 |
| Русская неделя | Священник Андрей Спиридонов | 20.05.2008 |
Священство — установление Божие и, конечно же, должно являться более чем профессией — служением, — однако в столь важном и ответственном деле профессионализм является также по меньшей мере необходимым качеством. Видимо и с этой целью Бог учредил через Моисея в древнем Израиле священство как профессиональную касту — колено Левино, где священство передавалось по наследству. Это имело свои неоспоримые преимущества — будущий левит впитывал профессиональные навыки, что называется, с молоком матери. Нечто подобное утвердилось и в России — сословное духовенство. Но при всех преимуществах у сословного принципа были и свои минусы. Это — привыкание к служению или, выражаясь современным языком, замыленность восприятия жизни в вере, а так же — отсутствие притока новых сил, свежей крови.
В синодальный период нашей истории сословность вообще разделяла русское общество: крестьянство жило своей жизнью, дворяне — своей, а духовенство — своей. Пересечения, конечно, были, но это перестало быть единым жизненным потоком жизни, одной судьбой. Так, священство обслуживало религиозные нужды других сословий, но при этом находилось под некоторым общим подозрением или неприязнью, что, кстати, хорошо выражено в знаменитой поэме Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Священству того времени, конечно, были свойственны грехи и пороки, но они были вполне обычным следствием общего охлаждения веры, формально-фарисейского отношения к евангельским заповедям, когда из священнических семей выходили Чернышевские, а симбирскую гимназию Володя Ульянов заканчивал с высшей оценкой по Закону Божьему. Но все же дореволюционное духовенство далеко не всегда так жировало, как это пытались изобразить некоторые художники-передвижники XIX-го века или, несколько позже, в своей пропаганде — большевики.
Основная проблема была самой простой — материальной. Государственное обеспечение (жалование) духовенства начало вводиться только со второй половины 19 века и до самой революции так и не было вполне осуществлено. Естественно, что добывание хлеба насущного для большинства многодетных «белых» левитов было, помимо прямого служения, самой животрепещущей задачей. Последнее можно было осуществить как натуральным хозяйством, так и взиманием мзды с благочестивых прихожан. Прихожане же в те дореволюционные времена тоже не всегда горели желанием раскошеливаться. Одним из способов регулярной материальной подпитки были большие праздники: Рождество и Пасха, когда, согласно обычая, священник с диаконом и псаломщиком (и с возком для пожертвований) шел по домам служить молебны и кропить святой водой. По воспоминаниям современников, прихожане при этом стремились батюшке налить побольше, а пожертвовать поменьше. Отсюда не удивительна, к примеру, знаменитая также картина Репина «Крестный ход в Курской губернии», где выходящее с очередного молебна духовенство уже явно не держится на ногах. Можно, конечно, все списать на страсть пьянства и жадность, как отличительные свойства русских левитов, но все же у этих возможных приметных свойств были и свои конкретные причины, которые в конечном счете не делают чести и всему русскому народу, который в определенный период своего исторического существования очевидным образом утратил желание содержать собственное священство, да и не только священство, но и вообще быть в Церкви и жить Церковью. Что и послужило одной из причин последующей русской революции.
В наше время сословный принцип формирования духовенства, фактически, не имеет силы, поскольку безбожная большевистская власть в уничтожении духовенства, как сословия, весьма преуспела. Современное духовенство формируется, скорее, по принципу «кого Бог пошлет» и кадровый голод среди духовенства является одним из свойств современной церковной жизни. Не говоря уже о том, что многие из нас по сути — неофиты. В моей собственной судьбе наследственное левитское начало, конечно, также уже не может быть выражено заметным образом, за исключением того, что один из моих прадедов был священником. Отец моей бабушки — протоиерей Владимир Гермогенов закончил в самом начале прошлого века Казанскую семинарию и до начала тридцатых годов служил в одном из чувашских сел, пока храм наконец не закрыли, а его семью с матушкой и шестью детьми не выгнали из собственного дома. Прадед вскоре умер еще не старым, его супруга (интересно, что пережила она его почти на полвека) и дети были вынуждены скитаться по родственникам, скрывать свое происхождение, устраиваться кто как мог. Моя покойная бабушка — Тамара Владимировна (одна из самых светлых и любвеобильных людей, каких я только знаю), когда рассказывала о своем детстве, то образ ее отца, протоирея Владимира, представал как очень доброго и любящего, который за все ее детство, кажется, лишь однажды и по причине того, что они с сестрами особенно напроказили, отругал их памятным для них же образом. И вообще воспоминания бабушки о жизни в родительской семье были всегда окрашены в какие-то особенно светлые тона, как об утраченном рае. Это был налаженный быт, храм, цветущий сад, пчелы, поездки к многочисленным родственникам и общение с ними. Можно здесь вспомнить слова Ивана Бунина о том, что было потеряно с дореволюционной Россией — удивительное чувство покоя, безопасности — «приволье». Да, все это рухнуло для всех, в том числе и для русского духовенства, священнических семейств, левитских детей. Левитство действительно кончилось. Так, моя бабушка на время утратила веру — с тридцатых и где-то до конца шестидесятых годов, будучи замужем за моим дедом, вполне советским человеком, который сразу сказал своей молодой жене: «Ты детей в своем не воспитывай». И не воспитывала. Однако, как сама же рассказывала, где-то в конце шестидесятых годов ей начал регулярно сниться ее отец. Бабушка поехала в родное село, пыталась найти могилу, но прошло уже много лет и могила затерялась. Вернулась она в слезах и все не могла успокоиться. «Как же так, столько лет прошло, — думала она, — а я отца совсем забыла». И все плакала-плакала… Помогла соседка. «Что ты все плачешь, пойдем в храм, исповедуешься, закажешь панихиду». Так моя бабушка вернулась к вере.
Пару лет назад, будучи у родственников в Чувашии, мы поехали в село, где когда-то был храм, отстроенный прадедом, и где на заброшенном кладбище уже давно затерялась его могила. На месте храма, за оградой пустовало здание школы. По дороге к окраине села, к старому кладбищу, навстречу нам показалась фигура весьма своеобразная и явно не трезвая — длинные волосы и борода выдавали принадлежность к православию. И впрямь — сугубо православным здесь был заштатный диакон, уволенный за сугубое пристрастие к алкогольным напиткам, обладающий еще и скандальным нравом: бывший клирик стал требовать от меня документы, а потом отлучился куда-то, якобы для того, чтобы звонить в Москву, в патриархию, с целью проверки подлинности моего священнического удостоверения. Кладбище оказалось не только заброшенным, но и — порушенным: часть его территории занимал недостроенный еще с советских времен коровник… В общем все лепилось одно к одному. Не успели мы пропеть литию, как опять явился пошатывающийся диакон и заявил, что в Москве священника с таким именем и фамилией нет. Явление скандального диакона, впрочем, имело и некоторые положительный следствия. Бия тревогу относительно подлинности моего священства, сей диакон постучался в дом к местному предпринимателю, который вдруг предстал перед нами и поведал, что вынашивает планы относительно строительства на месте закрытой школы (детей в селе почти нет), которую он уже выкупил у местной администрации, часовни или храма… Впечатления мои от всего этого были сложными: не оставляло чувство, что мы находимся на развалинах — развалинах как родовых, так и общих — церковных в том числе и государственных. И «разваленность» эта — свойство не одного только села в чувашской глубинке. Кто бывал в деревенских храмах (это здесь, в Москве, мы, можно сказать, жируем) — знает, что сельское наше духовенство, порой, просто нищенствует, если, конечно, не найдется сердобольный спонсор да летом — богомольные дачники.
Одно, наверное, здесь можно считать своего рода оправданием: быть может, это наше левитское и общее историческое истощение, эта утрата «вида и добрОты», не смотря на которое мы все-таки пытаемся нести, хоть как-то тащить на себе это служение, есть тоже в какой-то степени уподобление страждущему Христу, Его умалению? Ведь с точки зрения христианской, далеко не всегда внешняя успешность является целью духовной жизни и вообще гарантией подлинности, нравственной качественности. Быть может, просто стояние в истине, не оставление служения — даже тогда, когда кажется, что не видно никаких результатов — видимого духовного плода, само терпение здесь с верой, упованием, снисхождением к немощам других — приблизит, не лишит общения со Спасителем и Его не изреченной милости…
* * *
Солнце заходит. И скупоНыне опять уже можно
В храме спокойно отпеть,
Ладана запах и хвои,
Колоколов новых медь.
А до весны до далекой
В этой деревни дожить
Некому, батюшка, легкой
Смерти кого сторожить?
Этой зимою на вырост
Не на кого шинель справить,
Господи, сирых помилуй,
Господи, нас не остави…
И за погостом последним,
Где косогоры и лес,
Рдеет под небом вечерним
Золотом знаменья крест.
* * *
«Се черно-желтый свет! Бегите, иереи!»Тем нечего терять, кого в удел не взяли,
Но смерть осолена тем золотом могил,
Какие — все до нас — всю землю распахали
От Соловков святых до тонущих Курил…
