 |
| Шестое чувство | Вадим Урюпин | 22.01.2008 |
Но главное — вера православная, которая помогала ему правильно осмыслить свой богатый жизненный опыт и передать его в литературной форме. Известно, что душа актера подвержена особым испытаниям. В ней сосуществует множество сыгранных и прошедших через сердце образов. Нередко настоящий профессиональный артист теряется в сложных глубинах собственного «я», где пластами лежат проиворечивые, а то и диаметрально противоположные по характеру роли. Бывает и так, что актер так до конца жизни и пребывает в полюбившихся ему образах, не преуспевая в создании собственной неповторимой личности.
Вадим Урюпин пришел к православию, и оно сообщило ему смысл жизни, внутреннюю целостность, дало силу жить по правде. В нем незаметно для бушующего мира кино развивалась сокровенная и светлая духовная личность, православный человек. Именно его надежды, боль и упования мы видим в немного наивном, но бесконечно благородном и прекрасном по простоте повествовании-притче «Сухая ветка». В ней автор выразил все самое потаенное, дорогое и наболевшее о своем народе.
Вдали от людской суеты, вдали от прохожих дорог и большого тракта жил старый инок. В своей келье, высеченной в скале, он весь день предавался молитвам, а с рассветом любил, взобравшись на вершину скалы, встречать рассвет.
Как-то ночью прошел сильный ливень.
Ослепляющие вспышки молний и раскаты грома в темной уже августовской ночи напомнили иноку о пришествии грозного Илии-пророка.
К утру ливень иссяк, гроза удалилась за горизонт. Старик выглянул за дверь кельи, оценивающе всмотрелся в пузырящуюся лужицу за порогом и, подперев дверь снаружи суковатой палкой, перекрестил и ее, и уходившую влево дорогу.
Цепляясь то и дело за мокрые кусты, он медленно взбирался по скользкой тропе на гору, беспрерывно творя молитвы, призывая силы небесные и помощь Божию на сие многотрудное по его годам мероприятие. Чем выше поднимался инок на гору, тем свирепей становился ветер, трепал подрясник, стремился сорвать скуфейку, будто постоянно напоминал, кто здесь хозяин — он, молодой ветер, или старый немощный отшельник, который еле переставляет свои усталые ноги по знакомой, но едва различимой после дождя тропе, то и дело останавливаясь перевести дух.
Но вот и конечная цель пути. С вершины горы открывается панорама еще сонной земли. На востоке пробивается сквозь толщи темных туч светило. Оно сначала напоминает раскаленный добела металл в горниле. А затем вокруг появляется золотисто-оранжевый ореол, и вот уже будто видны в небесах крохотные детские ясельки с новорожденным днем. И уже светило купается в золотом океане, освободившись от плотских оков ночи, восходит в своей огненной славе, вытесняющей с небосвода темноту и гаснущие звезды.
Блеснули перед взором инока холодные глаза озер, река, убегающая змейкой за соседнюю гору, и туманное поле где-то у горизонта погружается хоть и в ласковой позолоте, но все еще сонный лес. Старик поднимает свои немощные руки и тихо шепчет, как будто опасаясь потревожить, нарушить покой пробуждающейся земли:
— Господи! Благослови меня на день сей! Даруй мне благо молитвы и труда для славы Твоей. Огради от зла, лиха бесовского. Даруй волю Твою, силу Твою…
Инок вновь оглядел всю панораму и, как будто приободрившись ею, продолжил:
— Господи, Боже мой! Как с Тобой хорошо! Природа таинственно шепчется в беспредельной любви к тебе! Она полна ласки, как к Отцу своему. А проснувшаяся природа поет гимн любви к Тебе. И человек, и звери, и птицы носят печать любви к Тебе. При свете луны долины и леса слушают песни соловья как Божественную музыку, а зимой они в белоснежных подвенечных уборах непорочны, как дети Твои. Вся земля — твоя невеста. И если Ты так траву и деревья одеваешь, а птицы воспевают красоту Твоей природы, то как преобразишь Ты нас, грешных, в будущей жизни? Как очистятся наши тела? Как воссияют наши души? Вся наша жизнь — несоразмерный грех, погрязли мы в страшной мерзости, и я, недостойный раб, ушедши из монастыря в пустыню, пытаюсь обрести истину Божию, прощение и исправление моей жизни, постоянно искушаюсь врагом человеческим. Хотя и не достоин прощения жизни мерзкой, жизни окаянной, что проводил в молодости в разбоях и убийствах, хулил Бога и Матушку Божию, все же надеюсь на Твое снисхождение. Прости меня, окаянного, на склоне лет я нашел Истину — служение Тебе, Господи. На последнем издыхании буду исполнять Твою волю.
Тем временем солнце, не спеша, раскаленным клубком стало медленно восходить на небосвод. Небо просветлело, звезды совсем угасли, а горизонт превратился в красное пекло, отразился жарким взглядом в изгибе реки и сонных озерах. Порыв ветра принес с дальних полей аромат отцветающих трав, и светило, будто торопясь, вдруг бросилось в распростертые объятия огненной чаши океана.
Что-то радостное встрепенулось в сердце инока. Но тут же вся окрестность вздрогнула от набата монастырского колокола. В ответ послышались колокола дальних обителей, возвещая средь утренней тишины приход нового дня и ранней утрени. То справа, то слева послышались охрипшие голоса петухов, не молчали и собаки. Прошло на выпас разноголосое стадо, оставляя за собой тучи пыли. И старый инок вспомнил, как вскоре после водворения в свою отшельническую келью он уже пережил нечто подобное…
* * *
Как-то, сидя за подшивкой пимов и штопкой шерстяных носков, он так же услышал близкий топот, многоголосый шум и бряцанье оков. Но тогда из-за шапки горы показалось не стадо, а десятка полтора арестантов. Основная масса шла одной группой, окруженная редким конвоем. А впереди шел конвоир с ружьем наперевес и за ним метрах в пяти от конвойной партии — огромный детина с кровавым шрамом через все лицо, обвитый толстой цепью. Следом за этим, видимо, самым опасным преступником, шли еще два конвоира.
Узник то и дело поднимал руки и, гремя цепями, утирал мокрое и черное от пота и грязи лицо.
— В чем виноват несчастный? — спросил охранников инок.
— В злой драке он предал смерти брата своего, и закон предписал строго осудить убийцу и назначил ему дальнюю каторгу в Сибири, на вечное поселение.
Воспользовавшись случаем, узник попросил у инока воды испить. Инок вынес деревянный ковш с водой — и неожиданно выплеснул его в сторону со словами:
— Что посеял, то и пожал…
Вскоре отшельник забыл о несчастном узнике… И только этой осенью внезапное воспоминание сменило тревогой всю радость светлого Божьего утра. Но еще прошло много, много времени. Ушли те осенние умиленные дни, сменились суровой в тех местах зимой. И благодать оставила инока, оставив ему смятение чувств и слезы безблагодатные, без той молитвенной силы, которая прежде, как щит, хранила монаха-отшельника. Стали пугать его темные и страшные образы, грозя и избивая его или разными посулами склоняя оставить праведную жизнь и вернуться к прежним греховным занятиям, разбойному промыслу.
Погрузившись в страшные сновидения, инок видел себя маленьким ребенком. Как он с детства мучил животных, а отроком уже был в банде и участвовал в набегах и разбоях. Видел реки крови, в которых тонули крики о помощи, а он, гордый, усмехался и уходил. Пред иноком прошла череда кошмаров в пересыльных тюрьмах, с унижением и побоями. Побеги, краткие побывки в родных местах, смерть матери и отца, ненависть близких…
И вот, наконец, монастырь, куда его, полуживого беглого каторжника, принесли на руках сердобольные монахи.
Очнувшись ото сна, инок молился с каждым днем все сильней, истовей, цепляясь за каждое молитвенное слово, умоляя Творца открыть ему вину его и путь к покаянию, но не оставлять на адскую погибель. И однажды, уже по весне, после самой безнадежной молитвы и самой страшной ночи, инок проснулся от яркого света. Словно небесным огнем осветило жалкую келью и наполнило неземными ароматами. И явился ему Ангел Божий с засохшею веткой древа в руках. И поведал ему небесный посланник:
— Вина твоя, раб Божий, в том, что не сострадал ты о ближнем своем, брате по плоти. О вине каторжника ты у стражей его спросил, но к самому несчастному был холоднее льда. Когда же не дал испить ему воды, но надсмеялся над несчастным, то нарушил ты закон милосердия, даже слово как милостыню не подал. Но человек и дела его — не одно и то же пред Всевышним, о чем в безумной гордыне своей ты и думать позабыл. Позволил себе судьей ближнему быть, но не звал тебя на то Господь. В поступке этом узрел Господь в тебе гордость, а она люта и порочна. Она — страшный смертный грех. Гордость всегда есть тление рассудка. Ты забываешь, что сам силен лишь милостью Господа к тебе, и он ждет до конца, не поймет ли человек это? Вот и тебе дается возможность искупления греха. Ты найдешь того, кого оттолкнул некогда от милосердия, и приведешь его к вере и спасению. Не смущайся тем, что страшны эти разбойники и кровожадны. Положись на Господа, и Господь не оставит тебя. Спасешь заблудших, в ком лампада веры много лет не возгоралась, и в тебе самом она не погаснет. А во вразумление твое вот тебе знак Господень…
И протянул Ангел иноку сухую ветку:
— Когда оживет и зацветет эта ветвь благоуханным цветом, будет ведомо тебе, что епитимья твоя выполнена и Господь простил тебя…
С тем и канул Ангел Божий, а инок немедля отправился в путь…
Как он любил прежде, удаляясь в дальние обители, любоваться, обернувшись, своей высокой горой! Среди кряжа древнего, опутанного лесами, возвышается она в утренней дымке как спасительный остров. Чая возвращения к нему, всегда радовался инок даже удалению своему.
А теперь уходил он, не зная, скоро ли увидит свою милую обитель и увидит ли вообще?
Вооруженный силой молитвы, инок шел дни и ночи, терпя все тяготы пути. Жара и холод, дожди и снега истрепали его одежды, но сила духа и жажда искупления укрепляла его. В страданьях своих не пал он духом, а постоянно взывал к Господу:
— О, Боже мой! Твой закон — не судить никого. Я же в гордыне своей жестокосердной тяжкой скорби страдальца не внял и в молитве к Тебе за него не упросил. О, Всещедрый Творец, яви милость Твою, на Страшном Суде спаси душу мою…
Вот уже и лету конец. И осень продлила свое пребывание в разноликих красках, однако и она шла уже к исходу. Перелетные птицы усугубляли душевное состояние путника, мытарства пути, не радостно и не гостеприимно встречала инока природа. Теперь только днем приходилось отдыхать, а холодными ночами, чтобы не замерзнуть, идти и идти. А на Покров выпал снег крупными хлопьями, как в сновидении закружился вихрем, словно соревнуясь с пронзительным ветром и воем волков. Выбившись из сил, взмолился инок:
— Господи! Дай мне силы и дар молитвы! Сохрани меня, Спасе всемилосердный!..
Одно было желание — спать. Утопая в снегу, он то и дело натыкался на колючий еловый лапник и, наконец, словно наткнувшись на невидимую преграду, рухнул в сугроб. Он уже выглядел не как человек, а как непонятное существо — оборванное, грязное, с копной нечесаных волос, обсыпанное снегом вперемешку с хвоей. Тем временем из чащи вышел медведь, обнял спящего и заснул вместе с ним, укрыв инока теплой шубой…
…И уже не старый отшельник, а шустрый мальчонка бежал по бескрайнему полю:
— Мама, мама! — кричал он звонко. — Смотри, сколько цветов!
И матушка, молодая, во всем белом, бежала ему навстречу, держа в руках венок:
— Деточка, сыночек мой, — она надела ему венок и подхватила на руки, прижав к себе, — как тебе веночек к лицу!
Мальчик взял венок в руки и увидел вместо цветов каменья драгоценные на золотом венце. Вот рядом появился и улыбающийся отец. А вокруг летают бабочки, на лету превращаясь в снежные хлопья… Потом они долго гуляли в чудном саду, где было много людей, таких же молодых, как папа с мамой, тоже с венками на головах. И отовсюду слышалось пение:
— Свят, свят, свят Господь Саваоф!
А невидимый хор подхватывал:
— Иже Херувимы тайно образующе и Животворящей Троице Трисвятую песнь припевающе…
И уже другие ангелы возвестили:
— Аминь…
И вновь первые запели:
— Яко до Царя всех под’имем, ангельскими невидимо дориносима чинми…
Пока весь ангельский хор многократно подхватил:
— Алилуйя! Алилуйя! Алилуйя!..
* * *
…Ночной лес, укрытый искристым покровом, предался волшебному сну. Ни шороха, ни стона деревьев — ничто не могло нарушить лесного покоя. Вдруг шквал ветра и снега обрушился неведомо откуда, и вот уже мощный ураган растолкал, разбудил лес, превратил все вокруг в адово пеклище. Зашатались, заскрипели деревья, все пришло в движение, все смешалось — и небо, и земля. А обнаглевший ураган уже творил свое зло, выворачивая самые слабые деревья, выплясывая и распевая на все бесовские голоса, вторя волчьему вою. И, наконец, не тронув снежный холм, выросший над спящим в обнимку с медведем иноком, ураган затих и сгинул в лесной чаще.
Все сразу стихло в округе, будто и не было ничего. Поземка улеглась, и лес опять погрузился в сон, теперь уже не спокойный. То и дело шевеля кронами деревьев, лес как будто ожидал нового и хитрого подвоха бесовскойстихии. А перед рассветом медведь как пришел, так и ушел, как будто исполнив порученную ему миссию. Поглядев ему вслед, инок увидел сквозь ветви деревьев низко стелящийся дым, почуял запах близкого жилья, и вскоре вышел к одинокой избенке на окраине незнакомого села. На стук вышла хозяйка, не старая и не молодая, со свечой в руке. Разглядев в предрассветных сумерках незваного гостя, она торопливо запричитала:
— Ой, не место, не место тебе здесь, странничек Божий! Уходи, уходи немедля, здесь злодеи живут! Уже, видать, скоро явятся с ночного разбоя, тут и тебе несдобровать.
— Мне ли злодеев бояться, хозяюшка? — отвечал ей ласково инок. — Может, тело мое они и убьют, зато душу спасут. Пусти, Христа ради, хоть до утра обогреться, а там и воля Божья, уйти ли мне живу или нет…
Но не успел инок и обогреться. Только вошел в избу, только к печке теплой прислонился, как во дворе послышался шум, свист и крики, и в избу ввалились страшные люди — с длинными ножами, топорами и вилами. Среди них выделялся громила с багровым шрамом на лице, в котором инок сразу признал своего давнего знакомца.
— Ты зачем, старик, сюда явился?! — зычным голосом вскричал громила, угрожающе вращая тяжелой булавой.
Но не смутился инок, а спокойно ответил:
— Не сам я к тебе попал, а Божий Промысел меня сюда привел. А чтобы лучше ты меня понял, позволь мне поведать тебе всю жизнь мою…
И повел инок свой рассказ, творя молитвы и ускоряя слова, когда видел нетерпение в лице атамана разбойников. Вся ватага тоже внимала этой уже знакомой нам исповеди. А инок хорошо чувствовал их настроение, поскольку, как мы знаем, и сам побывал в шкуре и любого из этих лиходеев, и самого атамана.
Но вот, наконец, подошел инок к главному моменту своей непутевой жизни:
— Однажды, — продолжал он с горькой усмешкой, — прогуляли-прокутили мы все, что было, так что и сухой корки хлеба у нас не осталось, и решились на самое скверное дело — ограбить монастырь. Налетели ночью, перешли речку вброд и толпою ворвались в обитель:
— Эй, долгополые, где у вас тут деньжата припрятаны? — после долгих поисков по бедным кельям злобно спросил я монахов.
— Христос с тобой, разбойничек! Все наше богатство — книги Богослужебные да серебряная чаша для Причастия… - отвечали монахи.
— Лжете, долгогривые, сейчас всех порешу! — закричал я в бешенстве, вытаскивая за бороду из алтаря престарелого архимандрита.
— Говори, сквалыга, где казна монастырская?
А он так спокойно и смиренно мне отвечает:
— Покайся, брат, пока не поздно. Господь милостив, но неведома мера терпения Его…
В порыве гнева сатанинского убил я его. А пока убивал, все твердил он костенеющими устами своими, кровью омытыми:
— Молю Тебя, Господи, помилуй его, грешного, ибо не ведает он, что творит…
Когда же покинули мы обитель, оставив обагренные кровью стены, то не заметили, как уцелел один молоденький монашек…
Тут инок взглянул на атамана, как будто пробуждая в нем давно забытые воспоминания, и продолжил:
— После этого разбоя меня словно подменили, стал я мрачен и задумчив, душа томилась безотрадной кручиной. Стали сниться мне все погубленные мною люди, во сне и наяву слышалось неотступное: «Покайся!"… В лес ли забреду, где буйный ветер колышет гибкие ветки, или на берегу реки волна тихо плещет — всюду с тайным ужасом преследует меня кроткий голос убитого мной архимандрита:
— Покайся, брат, молю…
Перед глазами образ его мученический, со смертной печатью в глазах, кровавая мантия… Ни минуты покоя, хоть самому в землю зарывайся! Вся ватага моя разбрелась, лишь меня в одиночестве навещали безотрадные видения.
И вот однажды набрел я в своих бесприютных скитаниях на пещеру в горе, где спасался от мира святой отшельник. Кто бы к нему ни заходил, всегда уходил ободренным, спокойным и утешенным. Ко всем относился он равно, врачуя словом душу и плоть, полный кротости и любви ко всем. Но, видно, слишком грешен я был перед Богом и людьми, так что никак не решался войти в келью отшельника. Все кружил и кружил вокруг спасительной горы и слышал, как славит отшельник Господа. Сменялся день ночью, а рассвет на закат, но я не отходил от пещеры, освежаясь росой и питаясь кореньями.
Наконец, настал тот день, когда и я упал на колени при дверях и взмолился:
— Отвори, отче, дверь грешнику нераскаянному, прими мое покаяние!
Случилось это на тридцать первый день моего бдения, и услышал я зов старца:
— Брате, брате многогрешный! Восстань и внемли! Тяжкое бремя грехов несешь ты без меры. Не отчайся же, но исполнись веры и милосердия Божия. Твердо знай одно: примет Бог твое покаяние, коль больную свою душу свяжешь истинным терпением скорбей. Коли чаешь ты прощения, то помни, что только тот его удостоится, кто любовь и веру, смирение и терпение прилагает. Тридцать дней тебя томил я, твою искренность испытывал, а то ли еще тебе предстоит? Если б, брате, ты перед Богом так надеялся и верил, как ты мое упорство превзошел усердием своим, тогда преклонится на тебя и Господне милосердие…
И поведал я старцу, сокрушенно рыдая, все грехи свои без утайки. Просил совета и спасения. Упали мы вместе на землю, в стенаниях молили о прощении грехов. Когда же восстали вновь и старец по-отечески строго воззрел на меня, услышал я его последнее слово:
— Ныне в ночь чаю я отойти ко Господу на суд. Ты предай меня земле и оставайся здесь, спасайся, но помни: твори милость неизменно, Господь любит милостивых…
На этом закончил инок исповедь свою перед разбойниками и замолчал. Молчали и они. Только слышен был за стенами избушки вой студеного ветра.
— А что же дальше с тобою было, отче? — уже как бы чураясь своего громового голоса, в ползвука спросил атаман.
— Исполнил я завет старца, предал его земле. Прошли годы, минуло много лет и с той поры, как перестали посещать меня страшные видения. Теперь архимандрит является ко мне в чистых одеждах, от лика его веет небесной чистотой. И все видения убитых мною людей становились все добрей и светлей, проникались прощением ко мне. И я становился другим, в сердце просыпалась радость к жизни и отрада от молитвы. Но, как видите, не все испытания смог я выдержать, чему стал свидетелем и причиною ты, атаман. Когда жестокосердно пренебрег я милосердием к тебе в упоении, явленном мне самому милосердием Гоподним, тут и утратил я найденный в муках путь к благодати, гордынею безумною вновь едва не погубил себя. Надолго оставленный Ангелом Господним без призрения, едва вымолил последнюю, видать, милость искупления и не знаю теперь, смогу ли его достигнуть…
Рассказ инока навел на ватагу разбойников неизъяснимый ужас. Каждый понял свое ничтожество, познал свое падение. Нарушил тревожную тишину, воцарившуюся в избе, тихий голос атамана:
— Не спрашиваю тебя, старик, в чем тот подвиг искупления, который тебе предстоит, ибо чувствую, что не зря ты ко мне явился. Однако чем же я, отверженный, тебе могу помочь, если в бездне падения моего не вижу исхода? Не по силам это ни тебе, ни мне…
И с этими словами, опустивши богатырские плечи и шумно вздохнув, вышел атаман из избы на студеный ветер. Вся присмиревшая ватага молча смотрела на старца. Ему было ясно, что его рассказ затронул их зачерствевшие сердца. Что эти падшие люди, обремененные грехом, были в смятении и уже пытались найти в нем спасительную нить. Ведь если удастся ему искупить свою гордыню, то своим примером он спасет этих потерянных людей, чтобы возгорелась в их сердцах забытая лампада.
Пробудилась память и у вожака. Вспомнил он тот этап, свои цепи и конвой, гордого монаха на горе и свой побег… Теперь же рассказ старого монаха растревожил все струны его огрубевшей души, разбередил совесть, и он понял, что этот случай дает ему возможность понять свое предназначение в жизни, понять волю Божью:
— Если Господь отнял милость только за то, что старик был строг к презренному арестанту, как же воздаст он мне самому за мою вину? Сколько зла в мир я принес, не подумав о том, что придется на Божий суд предстать, и что сказать в оправдание?
Твердым шагом возвратился атаман в избу и сказал своим товарищам:
— Отныне не атаман я вам, не могу больше разбою служить. Иду в монастырь, чтобы Милосердный злодейства мои простил и на страшном суде пощадил!
Вся ватага пришла в трепет. Восклицали:
— А как же мы?
— Не хотим больше преступных дел вершить!
— Все пойдем за тобой грехи вымаливать!
Внимая этой драматической сцене, старец упал на колени и в слезах обратился к Богу:
— Господи милосердный, прости меня, окаянного! Прости и этих несчастных рабов, что творили волю бесовскую… Вразуми, научи, не дай им погибнуть… Простри длани помощи Свои, души их погибшие возроди…
В плаче и стенаниях опустилась за старцем на колени и вся разбойничья шайка. Была с ними и хозяйка дома, тихо рыдавшая, уткнувшись в передник. Сотряслись стены ветхой избушки общим молитвенным гласом:
— Помилуй нас, Господи!
Среди всех выделялся хриплый, густой бас атамана. Он один не проронил ни слезинки, но словно торопился высказаться, боясь упустить драгоценные мгновения. Как будто сами собой приходили слова, сроду ему неведомые:
— Блудно прожил я житие мое мерзкое, ныне убо молю Тя, Всемилостивый Владыко, свободи мя от удела сего вражия и даждь ми разум творити волю Твою! Господи, исторгни мя из гнуса сего и братию мою! Мати Божия, моли Господа и Сына Твоего от врагов злодействия избавити…
А затем были долгие дни духовного наставления. Инок просвещал новых братьев своих диковинными для них знаниями об обрядах православных, святоотеческих житиях и
Священном Писании. Неумелыми, заскорузлыми пальцами учились разбойники налагать на себя крестные знамения. Кто грамотный, учил молитвы по книгам инока, прочие с голоса запоминали и повторяли. Все это — помимо
повседневной работы, которой занимались все без исключения на нехитром подворье хозяйки или в поле.
С радостью вспоминали лиходеи забытые навыки крестьянского и ремесленного труда. Уже никто не роптал на простую и скудную пищу, которая разительно отличалась от их недавнего разбойничьего чревоугодия. Учились блюсти посты, трезвились повседневно, хоть от табака отвыкали и с трудом. Вставали с рассветом и спать ложились сразу же после исполнения вечернего молитвенного урока.
За старым иноком закрепилось особое место ночлега — на простой лавке под образами. Там и случилось в первую же ночь дивное знамение. Хозяйка растолкала инока спозаранку испуганным шепотом:
— Вставай, вставай, отче!
— Что случилось?
— Гляди-ка, лампадка-то наша… И образа…
Инок взглянул в красный угол и невольно вздрогнул. Там, где еле-еле тлел огонек, нынче ярко сияло благовонное масло. А простые закопченные образа светились нездешним светом, преображая разбойничий вертеп в человеческое жилище.
А на исходе тридцатого дня случилось и второе чудо. В этот вечер дольше всех задержался под образами бывший атаман. Он коленопреклоненно молился:
— Господи, Боже мой! Даруй мне и братии моей всецелое покаяние! Оставих Тебя, не остави нас, изыди на взыскание наше, возведи к пажити Твоея и сопричти нас овцам стада Твоего, молитвами Пречистыя Твоея Матери и всех Святых Твоих… Помози…
И вдруг омылись слезами давно забывшие их мрачные глазницы грубого разбойника. Даже не заметил он, как тихо вошел в избу и встал у него за спиной старый монах-отшельник. С кроткой, умиротворенной улыбкой взирал он на сухую ветку, на которой распустились нежные зеленые листочки. Неземной аромат исходил от них.
Услышал атаман тихий вздох за спиною, повернулся и едва успел подхватить тело старца, упавшего бездыханным ему на руки.
— Отче, очнись, не оставляй нас в одиночестве!
— Теперь вы не одни… - только и успел прошептать ему отшельник, прижимая к груди благоуханную ветвь, будто спешил надышаться ею на прощанье.
Когда сбежались на скорбную весть все обитатели новой общины, старец уже возлежал на своей скамье под образами, в кротком успенье обретая свой вечный покой. И то ли показалось в затуманенных слезами глазах, то ли впрямь явилось видение стройного светлого юноши в ангельском обличье, читавшего над усопшим псалтырь. А когда низкий регистр пропел «Аминь!», в избе послышался хор ангельских голосов, и ангелы в белых ризах, с хоругвями, заполнили избу. И глас незримого возвестил:
— Пред вами — инок усопший. Ценою своей жизни он пришел спасти вас. А эта сухая ветка была его проводником. Будьте свидетелями, что она обрела жизнь. Велик Господь, и велики добродетели его сподвижников. Жизнь ваша была мерзкою. Теперь есть время искупления, время исправления вашего бытия. Кто не дрогнул?
И все, кто был в избе и вокруг (а за это время сбежалось уже полдеревни), упали ниц вместе с разбойниками. Сквозь рыдания прозвучали слова Символа веры:
— Верую во Единого Бога Отца Вседержителя…
Затем к помазанию подходили уверенно. Ангелы вручали каждому хоругви и другие церковные знаки. А глас возвещал:
— Теперь и вы — воины Христовы! Пойдем же крестным ходом по всей земле Русской. Ждут вас многие жертвы, войны, разруха, мор и глад. Но вы не отступайте от Святой Соборной Церкви, пройдите все волости и губернии. Присоединятся к вам и священство, и монахи, и миряне.
Когда же покинули избу, то обомлели. Метели с поземкой и яростными морозами — как не было! Дух молодой поросли, весеннего пришествия кружил голову.
— Воистину велик Господь! — восторженно выкрикнул кто-то.
Уже народ стекался со всех сторон. Всех возрастов и всех сословий люди братались в едином действии. Вот уже в толпе появился огромного, под стать атаману роста гусляр с ниспадающими прямо на струны русыми кудрями и запел псалмы:
— Рцыте во языцех, яко Господь воцарися, ибо исправи вселенную, яже не подвижится: судит людем правостию…
* * *
Первый ночлег устроили у подножья той самой горы, где была пещера отшельника. Стали ее называть в память о нем горой Благодати. Как огромная неприступная крепость, высилась гора посреди девственного леса. Всем миром соорудили большие шалаши из лапника, стали варить кашу на кострах. Ребятишки полакомились ягодами в соседнем малиннике. Многие только сейчас смогли познакомиться поближе друг с другом.А наутро вновь в путь-дорогу, с многокилометровыми переходами и краткими привалами, под враждебные крики воронья. Да и в первых селеньях на пути вначале встречен был крестный ход недоброжелательно. Многие боялись бунта, выходили встречать с ружьями, топорами да вилами. И все же с каждым переходом народ присоединялся к ходу, хоть были и такие, кто отставал и поворачивал вспять. Но таких было немного, а прочих с каждым шагом будто сами ноги все тверже несли вперед. А навстречу как будто вся Россия поднималась, воспрянув духом.
* * *
Силы зла, в свою очередь, тоже не дремали. Так, безбожные власти чинили идущим всякие препоны. Ползли слухи о том, что уже набирают каких-то наемников в карательное войско, потому что русские воины отказываются выступать против своего народа. Словом, крестный ход ясно давал понять, что народ, доведенный до предела терпения, был скорее готов погибнуть за веру Христову, чем пропадать в пропасти безверия. И уже никакие репрессии не в силах были остановить крестный ход.И вот, наконец, как-то вечером люди пришли к древнему величественному собору. Местные сатрапы уже огородили его высокими оградами, опутанными колючей проволокой. Войска наемников плотно перекрыли все ходы и выходы. А затем внутреннее кольцо разомкнулось, и всех пропустили в собор.
Коварный замысел удался: люди возли-ковали, вдохновленные мнимой уступкой властей, а когда опомнились, было уже поздно: всех до единого загнали в собор, закрыли и подожгли…
Только к полуночи стихли крики и стоны. Кое-где языки пламени еще лизали пустые глазницы окон. Но в небе над собором возник и не растаял до утра светлый мерцающий ореол, который до сих пор бывает виден в каждую годовщину этого скорбного и величественного события.
* * *
Десятилетия минули, новый век на дворе, вновь открывший и возродивший многие забытые и порушенные святыни веры православной. Но однажды мы с товарищем вышли из лесу с полными лукошками грибов к незнакомому заброшенному храму. Странной показалась нам его ограда, усеянная остатками проржавевшей колючей проволоки. А чем ближе подходили мы к обветшавшим, но хранившим мощь былого величия стенам собора, тем явственней слышали необычные звуки. Когда подошли вплотную и прильнули к стенам, уже отчетливо услышали какое-то неземное пение.— Ты слышишь? — обратился я к товарищу
Но вместо него увидел невесть откуда возникшую старушку:
— Интересуетесь, молодые люди? А ведь я была участницей тех событий. Кто-то из теснимой в собор толпы меня с силой оттолкнул в сторону, за могильную плиту, под которой покоился местный архиерей. Я ударилась об нее и потеряла сознание. Когда же очнулась наутро, собор уже догорел — вместе с моими родителями и братом. Меня подобрали и выходили оставшиеся в живых прихожане.
— Бабушка, а кто были ваши родители?
— Говорят, отец был лихой человек, атаман разбойной ватаги, но покаялся и прощение обрел. Потом и меня с мамой разыскал, повинился и в крестный ход с собою позвал, да вот, дальше этого собора и не ушли…
— А вам хор из собора не слышится?
— А как же? Слышится всякий раз, когда я здесь бываю. Видно, Господь благословил новомучеников наших…
И мы все невольно засмотрелись на единственный уцелевший купол храма, на вершине которого вместо креста виднелся нежный побег. Среди лазурной синевы неба казалось, что ветки побега опушились нежной свежей зеленью…
Вадим Урюпин
