мира духовного. Ведь не случайно сказано, что только чистые сердцем могут видеть Бога (Мф. 5;8), потому что Бог не может начертывать знаки Своего присутствия там, где присутствуют образы и представления мира сего. «Кто любит мир, в том нет любви Отчей» (1Ин. 2;15), — говорит святый созерцатель тайн Божиих.
Итак, для того, чтобы изобразить, скопировать духовное необходимо сначала приобщиться к этому духовному через приобретение качеств духовных. Вследствие этого одухотворятся эстетические чувства души и получат способность сообщать одухотворение и создаваемым ими художественным формам. Только это и даст возможность донести до несовершенного сознания духовную реальность в чувственной форме, в форме художественной иконы. Дерзающий же писать иконы из состояния плотского и собственного измышления, как искажающий истину, повинен вечной муке.
[1] Успенский Л.А. Богословие иконы Православной Церкви. М.: Паломник. 2001. С. 308.
[2] Св. Игнатий Брянчанинов. Т. 4. Аскетическая проповедь. М., 1993. С. 153.
[3] Понятие о ереси и расколе. // Богословские труды. N 32. С. 295.
[4] Российское законодательство. Т. 2. Стоглав. Гл. 43. М. 1985. С. 315.
[5] Св. Феофан Затворник. Толк. на послание к Титу. 2;1. М., 1995. С. 86.
[6] Св. Феофан Затворник. Толк. на 1-е послание к Тимофею. 1;10. М., 1995. С. 201.
[7] Св. Иоанн Златоуст. // Св. Феофан Затворник. Толк. на 2-е послание к Тимофею. 1;13. М., 1995. С. 509.
[8] Св. Феофан Затворник. Толк. на 2-е послание к Тимофею. 4;4. С. 621.
[9] Св. Никодим Святогорец. Невидимая брань. Гл 26. М., 1991. С. 113−114.
[10] Там же. С. 114.
[11] Св. Григорий Синаит. Творения. Весьма полезные главы. Гл. 123. М., 1999. С. 65.
[12] Там же. С. 65. Ср.: преп. Иоанн Дамаскин. Точное изложение веры. Кн. 2. Гл. 4.
[13] Св. Никодим Святогорец. Невидимая брань. Гл 26. С. 115.
[14] Там же. С. 116.
