 |
| Православие и Мир | Владимир Щелкачев | 10.04.2008 |
Теперь перехожу к тому, что такое вера, что такое наука, и что такое знание. Давайте подумаем. Что такое знание? Это сведения, которые мы получаем путем наблюдения, опыта и умозаключения, то есть и рассуждениями. Значит, если мы что-то наблюдаем, над чем-то проводим опыты: химические, физические, биологические, какие хотите, потом обсуждаем, вот это дает нам знания. Наука — это какая-то область знаний, отдельная часть знаний. Приведу эпиграф, который находится на здании Лондонского королевского общества: «Nulleus in verb», то есть «Ничего, основанного на словах». Основанного на словах ничего принимать нельзя, надо проверить наблюдением, надо проверить опытом, надо проверить умозаключением, а просто разговором ничего не докажешь. А что такое вера? Можно ли ее противопоставлять науке? Мое глубокое убеждение, что само слово «вера» (я не буду говорить о понятии) — это омоним (такое слово которое имеет два, или даже три смысла. Как например, слово «коса»: коса девичья, коса песчаная на берегу моря и коса, которой косят). Я хочу, чтобы вы глубоко поняли, что слово «вера» — это на самом деле омоним. В разговоре, под словом «вера» подразумевается предположение, недостаточно обоснованное. Например, я верю, что вы все здесь передо мною сидящие, придете в субботу ко всенощной, потому что вы все здесь верующие. Я в это верю. Но должного обоснования этому я не имею, а может быть вы и не придете. Или я верю, что в воскресенье вы придете все на Литургию. Опять этого может и не случиться. Это слово «вера» в разговорном смысле слова. А вера религиозная — это совсем не то. Вы никогда не соглашайтесь на то, что религиозная вера — это необоснованное предположение; религиозная вера это не есть вера в разговорном смысле этого слова. Религиозная вера — это убеждение, основанное на наблюдении, на опыте, на умозаключении. Вы скажете: «Как так?» Я только что говорил, что наука основана на наблюдении, опыте, умозаключении, а сейчас я вам говорю, что вера основана тоже на наблюдении, опыте, умозаключении. Так в чем же разница? А разница только в одном: опыт-то совершенно другой. В науке опыт проводится над какими-то материальными предметами, а в религии — это опыт духовный. Это совсем другое дело. Но это великое дело. Религиозный опыт — это первым долгом молитва; когда человек молится, он общается с Богом в молитве. Так он на опыте чувствует милость Божию, чувствует величие Божие, опытно убеждается во всем том, что Господь дает нам. Молится, просит, и если молитва и просьба его достойна, и получает — Господь милостив. Так вот знайте, что если человек приобрел такой опыт, то уж его веру никакие книжки не перевернут. Он опытно это познал. Это очень важно. И вот что хочу вам сказать. В начале прошлого века, в 1901 году, Михаил Александрович Новоселов, был такой мыслитель и богослов, философ, создал религиозно-философскую библиотеку. И первая книжка, которая была выпущена в этой религиозно-философской библиотеке, имела такое заглавие: «Забытый путь опытного богопознания». Эта книжка переиздана теперь Свято-Тихоновским богословским институтом. Самый главный путь познания Бога — это опытный путь, собственный молитвенный путь, а кроме того, чтение святых отцов, которые уже имеют тот опыт, который мы познаем. Открываем для себя их опыт и им дополняем свой. Первые пять страниц этой книжки Новоселова начинаются замечательными словами Феофана Затворника, который тоже говорит о том, насколько важен опытный путь богопознания. И говорит, что раньше школьное богословие, которые изучалось в школах, часто убивало веру. Я вот застал старую гимназию, где преподавали Закон Божий, начиная с первого класса. Не помню, что бы этот курс в гимназии зародил во мне веру или как-то ее поддержал, дал мне какие-то особые религиозные переживания. Мы многое учили наизусть. Нас заставляли выучить, например, все путешествия Апостола Павла: где он бывал, в каких землях. Это мы должны были знать наизусть. Это все конечно хорошо. Но самого главного в религии я как-то не заметил в этом школьном богословии. А ведь самое главное в вере, это то, что сказано Иисусом Христом. Есть две главные заповеди, больше которых нету. Какие же это заповеди? Первая: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всей душою твоею, всем разумением твоим и всей крепостью. Вторая заповедь: возлюби ближнего своего, как самого себя. Подчеркну: в первой заповеди указывается на необходимость возлюбить Бога не только сердцем и душою, но и разумением. Московский митрополит Филарет говорил, как важно разумение в познании Бога, что сам Спаситель был учителем, учил своих учеников; и кто отказывается от этого учения, недостоин даже называться христианином, так строго говорил митрополит Филарет. Напомню о замечательном сочинении Николая Васильевича Гоголя «Размышление о Божественной Литургии». Этой книги Гоголя я в средней школе не прочитал. Рассказал мне о ней Сергей Васильевич Никитин, врач, с которым мы вместе сидели в тюрьме. Он потом принял сан, сначала священнический, а потом стал епископом Стефаном. Похоронен он теперь в ограде храма, в селе Отрадное под Москвой. Он был тайный священник, когда я приехал из Грозного в Москву. Ни я ни он права жить в Москве тогда не имели. Он в то время (тридцатые годы) был главным врачом больницы в городе Струнино, под Москвой. Мы с ним созвонились и договорились побеседовать. Тогда он меня и спросил: «Володя, ты читал сочинение Гоголя «Литургия?» — «Нет, не читал.» — «Прочитай.»
И действительно, это сочинение Гоголя — размышление о Литургии — замечательное сочинение. Кто его не читал — прочитайте. Вдохновенное сочинение. Там Гоголь приводит одну из молитв, которую читает священник в алтаре, в которой говорится о разумении. Потом, могу привести вам много разных цитат из Евангелия, где говорится о разумении, о необходимости разуметь, а не просто слепо веровать. Вот должен вам сказать, что эта книжка Новоселова замечательна, я ее прочитал, когда ходил по поручительству в библиотеку, я ее брал из книгохранилища Университета.
У Николая Николаевича Бухгольца я познакомился с Николаем Михайловичем Соловьевым, который, оказывается, был переводчиком книги Табрума. Так повезло. Это милость Божия. Должен вам сказать, что мне просто во всей жизни везло. В 1928 году я окончил университет и продолжал ходить в храм Николы в Плотники. Настоятелем этого храма был отец Владимир Воробьев, дедушка отца Владимира Воробьева, который сейчас является ректором Свято-Тихоновского богословского института. Я стал прихожанином этого храма, а отец Владимир Воробьев стал моим духовным отцом. В Евангелии говорится, что Святой Дух дает дары радости, мира, любви; вот мой духовник — отец Владимир Воробьев этими дарами обладал. Он был замечательный священник и замечательный проповедник. Он проповедовал за каждой всенощной и за каждой Литургией в воскресенье. Среди его прихожан были такие люди как Михаил Васильевич Нестеров — художник, со всей своей семьей: дочкой Наталией, сыном Алексеем, женой, все они были прихожанами этого храма; профессор Игумнов — знаменитый профессор Московской консерватории, у которого учились Гилельс и другие музыканты. Проповеди отца Владимира были доступны не только Игумнову, Нестерову и высокоинтеллигентным людям, но всем, кто присутствовал в этом храме. А в храме были и рабочие и служащие, храм всегда посещало много народа. Один раз, это было в 1929 году, отец Владимир обращается к прихожанам: «Братья и сестры! Вышел указ правительства, что храм может существовать, только если при храме будет создана ответственная «двадцатка», то есть найдутся двадцать людей, которые будут отвечать за этот храм. Я призываю вас создать такую «двадцатку». Помните, что кто согласится быть членом этой «двадцатки» должен будет написать: фамилию, имя, отчество, год рождения, какое имеет образование, где живет, где работает и адрес службы. И должен вам сказать, что этот список я должен буду потом отдать в районный совет». Прошло две недели. Отец Владимир опять выходит на амвон и говорит: «Братья и сестры! Я призывал вас вступать в «двадцатку», 18 человек записано, но кто записался: Дарья Прокофьевна — пенсионерка 78 лет, Павел Иванович — пенсионер 83 лет и так далее. Что же получается: у райсовета может сложиться впечатление, что наш храм нужен только для пенсионеров, для престарелых, а ведь здесь же много и молодых людей стоит. Поэтому я призываю вас, молодых людей, тоже записаться в эту двадцатку». Ну, я, прихожанин этого храма, записался в эту «двадцатку», и записал своего двоюродного глухонемого брата. Несмотря на то, что он был глухонемой он был очень талантливый человек: он учился еще в дореволюционной школе имени императрицы Марии Федоровны в Петербурге и его научили понимать разговор по губам. Он был очень набожный человек, он очень полюбил отца Владимира Воробьева и часто понимал его проповеди только по губам, а я их содержание ему дополнял. Ну вот я записался в «двадцатку». И надо было ожидать, и я это себе представлял, арестовали вскоре и меня, и отца Владимира Воробьева, и Дмитрия Федоровича Егорова — профессора, о котором я вам говорил, который был самый крупный ученый в Московском университете. В одну ночь, с 9 на 10 октября 1930 года, меня привезли в тюрьму на Лубянской площади, заставили сначала заполнить какую-то анкету, потом ввели в какую-то маленькую комнатку, крошечную каморку. Стояла там узенькая скамейка, светила тусклая лампочка. Сижу. Посмотрел на стену, известковая стена, и сейчас уже не припомню, то ли кто-то карандашом написал, то ли выцарапал на стене такую надпись: «Кто не был — тот будет, кто был не забудет». Это меня одухотворило. Я уже здесь, мне теперь терять нечего. На следующее утро меня перевели в камеру, тоже еще распределительную, нар не было, стояли только скамьи. Сидело в этой камере человек 5 очень именитых людей. Среди них главный инженер «Свирьстроя» Котомин. Строилась на Свири большая плотина, он был командирован в Швецию, чтобы изучить сиговоды, то есть отводы, по которым рыба сиг идет, чтобы обойти плотину, и не погибнуть. Так вот, надо было такие сиговоды у нас строить, вот его и послали в Швецию для изучения соответствующего опыта. Из Швеции он вернулся, его сразу на вокзале и арестовали: «Шпион». Потом, профессор Домонтович — главный электротехник Советского Союза при Кржижановском (ГОЭЛРО). Третий заключенный был доцент Сузин — палеонтолог, четвертый был я, пятый был комбриг армии Буденного Раев, а шестой был молодой человек из «Главсена», я забыл его фамилию. Вот такая копания сидела. Познакомились друг с другом, я сказал, что я сижу по церковному делу, а они все были «шпионами». Правда, Сузин тоже сидел по церковному делу, потом я с ним познакомился и он был даже крестным отцом моего старшего сына. Вдруг открывается дверь и вводят еще одного человека — Дмитрия Федоровича Егорова. Он входит в камеру, бросает на пол пальто и ложится. Я быстро подхожу к нему, я же ведь знал его, и спрашиваю: «Дмитрий Федорович, что с вами?» Он мне отвечает: «У меня язва желудка, такие боли, что я стоять не могу». Остальные находящиеся в камере люди его не знали и спрашивают меня: кто же такой Дмитрий Федорович. Я им рассказываю. Они стали выражать ему свое сочувствие. Через два часа крик: «Щелкачев, Егоров, выходи без вещей». Я поднимаю Дмитрия Федоровича, беру под руку и мы выходим, конвоир ведет нас по коридору, потом говорит: «Заходи направо». Зашли в какую-то комнатку, там сидят какие-то две девчушки в чекистской форме, между собой разговаривают, хохочут, а потом нам вдруг говорят: «Раздевайтесь догола». Дмитрий Федорович, пожилой человек, говорит: «Какое издевательство!» А я стою, держу его под руки и на ухо ему говорю: «Дмитрий Федорович, если это самое худшее, что здесь может быть, то это еще не так страшно». Ну действительно, потом открывается дверь: заходите, примите душ, даем 15 минут и выходите. Потом нас вернули в камеру, а затем развели. Оказывается мы были члены одной и той же организации. Но на мое великое счастье, это милость Божия, когда из распределительной меня перевели в другую камеру, то в другой камере сидели: профессор Щеголев из Теплотехнического института, доцент Иван Петрович Лапшин — специалист сельскохозяйственных машин из Тимирязевской академии. Всего было 6 человек. На Лубянке в этом смысле было хорошо, камеры были не так переполнены, как в Бутырской тюрьме. Начинаются допросы, меня долгое время не допрашивали, других людей вызывали. Допрос часто длился целую ночь. Человек приходит измученный после допроса, ему хочется с кем-то поделиться, что-то сказать. Ну, видят, что я молодой человек, да по церковному делу, значит, я не «стукач». Вот приходит Михаил Михайлович Щеголев после допроса и мне говорит:
- Володя, ты ведь университет недавно кончил?
- Да, два года тому назад.
- Ты общественные дисциплины и предметы сдавал?
- Сдавал.
- А ты знаешь какие были партии?
- Знаю, конечно.
- Была Промышленная партия?
- Никогда о такой не слышал.
- А меня обвиняют в членстве в такой партии. И говорят, что профессор Рамзин (я его хорошо знал), сказал про меня, что я член этой партии. Ты еще пойми, Володя, я же штатский человек, а у меня перед носом пистолетом водят, а еще говорят жену арестуют.
Вот в таком полном расстройстве пришел человек.
Прошло три дня. Приходит Иван Петрович после допроса и тоже говорит:
- Володя, я слышал твой разговор с Михаилом Михайловичем. Раз ты знаешь какие партии были, то я тебя спрошу: а трудовая крестьянская партия была?
- Никогда о такой не слышал.
- А мне говорят, что я член именно такой партии и говорят, что Чаянов и Кондратьев — председатели именно такой партии.
- Я их знаю обоих, но никогда не слышал от них о такой партии.
А меня самого вызвали первый раз на допрос через 14 дней. К счастью, перед этим я уже слышал эти разговоры. Поэтому, когда я пошел на допрос, я уже, конечно, был к нему подготовлен. Я пришел на допрос, сидит с ромбом генерал Полянский, следователь, который потом стал, значительно позже, председателем Комитета по делам культов. Он ко мне обращается и говорит:
- Вы — член контрреволюционной церковной организации.
Я ему отвечаю, что такой не знаю, ее не было и быть не может. Он настаивает, я категорически отказываюсь от этого. Затем Полянский задает мне вопрос:
- Как же это вы: кончили университет и можете быть религиозным человеком? Как это может быть?
Я думаю, что же это он не знает, что люди, которые кончали университет, были религиозными людьми, что великие ученые были религиозными людьми. Ньютон, когда произносил имя Божие, он шапку снимал. Что же это он притворяется, или правда ничего об этом не знает?
Потом Александр Владимирович Сузин, который тоже проходил по церковному делу, которого привели в эту же камеру, которого повели на допрос к этому же Полянскому, рассказывал: «Полянский мне говорит: вы же палеонтолог, как же можете верить, вы что — верующий?» А кто такой палеонтолог? Это человек, который знал как происходили постепенно живые существа: бронтозавры, плезиозавры, ихтиозавры и прочие.
Александр Владимирович был человек нервный и отвечает ему: «Да, я верующий, я и в лампадное масло верю». И больше Полянский ему никаких вопросов о вере не задавал.
Спустя некоторое время меня перевели в Бутырскую тюрьму. Ночью открывается дверь: «Заходи в камеру». Захлопывается дверь за мною. Справа — параша, слева параша. А дальше — пол, на полу по всей длине доски, а на них люди лежат валетом, от двери до следующей стены, где два окна. А слева и справа — сплошные нары, и на них тоже люди лежат, но лежат не на спине, не на животе, а только на боку, потому что места нет. Это камера, в которой в царское время сидело 23 человека, а когда я в нее вошел в ней было 105 человек. Там была совсем другая обстановка, чем на Лубянке. Но опять же, в ней было очень много замечательных людей: инженеры были и кожевники, и техники, и текстильщики, и агрономы, и агрономы-картофелеводы, и те, кто занимался зерновыми культурами, были кролиководы, был командир подводной лодки, был артиллерист-командир, которого только что взяли с огневых учебных позиций. В общем, всякого рода люди. И никто друг от друга уйти не мог, мы все были связаны. Волей-неволей со всеми знакомились. Это же была школа, школа человековедения. Я благодарен Господу Богу моему, что я был в тюрьме, что я видел всех этих людей, многое понял того, чего я раньше не понимал. Ведь это же великая милость Божия! В этой камере были и христиане, а были и очень хорошие люди, но нерелигиозные. Нерелигиозные люди негодовали и не понимали: почему их арестовали, ведь они же так хорошо работали. А христиане чувствовали себя спокойно. Они понимали, что их арестовали за веру. И настроение было совершенно другое у христиан. Вот такая была тюремная обстановка.
20-го сентября 1931-го года был приговор: профессорам и протоиереям дали по 10 лет, доцентам и научным сотрудникам по 5 лет, а ассистентам -а я был ассистент — 3 года. Егорову дали 5 лет, хотя он был профессор, потому что он был болен тяжело и его сослали в Казань. А мне дали 3 года лагеря, но сестра моя — она была моложе и жила на моем попечении, родителей наших уже не было в то время — пошла сразу к Михаилу Ивановичу Калинину. Мне было 22, а ей -18 лет. И может быть это подействовало на Калинина и он дал указание: заменить 3 года лагеря на 3 года ссылки. И меня сослали в Казахстан в Алма-Ату, где я познакомился с другими замечательными людьми: владыка Платон, местный епископ Герман, четыре замечательных батюшки в соборном храме Алма-Аты, их арестовали в одну ночь, сразу посадили в тюрьму и на протяжении трех дней они все трое умерли. Теперь ходатайствуют о причислении их к лику местночтимых святых.
Это люди, которые страдали за Христа. Это было настолько памятно, что я запечатлел эти встречи на всю жизнь в моей памяти и считаю, что самыми счастливыми годами были мои годы в тюрьме и в ссылке.
Год тому назад, моему младшему сыну Мише я сказал написать заявление в ФСБ, чтобы ему прислали копии тех допросов, которые на меня имеются. Он написал такое письмо. Через две недели вдруг звонок по телефону: женский голос обходительный и приятный.
- Владимир Николаевич?
- Да.
- Мы с вами не знакомы. Познакомимся. Я сотрудница ФСБ. Ваш сын прислал заявление с просьбой прислать копии всех ваших протоколов. А вы с этим согласны?
- Да, я сам его об этом просил. Но ваш вопрос деликатный. Ведь может быть, действительно, я не хотел бы, чтобы сын знал протоколы моих допросов. Меня поражает ваша деликатность. Когда я сидел в тюрьме никогда не видел такой деликатности.
- А вы хотите получить справку о реабилитации?
- Не хочу.
- Как?
- Не только не хочу и никогда не хотел, потому что я себя не признавал виновным. Вы лучше подумайте о том, чтобы дать справку о реабилитации тем, кто нас арестовывал, вот их нужно реабилитировать, а меня-то за что реабилитировать, я же не виноват. Прошло уже 70 лет с момента моего ареста, ведь это уже теперь не тайна: дайте мне почитать протоколы допросов профессора Егорова, моего духовного отца — отца Владимира Воробьева, мне же интересно: как они на все реагировали. Это же была ложь о контрреволюционной организации, ее же ведь не было на самом деле.
- Нет, на это мы не имеем право.
Через две недели снова звонок.
- Владимир Николаевич, по вашему делу 11 томов, на 5 томов я получила разрешение показать их Вам. Можете завтра придти?
- Завтра у меня лекция.
- А сегодня?
- Сегодня могу.
- Приходите. Библиотека ФСБ на Кузнецком мосту, около Лубянской площади.
Она меня настолько растрогала, что я купил букет цветов и пошел к ней с букетом. Подарил ей букет. Она мне очень деликатно говорит: «Пожалуйста, дайте подписку, что вы не будете использовать все прочитанное для того, чтобы кого-то компрометировать». Я говорю: «Я не собираюсь никого компрометировать, мне интересно другое».
- Читайте, можете делать выписки.
Я был очень занят, но все пять томов я просмотрел. Видел протоколы допросов отца Владимира Воробьева, Дмитрия Федоровича Егорова. Егоров, между прочим, цитировал наизусть предсказание Серафима Саровского, что наступит такое время, которое нельзя сравнить с Французской революцией, сколько будет крови, сколько будет разрушено храмов, сколько погибнет священников и следователь все это записал.
Другой мой товарищ из университета Петя Черемухин, тоже верующий, допрашивали его 4−5 часов, а протокол составляется на 2−3 страничках, записывают то, что им нужно, но заставляют потом подписаться, согласен или нет. Они стараются брать те слова, которые говорит допрашиваемый, но придавать им свой, нужный им смысл. Когда они искажали мои слова, я им говорил, что не подпишу. А в других случаях подписывал.
Я читаю: у Петра Черемухина собственной рукой запись под протоколом, составленным следователем: «Записано правильно с моих слов, но записано совершенно неверно, потому что слово «Бог», которое я произносил, написано с малой буквы, а нужно писать с большой. Я говорил два раза о Боге, а вы написали с малой буквы». Петя Черемухин был молодец, отметил даже такую вещь. Но самое главное что я узнал, прочитав предоставленные мне дела, что, якобы, существовала организация, которая называлась Истинная православная церковь. Вот я, оказывается, к ней принадлежал. И, якобы, существовал Центр этой Истинной православной церкви, состоящий из 33 человек, и я в него, оказывается, тоже входил и Петя Черемухин тоже в него входил. Входили в него и профессор Егоров, философ известный профессор Лосев Алексей Федорович, во главе стоял Михаил Александрович Новоселов. Входил епископ Димитрий (Гдовский), входил митрополит Петербургский Иосиф (Петровых). Никого из них я не знал: ни епископа Димитрия, ни митрополита Иосифа. Это были непоминовенцы. Они возглавляли в Петербурге ту группу верующих, которая не принимала декларацию митрополита Сергия. И их тоже к нашей организации присоединили. Но, мало того, оказывается эта организация состояла из 1630 человек. Оказывается, профессор Егоров на Кавказе вербовал людей, которые должны были бороться с Советской властью. Но это полная ложь. Егоров старик и на Кавказ никогда не ездил. Он был имяславец, это была особая категория людей, которые особенно почитали имя Божие, а митрополит Сергий в своем дореволюционном синодальном указе боролся не столько против самого имяславия, сколько против имяславцев. Так вот, оказывается, профессоры Егоров, Лосев, Бухгольц ходили к патриарху Тихону уже в 20-е годы и просили, чтобы он отменил синодальный указ митрополита Сергия, который обвинял имяславцев. Патриарх ответил: «Согласен, что имяславие — великое дело, но время сейчас не такое, чтобы я опровергал синодальный указ». Пошли к митрополиту Петру (Крутицкому), он подтвердил то же самое. И Новоселов ходил тоже. Новоселова осудили заочно, жил он уже на нелегальном положении, потом его нашли, приговорили к 10 годам лагеря. Лосева приговорили к 10 годам лагеря, двух человек: епископа Воронежского Буя и священника Жураковского приговорили к расстрелу, но тут же замечено «с заменой 10 годами лагеря». Потом я узнал: Новоселова нашли и расстреляли, епископа Димитрия (Гдовского) — расстреляли, митрополита Петербургского Иосифа — расстреляли, священника Жураковского — расстреляли, епископа Воронежского Буя — расстреляли.
Когда я сидел в камере, то я знал, что многих людей сидевших там расстреляют. А теперь в «Вечерней Москве» публикуются расстрельные списки, и я многих людей нашел, которые со мною сидели. Их так допрашивали, что уже тогда было видно, что это люди расстрельные.
Так вот что я хотел вам сказать. Что единственная из всех больших религий: мусульманской, иудейской, только наша религия имеет во главе две заповеди о любви, о которых сказал Сам Иисус Христос.
Вспоминаю моего последнего духовного отца, который недавно умер, отеца Александра Егорова — я теперь прихожанин уже 40 лет храма Илии Обыденного — отец Александр был священником в этом храме. Кстати сказать, что все те, кто в свое время были прихожанами храма Николы в Кленниках (когда я был студентом, на Маросейке славился именно этот храм Николы в Кленниках, потому что там настоятелем был отец Алексий Мечев, а потом сын его — Сергий Мечев) стали прихожанами храма Илии Обыденного и мне посоветовали стать прихожанином храма Илии Обыденного. Расскажу теперь о таком эпизоде: поскольку я профессора Егорова знал, я ведь у него учился с 1923 по 1928 годы да еще и в тюрьме с ним сидел, и об этом знали многие профессора — мои казанские друзья, вдруг весной 1999 года я получаю приглашение из Казанского университета. Казанский университет вместе с Московским университетом проводит совещание, посвященное памяти Егорова — 130 лет со дня рождения. Он родился в 1869 году, а в 1999 году с 13 по 18 сентября будут проводить дни его памяти на специальном совещании в Казани. На сегодня в живых никого не осталось, кроме меня, который бы его лекции слушал да еще и в тюрьме с ним сидел. И меня приглашают на доклад. Ну мой возраст такой, что сами понимаете, мне уже не до поездок. Поэтому я пошел к своему духовному отцу, отцу Александру и спрашиваю, что мне делать? Он говорит: «Поезжай, даю тебе благословение, отвечай, что поедешь». Я ответил ректору Казанского университета, что поеду. Отец Александр потом тяжело заболел, у него был рак позвоночника. Он очень тяжело мучился. Последний раз он служил на прошлую Троицу, это было его последнее богослужение. В сентябре 1999 года, когда я уже взял билет в Казань, я подумал, что надо взять благословение у батюшки на дорогу. 9-го числа я зашел к нему домой, я был знаком с его женой — Ниной Васильевной, звоню, спрашиваю: «Нина Васильевна, можно ли зайти к батюшке?» Нина Васильевна мне говорит: «Вы знаете, сегодня с утра, он себя совсем плохо чувствует, вчера еще чувствовал себя хорошо, а сегодня в полубессознательном состоянии лежит с закрытыми газами, стонет, у него тяжелые боли. Но вы все равно зайдите».
Я зашел. Батюшка лежит, глаза закрыты. Говорю ему: «Батюшка, я еду по вашему благословению на доклад. Благословите».
Он лежит с закрытыми глазами, едва поднимает руку, с трудом, накладывает на меня крестное знамение, потом вдруг говорит: «Доложи, но скажи им о Магомете».
Что сказать о Магомете? Спросить его об этом было невозможно, как же я могу спрашивать, когда человек стонет от боли, лежит с закрытыми глазами. Я и не спросил. Поехал туда, но молился, чтобы Господь вразумил, что же я могу сказать о Магомете такое, что бы батюшка хотел, чтобы я сказал?
Вот Казанский университет, актовый зал полон, совещание всероссийское, 250 человек в зале, телевизионщики. Люди приехали из Петербурга, из Москвы, с Украины. Я должен был делать доклад о Егорове. Я рассказал о нем сначала как о профессоре, как он лекции читал, как он к студентам относился, какой он был ученый, что я знал о нем. Потом профессора Московского университета дополнили, потому что они лучше меня знали специальные вопросы, которыми занимался Егоров. А потом я сказал в своем докладе, что Егоров был глубоко религиозный человек, имяславец. И был арестован, мы с ним сидели в одной тюрьме.
По программе после моего доклада было написано, что приглашаются участники совещания поехать на Арское кладбище города Казани на могилу Егорова, чтобы почтить его память. Я тогда говорю слушателям моего доклада: «Я представляю, что передо мною сидят русские люди, которые могут быть атеистами, а могут быть безрелигиозными, которым все равно: есть Бог или Его нету, а есть и верующие. Но ведь я нахожусь в столице Татарии — Казани, передо мною сидят и мусульмане. Среди мусульман тоже есть люди, которые верят в свое учение или которые не верят. Но я хочу привести вам слова пророка Магомета: «Если человек верит в единого Бога, если высшим его идеалом является добро, такой человек заслуживает уважения». Почему Магомет это говорил? Магомет боролся с язычеством, с многобожием и боролся с жестокостью язычников в начальный период своей деятельности. Учтите, что Дмитрий Федорович Егоров — православный человек, он верил в единого Бога, и высшим идеалом его было то же, что и у каждого православного человека — добро; поэтому вам, кто сидит в зале — магометанам, не будет ничего непочтительного, если вы поедете на могилу и поклонитесь Дмитрию Федоровичу Егорову». Два автобуса поехало. Это произошло, конечно, опять по молитвам отца Александра. Он был не только священник, он был замечательный молитвенник. Я всегда чувствовал и его благословение, когда ездил в командировки, и то, как он молился. Молитву за меня отца Александра я всегда ощущал.
Вот на этом я и закончу.
