Традиции воспитания

— Помните ли Вы советские годы, свою учебу в школе?

— Конечно, помню! Мне не так много лет, чтобы я это забыл. Я получил школьное образование в период с 1956 по 1967 годы. И среднее и высшее учебные заведения заканчивал при советской власти. Духовное образование я тоже получил в Советском Союзе. По образованию я — музыкант, закончил Московскую консерваторию, оркестровый факультет по классу альта. Потом, отслужив в армии, я поступил в Московскую Духовную семинарии и академию. В 1982 году защитил кандидатскую диссертацию и получил звание кандидата богословских наук. Поэтому обо всем, что связано со светским и духовным образованием при советской власти, я знаю по собственному опыту и могу обо всем рассказать.

— Следовательно, Вы прошли все ступени образования?

— Все. Мой первый класс — это школа в подмосковной деревне Гребнево, где прошло мое детство, и где несколько лет служил мой отец протоиерей Владимир Соколов. По тем временам это считалось хорошим образованием, наш класс вела молодая учительница, сама недавно закончившая учёбу. Ей было лет 25, помню, как ее муж приходил и играл нам на аккордеоне. Первые три класса я был круглым отличником. Занятия, 4−5 уроков, продолжались до часу дня, после чего мы возвращались домой. Помню, что нас в школе кормили, по-моему, даже бесплатно почти весь период обучения.

В третьем классе я тяжело заболел ревмокардитом, полгода провел дома, а потом родители решили, что я перееду жить к бабушке и дедушке в Москву. Так я попал в московскую школу. Тут, конечно, уровень образования был выше. И, учитывая, что какое-то время я провел дома, кое-что пропустил, хоть и занимался самостоятельно, но все-таки сразу съехал на четверки-тройки. Литература у меня всегда шла на отлично, русский — на четыре-пять, по математике пятерки редко получал, а вот геометрию очень полюбил в старших классах — преподаватель интересно вел занятия. Физкультура, пение, рисование — отличные отметки. Учеба давалась спокойно и просто.

Обстановка в московской школе отличалась от деревенской. Теперь вместе со мной учились городские жители, дети рабочих заводов, фабрик, ребята другого уровня. И отношения с ними складывались иначе, сложнее, чем в сельской местности. В деревне-то все держались примерно на одном уровне, в городе же сразу почувствовалось социальное расслоение.

Наша школьная форма очень походила на военную: фуражка с кокардой, гимнастерка с ремнем, брюки, которые нужно было гладить так, чтобы появились стрелки, подшитый воротничок. Почти как в армии, в которой я потом служил. Форму носили, наверное, до 6−7 класса. Потом проявилось различие: кто-то покупал богатую шерстяную форму, кто-то хлопчатобумажную. У одних девочек платьица были попроще, у других получше — в зависимости от возможностей родителей. Тем не менее, нарочитой бедности не было. Люди попадались обеспеченные и не очень, но никто ничем не хвалился. Никаких украшений школьники в наши годы не носили. Первые украшения появились в 8−9 классе, девочки стали появляться с колечками, ожерельицами…

— И в серьгах?

— Особо не помню, но в детском возрасте их точно ни у кого не было. Украшения носили только ученицы 9−10 классов, считай, взрослые люди. Ребята, конечно, никаких проколотых ушей и губ близко себе не позволяли. В старших классах появились татуировки. У нас ведь учились дети из очень разношерстных семей. Как теперь, так и тогда встречались люди, вернувшиеся из заключения, трудные подростки. Дети улиц, которым родители уделяли мало внимания, в последних классах могли сделать себе наколки. Но это все было такое детское, по сравнению с сегодняшним днем. Писали, к примеру: «Маша, Ира…» Сердечко какое-нибудь могли вытатуировать. Никаких вычурных изображений, какие можно встретить сегодня. Иногда это была даже не наколка, а ее подобие, сделанное простыми чернилами.

— Как разговаривали между собой школьники? Был ли какой-то особый язык, жаргон?

— В начальных классах ни ругани, ничего не было. Я не помню, чтобы что-либо подобное прозвучало. Знаю, что в деревенской школе учились дети из очень трудных семей: отцы пили, матери целыми днями пропадали в колхозе на работе, практически не уделяя внимания ребятне. Когда мы с родительским комитетом приходили посмотреть, как они живут, то видели впроголодь живущие семьи, неухоженных детей. Но лексикон был нормальный, никаких нецензурных выражений, мата. Может, дома и было что-то, но в школе между собой — никогда. Все сдерживали себя и могли за собой следить.

Наши детские игры были и веселые, и заводные, и шаловливые… Случалось, камнями, палками кидались, дрались друг с другом. Взрослые нас останавливали, если игра выходила за пределы допустимого. Помню, мама всегда вразумляла меня, что в играх никогда не надо унижать своего товарища: давать какие-то обидные прозвища, обзывать по национальности. У нас в классе учились и русские, и евреи, и татары, много ребят с Украины… И все жили как одна семья. Иногда между собой говорили: «Вон сын попа идет». Ну, улыбнешься в ответ, но драк, обзываний не было.

— А учителя никак не выделяли, что Вы — сын священника?

— Они знали, потому что я занимался еще у тех, кто, в свое время учил моего отца. Некоторым старушкам-педагогам в годы моего детства было по 70 лет, а папа у них учился в 30-е годы. Они помнили ту страшную пору гонений, когда семью моего отца полностью репрессировали: дедушку расстреляли, дети стали лишенцами, не имевшими даже права учиться в школе. Они тайно занимались с педагогами, а потом пришлось даже уехать из своей деревни в другой район, в котором их не знали. Теперь это город Щёлково. Мой отец ежедневно ходил в школу 7 километров пешком в одну сторону. Года четыре, с 6 по 10 класс он так жил.

— А высшее образование ему удалось получить?

— Нет. После техникума его призвали в армию, а потом началась война. Так что армейская служба растянулась у него на восемь лет. Чудом остался жив, и уже после победы стал священником, не получив духовного образования.

— А можно ли было тогда его получить?

— Уже можно. В 1942−43 годах открыли первые семинарии, но так как отец демобилизовался только в 1946 году, и всю жизнь находился при Церкви, знал устав, много лет служил псаломщиком, все это было у него в крови, то он просто сдал экзамен перед рукоположением.

Так что педагоги знали моего отца, и ко мне относились хорошо. А в Москве я жил у бабушки с дедушкой. Вообще. у нас в школе не принято было говорить о своей семье и родителях. Сейчас я уже человек взрослый, и понимаю, почему так повелось. Припоминаю разговоры ребят между собой: почти все семьи были несчастны. У кого-то отец погиб на фронте, кого-то бросили родители. На наш класс из 30 человек приходилось, может быть, всего лишь 10 полных семей. Приходишь к кому-то в гости: молчат про отца, и уже не спрашиваешь ни о чем. И мне тоже вопросов не задавали. Хотя некоторые ребята видели, как мой отец-священник приезжал к нам домой, но разговоров на эту тему не заводили. Было щадящее отношение друг к другу: старались не лезть в чужую душу и сохранить хорошие отношения. Ребята приходили ко мне за книжками, прекрасно все общались, но глубокой дружбы не возникало.

Дело ведь в том, что, помимо общеобразовательной школы, я еще учился в музыкальной, и на друзей времени просто не оставалось. После уроков идешь со скрипкой в музыкальную школу, возвращаешься — садишься за уроки, и еле-еле успеваешь 10 вечера со всем управиться.

— Вам нравилось заниматься музыкой?

— Не очень.

— Чье это было желание? Родителей?

— Бабушка настояла. Зоя Вениаминовна была чрезвычайно одаренным человеком и удивительно мудрым педагогом. Педагогом по образованию и призванию. Можете себе представить, она долгие годы преподавала химию в школе при Третьяковской Галерее, рядом с храмом, в котором ныне служу я.

Она меня впервые привела в Галерею. С детских лет помню эти посещения.

Бабушка настаивала на том, чтобы я учился музыке. Она была инициатором всех моих занятий, следила, чтобы я регулярно занимался сам. Пока я был маленьким, лет 9−10-ти, она садилась со мной рядом и следила, чтобы я правильно играл, «контролировала», — как она сама говорила. А в мои 15−16 лет репертуар уже пошел серьезный, и она по возрасту и своему музыкальному развитию не могла больше за мной поспевать и уже давала мне свободу. Занимался я не очень охотно, просто потому, что было нужно. Но так как Господь наградил талантом, всё давалось очень легко. Я спокойно отучился в школе, поступил в музыкальное училище имени Ипполита Иванова, без особых трудов окончил его и поступил в Консерваторию, где пришлось уже серьезно работать. Мне очень понравилось играть в квартете, ансамблях, оркестре.

Школьные годы запомнились мне как хорошие, остались только приятные воспоминания.

— Не противоречило ли то, чему учили в школе, тому, что говорили у Вас в семье?

— У меня очень мудрые бабушка и дедушка. Николай Евграфович Пестов — профессор химии, доктор наук преподавал в высших учебных заведениях. Он прекрасно знал, как настроить детей. Бабушка и дедушка как-то очень мудро вели семейный корабль и всегда сглаживали острые углы, которые могли бы, при желании, возникнуть. Когда нужно, они могли и промолчать, но на все наши детские вопросы, повторю, на все, они находили ответ. Ни один мой вопрос не оставался без ответа, а это очень важно.

Помню, как проходили выпускные экзамены в школе, как мы волновались… О школе я вспоминаю с удовольствием. Хотя, по большому счету, это были разные полюса. Школа был светской, советской, семья была христианской, православной. Но, благодаря бабушке и дедушке, никакого антагонизма между ними для меня не возникло.

— О чем Вы спрашивали?

— Вопросы были самые разные. В основном меня увлекала история, но интересовался и личной, и общественной жизнью, историей России, США, других стран.

Мне близки были писатели-историки. Толстого и Достоевского, которых бабушка, как она сама говорила, мне «подсовывала», я перечитал полностью. В 10−12 лет — Жюль Верн, Майн Рид, Фенимор Купер, Вальтер Скотт — я с ума по нему сходил совершенно. Всё перечитал. Слава Богу, в нашей библиотеке имелась вся классика. А помните, какая тогда эпопея была с подпиской по талонам? Собрание сочинений Диккенса дедушка подарил мне лично, Фенимора Купера — крестная.

В 1962 году праздновался юбилей Бородинской битвы. Тогда бабушка впервые повезла меня в Бородино. Она была прекрасным рассказчиком. Она поведала мне о Кутузове, показывала, где были сражены Болконский и Багратион, где погиб разорванный миной Тучков — здесь его супруга потом основала Спасо-Бородинский монастырь. Тогда это все было закрыто, многие памятники разрушены, только к юбилею что-то восстановили. Помню, как в Бородино мы купили набор спичек, с изображениями солдат в форме русской армии. И я этой темой заболел совершенно: дома строил редуты, из газеты вырезал себе форму, мастерил солдатиков. Мне подарили саблю, а всю грудь я увешал дедушкиными медалями и орденами, которые он запросто разрешал брать для игры.

Любые вопросы, которые были заданы мною в тот период, даже глупые или неуместные, не оставались без ответа. Однажды я спросил: «Кто такая проститутка». Они смутились: «Откуда ты такие слова услышал?» «Ребята говорили». Мне тогда было 12 или 13 лет. Бабушка объяснила, что это плохое слово, обозначающее не очень хорошую женщину. Меня этот ответ не удовлетворил. И, поскольку дома имелся полный словарь Брокгауза и Ефрона, я обратился к нему. Дедушка заглянул через плечо: «Что ты тут читаешь? А, ну читай, читай». Я и читал. Но ничего не понял, кроме того, что этот вид деятельности не одобряется обществом, и для него отводится особое место. Потом, когда уже стал взрослым, дошел до остального своей головой.

Тем не менее, на все острые вопросы они отвечали. Ребенок должен получить ответы от отца, от матери и близких, а не на стороне. Даже на самые щекотливые, неприятные вопросы надо уметь ответить, иначе он будет искать эти ответы у других, а там могут быть расставлены совсем другие акценты.

Мое образование, таким образом, было и домашним. Очень, очень много я получил дома. При этом то, что давала школа, не шло вразрез с моими религиозными убеждениями. В школе о религии не говорили, активной антирелигиозной агитации не велось, хотя в то время начались хрущевские гонения, но помню, что тогда уже так яростно против Бога никто не выступал, хотя школа считалась передовой, краснознаменной.

Про пионеров нам отец сказал так: «Хотите — вступайте, хотите — нет. Пионерская организация — организация детская. В комсомол вступать я вас не благословляю, это уже взрослые люди, это к чему-то обязывает. А пионер — „всем ребятам — пример“. Пионеры — те же бойскауты». Понятно, что и октябрята, и пионеры — это будущие кадры коммунистической партии, но дома мы об этом не говорили. Дедушка прекрасно знал, что это такое: в первые годы он и сам был коммунистом, но потом покинул ряды компартии. Но ни одного слова против партии, советской власти, режима мы дома не слышали. Наоборот, помню, как бабушка говорила: «Если бы советская власть не преследовала религию, я была бы первой коммунисткой». Потому что идеалы коммунизма: свобода, равенство, братство — это нормальные идеи. Кто же против них? Другое дело, как их воплощать.

Так нам надели галстук. Бабушка даже заставляла его носить. Но удивительное дело, класса с пятого мои одноклассники стали стыдиться галстуков. Говорили: «Сними ты эту селедку». То ли это была бравада против существующего положения вещей… Хотя какая трагедия разыгрывалась, когда кого-то не принимали в пионеры («Не достоин!») или за какие-то провинности снимали галстук! Повзрослев, ребята стали отвечать: «Ну и не надо». Тогда уже учителя и директор стали ситуацию контролировать.

Я носил галстук, и ничего не стеснялся. Меня пытались дразнить: «Вон Сокол идет, галстук бабушка нагладила!» В восьмом классе галстуки сняли уже все, потому что первых ребят начали принимать в комсомол.

— А значок с Лениным? Многие православные осуждают эту символику. Говорят: пентаграмма, адское пламя… Вам не кажется, что таким образом власть пыталась заменить религию другой идеей?

— Конечно, это был культ Ленина, реальная попытка подменить духовную жизнь хоть чем-то. Потому что нельзя жить без идеи. Один священник верно заметил: «Русские — обрядоверы». Мы должны ко всему руками прикоснуться, ощутить: звездочка — звездочка, галстучек — галстучек. Но это себя изживало. Пионерские сборы макулатуры, металлолома доходили до анекдотичного. Помню, как мы забирали со стройки тяжеленные батареи, приносили в школу, и нам сразу ставили зачет. А на следующий день приходил взбешенный прораб и требовал всё вернуть. И смех, и грех. Зато мы побеждали в рейдах.

— Как в Вашей семье относились к театрам, кино?

— Ходили в театры, на концерты, в кино. Бабушка очень любила театр. Она была заядлой театралкой, она же меня первый раз привела в Большой театр на «Сказку о царе Салтане» Римского-Корсакова, во МХАТ на «Чайку». Ну, о многом говорит уже то, что мой родной дядя танцевал в первой паре в Большом.

Многие бабушкины выпускники, учившиеся в школе при Третьяковской галерее, были детьми художников, артистов, писателей, связанных с театром. Среди наших знакомых встречались и известные музыканты, композиторы. В доме у дедушки всегда шла музыкальная жизнь: часто к ним в гости приходили и играли свои первые произведения. Другое дело, что бабушка и дедушка — не музыканты, и чего-то они просто не понимали. С удовольствием и слезами слушали Баха, а о Шостаковиче говорили: «Ой, не надо, нам не понятно».

Поэтому и я с удовольствием ходил в театр, но редко — времени не хватало. Шли отчетные концерты по скрипке, в оркестре… Потом, мы, конечно, понимали, что в Великий пост и накануне больших праздников надо посвящать время другому.

— Как проходил пост у Вас в семье?

— Со мной вместе у бабушки жили брат Серафим — будущий Владыка Сергий (епископ Новосибирский и Бердский, скончавшийся в 2000 году), и сестра Екатерина — ныне регент московских храмов и преподаватель музыки.

В посту у нас исключалось мясо. Первая неделя проходила очень строго, а потом, не помню подробностей, но могу сказать, голода не было. Бабушка была очень хорошим кулинаром, постоянно что-то пекла. Без изобилия, но всегда на столе имелось что покушать.

Дедушка в студенческие годы жил в Москве и ходил обедать к своему богатому дядюшке-купцу, который жил на Разгуляе. И он ему, бедному студенту, ежедневно давал баклажку щей и каши. И дедушка так к этому привык, что отныне ему только это и было нужно. Бабушка каждый день готовила ему щи, они ведь постные. Когда пост заканчивался, дедушка в эти щи мог добавить сметаны. Из черного хлеба признавал только Бородинский, и меня к тому же приучил. Еще в посту у нас были маслины. Тогда их на Покровских воротах спокойно можно было купить целых три сорта. Он их называл «черными глазками».

Простая каша, картошка, помидоры, огурцы соленые, моченые яблоки — вот наш стол. В большие праздники бабушка по великому блату доставала свежий огурчик. На Благовещение и Вербное воскресенье дедушка покупал немного икры и рыбы. У нас дома никогда не было водки. Стояла только бутылка кагора, которым бабушка могла угостить пришедших с мороза подруг.

— Детям разрешалось вино?

— Да нет… Нам просто никто ничего не запрещал. У нас самих желания не возникало. Я как-то попробовал, и меня спросили:

— Понравилось?

— Да нет, — говорю.

Ведь обычно хочется как раз того, что запрещено. В свои 15−16 лет, поступив в училище, мы, к сожалению, всего попробовали, тем не менее, дома запрета не было, и у нас это не вызывало никакого интереса.

— Были ли в Вашей семье занятия, посвященные вопросам веры?

— Да, конечно. Мы регулярно, практически еженедельно по выходным посещали храм. Большие праздники случались и на неделе, но ведь бабушка и дедушка работали — кто же нас поведет? Дедушка, правда, всегда успевал к ранней, а потом бежал на работу.

На Благовещение бабушка всегда говорила, что надо придумать отговорку, но обязательно пойти на службу. И я в этот день шел в ближайший храм. А ближе всего к нашему дому Елоховский собор. Там у нас были хорошие знакомые. Известный гомеопат Понятовский Николай Павлович заходил за мной, и мы отправлялись на службу. Я стоял на клиросе, мне было лет 13−14. Рядом со мной сидел художник Павел Корин. Так мы и познакомились.

— И Вы уже легко самостоятельно стояли всю службу?

— Да, конечно. Подходил к Патриарху Алексию I, встречал только что избранного на епископское служение будущего Патриарха Пимена, и многих других иерархов, с которыми потом, став священником, служил и работал.

Воскресный день в нашей семье регулярно начинался с церкви. Дедушка будил нас в полшестого утра, в шесть выходили из дома и ехали в наш любимый храм Илии Обыденного, куда мы ходили всю жизнь. Здесь венчались наши родители, служили наши духовные отцы.

Накануне вечером не посещали службу. Всё, что можно читать мирянину, вычитывал сам дедушка. Так и я научился читать Шестопсалмие и всё остальное. Иногда, под большие праздники, ходили в храм. Но дедушка с трудом переносил духоту и давку.

— Значит, уже тогда храмы были полны переполнены?

— Да, их насчитывалось так мало, и народу собиралось столько, что руку не вытянешь. А дедушка болел астмой, и просто задыхался. Его же потом и с работы уволили, когда увидели на службе в храме. Предъявили ему фотографии и спросили: «Вы верующий?» Он ответил: «Да, и этого не скрываю». Тогда ему сказали, что его жизнь не соответствует образу советского педагога. «Ну что же, пятьдесят лет соответствовал, а на пятьдесят первом — уже нет?» — только и спросил он. И в 1962 году ушел на пенсию. Он всю оставшуюся жизнь благодарил Бога за то, что Тот дал ему еще двадцать лет спокойного духовного делания. Тогда он отдал свое время духовной литературе и написал свою знаменитую книгу, диссертацию «Пути к совершенной радости».

Он занимался с нами ненавязчиво, вел дневные, вечерние беседы за чаем, между делом… Мы могли рисовать, что-то делать, а он рассказывал.

Лето мы проводили на даче в Гребневе. Когда дедушка приезжал вечером с работы, то собирал нас на вечернюю беседу. Как правило, он заставлял нас выучивать отрывки Священного Писания. Для тех, кто ответит хорошо, у него была припасена коробочка монпансье. Постучит по ней: «Ну-ка открывайте». Мы на эти занятия бежали с удовольствием.

Такие у него были педагогические приемы. Он ничего нам не навязывал. Поиграет с нами в волейбол, бадминтон, крокет, и потом буквально полчаса расскажет о Евангелии. Не наоборот. Эти полчаса были именно тем, что надо.

Когда мы выросли, то уже стали читать сами. Когда мне исполнилось 13 лет, бабушка подарила мне личное Евангелие.

Библейскую историю я выучил по иллюстрациям Гюстава Доре. Мы очень часто ее листали, зачитывали отрывки, родители нам рассказывали об истории Давида и Голиафа, Самсона, Каина и Авеля… По картинкам всё усваивалось спокойно и ненавязчиво.

Сейчас я своих студентов заставляю это выучивать, и они сетуют: «Как всё запомнить?» А когда одно и то же повторяют почти из года в год… К заповедям блаженств и заповедям Моисея дедушка возвращался каждый месяц, просил нас учить их. Потом только понимаешь, почему. Это основа, без которой нельзя жить.

Всё это и есть то духовное воспитание, которое мы называем Основами православной культуры. Потому что это сочетание и духовной, и светской жизни, и православного бытия, которое определяется именно в семье. По моему глубокому убеждению, Основы православной культуры нужно преподавать в семье, ну и в воскресной школе, конечно. Детки, занимаясь с пяти-шести лет, уже потом с легкостью продолжают обучение на высших ступенях. А наша школа еще не имеет достаточно квалифицированных кадров, и то, что сейчас там происходит, духовным образованием можно назвать с большой натяжкой.

Я преподаю в Православном Свято-Тихоновском Богословском Университете, и вижу, что многие мои студенты не могут, даже получив диплом об окончании, без специальной дополнительной подготовки преподавать этот предмет. Не хватает того, что дает хорошая православная семья. Но постепенно этот пробел восполняется усилиями православных духовных школ России, которые понимают поставленную перед ними задачу. Поэтому сегодня Основы православной культуры должны в первую очередь изучаться в семье, в воскресной школе, чтобы оттуда началось возрождение духовной жизни.

С протоиереем Николаем Соколовым беседовала Валерия Ефанова

http://www.pravmir.ru/article_2839.html