 |
| Шестое чувство | Арсений Замостьянов | 18.01.2008 |
В этой связи хотел бы отметить, что большинство грантов сегодня направлено на финансирование поездок ученых за рубеж. Это, конечно, расширяет возможности для обмена идеями и мобильности науки. Однако этого мало. И надо продумать специальную систему грантов, поощряющих людей гуманитарной науки, особенно тех, кто готовит современные учебники для вузов и школ. Имею в виду также методические пособия, хрестоматии, атласы и другие подобные издания.
Известно, что здесь есть большой разброс и информации, и точек зрения. Причем далеко не все издательства ответственно подходят к содержанию таких пособий. А их деятельность — не просто полиграфическая, а прежде всего образовательная. И потому образовательные стандарты здесь должны быть обязательно обеспечены. Думаю, что эту проблему надо обсудить вместе с представителями издательств. Причем я говорю именно о стандартах образования, а не о стандартизации мышления, не о том, что всех нужно одинаково „причесать“, как это было при господстве одной идеологии.
Конечно, в учебниках могут и должны излагаться разные точки зрения на проблемы общественного и государственного развития, но образовательные стандарты качества должны быть обеспечены. И в учебных пособиях, если уж излагаются какие-то позиции, какие-то подходы и какие-то оценки, должна быть представлена альтернативная точка зрения, а не навязываться только одно видение, скажем, на ход и результаты Великой Отечественной войны, что абсолютно недопустимо, даже подчас бывает оскорбительно для нашего народа. А я видел такие сентенции в учебной литературе».
Президент коснулся и «комплекса вины», который навязывают нашему обществу, отчего молодежь и затягивает то в агрессивный радикализм, то в болото пассивности. Есть причины вернуться к этой проблеме с нового фланга.
Кто же будет автором новых или хорошо забытых старых концепций преподавания истории? Здесь нам не обойтись без «старомодных» классовых обобщений. Об армии пропагандистов, мыслителей и кухонных витий, которые в конечном счете и формируют тенденции идеологии, хочется порассуждать как о классе. Тем более, что понятие, объединяющее этих людей, давно существует и называется интеллигенцией. Раньше интеллигенты всей командой проповедовали жертвенность, а нынче — чванство.
САМЫЕ СУВЕРЕННЫЕ
Эта проблема лежит в иной плоскости, нежели разговоры о либерализме, патриотизме и «суверенной демократии». Здесь мы видим кризис и деградацию исторического явления, которое владело умами в России аж с конца позапозапрошлого века, с Радищева и непоротого поколения вольных дворян.Интеллигенция сдала билет в социалистический рай, а еще перед этим в «гордости напрасной» возроптала на Бога. И радостно, почти в одночасье, отказалась от воспитательной функции литературы и искусства, а заодно и от доктрины народолюбия. Осталась уйма гордыни и горячее желание получать пансион за статус «совести нации» (именно нации — слово народ давно уже не произносят, наверное, слишком уж от него пахнет классовыми боями). Интеллигенция ревниво мечтает, чтобы ее берегли, как племенных быков. И сама не чувствует, что без жертвенного народолюбия превратилась в ненужный зуб мудрости. Откуда возникли эти карикатурно аристократические амбиции в прослойке, которая родилась в борьбе с пороками феодального аристократизма?
Новое, антинародное интеллигентское кредо было сформулировано не раз. Откроем наугад любое издание — и в глаза брызнет нечто вроде вот такого, например, излияния телеведущего Николая Сванидзе. Заметка называется «Диагноз Шаламова», но нас более интересует диагноз современного комментатора: «Чего писатель Шаламов начисто лишен, так это постыдных интеллигентских соплей в отношении так называемого народа, под которым обычно понимаются люди, занятые физическим трудом. Собрат Шаламова по перу и антагонист по судьбе Александр Фадеев как-то, незадолго до самоубийства, сказал: „Представьте, что вы романтически влюблены в невинную девушку, и вдруг она оказывается старой прожженной…“. Русский интеллигент веками (точнее, с конца XVIII века) относился к народу возвышенно и трепетно, как рыцарь к прекрасной даме. Эта нелепая комедия положений была бы смешна, не обернись она в ХХ веке национальной трагедией. Так вот — у Шаламова, в отличие от Солженицына, народнических сантиментов нет». Новый символ веры — беспощадное высокомерие без сантиментов в отношении «народа-богоносца» (он же — «народ-победитель»).
Итак, лощеный цинизм вместо сантиментов и эгоизм вместо мечтаний о социалистическом братстве. И какое самодовольное описание «рокового» разочарования в народе! Сантиментов нет, и кажется, что нет иллюзий. А что, если иллюзорными становятся представления о собственной сверхчеловеческой сущности? К системе взглядов, которую продемонстрировал Сванидзе, так и хочется прикрепить ярлык с ленинским скандальным определением интеллигенции: «Не мозг нации, а…». «Народничество» — это лучшее, что было в русской интеллигенции, начиная с Радищева. Интеллигент без этого «сантимента» — все равно, что священник с материалистическими убеждениями или либерал, ненавидящий частную собственность. Он становится демонстративной ненужностью, ходячим противоречием, курьезом, который сам себя изжил. Социальная прослойка только тогда имеет смысл, существует и развивается, когда ее скрепляют права и обязанности. Так было с аристократией, которая мечом и штыком защищала государство и народ, организуя армию и политическую систему. Сегодня, отказавшись от народолюбия и просветительской функции, исчезает интеллигенция — сеятели «разумного, доброго, вечного». Теперь из искусства смело выбрасывают дидактику, говорят свысока о просветительском пафосе. Видимо, найдены более совершенные принципы самодостаточного «искусства для искусства». Холодные взаимоотношения художников и общества стали хорошим тоном. Это, может быть, закономерно для тонкой прослойки элитарного искусства, но существует и массовая культура — наиболее влиятельная. И, когда в ней недостает просветительского начала, начинают преобладать разрушительные тенденции, наступает деградация.
* * *
Целый век «трудовая интеллигенция» повторяла заклинание: «Мы в долгу перед народом». А теперь другой автор (по странному совпадению, в статье о том же Шаламове!) шумно открещивается: «Две ценности определили взлеты нашей страны в ХХ веке: труд и народ. И вот теперь их из ценностей превращают в обыденные понятия, сдирая с них сусальное золото романтики».Из народа сделали икону — и самым интеллигентным нестерпимо захотелось, как герою Достоевского, плюнуть в нее. Взыграл дух противоречия против пресной правильности идеологических догм. Очень жаль, что этот молодой бунт закончился торжеством унылого цинизма а-ля Сванидзе, который исключительно шаблонно и конъюнктурно расправлялся с недругами своих патронов из администрации Ельцина.
В позиции жреца «чистого искусства», независимого авангардизма есть немало пищи для самовлюбленности. Это, конечно, очень лестно нашему эго — не быть связанным социальной ответственностью, «ты царь — живи один». А ведь со времен Петра Великого просвещенных людей в России не мытьем, так катаньем, страхом и совестью принуждали служить общественному благу. И — не будем этого стесняться — государству.
МИФЫ И ИХ РАЗРУШЕНИЕ
Один из самых яростных либералов начала девяностых годов пародист Александр Иванов за двадцать пять лет до августовских и декабрьских событий 1991 года написал профессионально едкую эпиграмму на видного советского поэта, ставшего титулованным литературным генералом:
Было время — шаг печатав,
Был солдатом Наровчатов.
Так, печатав и печатав,
Стал поэтом Наровчатов.
Это звучало через край дерзко и лихо. И ведь проступало в эпиграмме высокомерное отношение к солдатству, к армейской службе, немыслимое для русской поэтической традиции, в которой блистают имена Державина и Дениса Давыдова, Гумилева и Твардовского… Был бы Наровчатов карикатурным солдафоном-скалозубом, который выдвинулся, спекулируя «боевым прошлым», — а ведь он добровольцем ушел на финскую, а потом и на новую германскую войну с репутацией талантливого молодого поэта-имлийца. Конечно, профессиональному остряку трудно сдержаться от пришедшего на ум броского каламбура: «печатать шаг — печатать стихи», «печатав — Наровчатов». «Для красного словца не пожалеешь и отца». Но есть в этой шутке и изрядная доля глумливого сотрясания основ. Ведь война — это своего рода символ веры советского человека, и Наровчатов писал о ней по-настоящему религиозные (вовсе, вовсе не солдафонские!) стихи — как, например, в 41-м году
Я проходил, скрипя зубами, мимо
Сожженных сел, казненных городов,
По горестной, по русской, по родимой,
Завещанной от дедов и отцов.
Запоминал над деревнями пламя,
И ветер, разносивший жаркий прах,
И девушек, библейскими гвоздями
Распятых на райкомовских дверях.
И воронье кружилось без боязни,
И коршун рвал добычу на глазах,
И метил все бесчинства и все казни
Паучий извивающийся знак.
В своей печали древним песням равный,
Я села, словно летопись, листал
И в каждой бабе видел Ярославну,
Во всех ручьях Непрядву узнавал.
Крови своей, своим святыням верный,
Слова старинные я повторял, скорбя:
— Россия-мати! Свете мой безмерный,
Которой местью мстить мне за тебя?
Пародисту А. Иванову за Наровчатова досталось: прорабатывали с песочком на высшем писательско-партийном уровне. И, думаю, в этом случае бдительность охранителей не выглядела карикатурно. Ведь Иванов поупражнялся в одной из тех забав интеллигенции, от которых все мы еще наплачемся — в глумлении.
* * *
Вот один интеллигент (писатель М.) 13 апреля 1961 года гуляет по Москве в компании с другим интеллигентом (писателем Р.). Дело было на следующий день после первого в мире полета человека в космос! И вот инженер человеческих душ задерживается у газетного стенда и смотрит на портрет первого космонавта. Смотрит и изрекает: «Смотри, какой низкий лоб, какие плебейские скулы!». Рассадин, вспоминая этот эпизод, пишет, что прозвучали тогда выражения и «покруче». Вот ведь, оказывается, скулы бывают плебейскими, а бывают — комильфо, как у М. Ах, как ненавидел этих чванливых комильфо один яснополянский граф-плебей! И ведь был уверен М., что шумиха вокруг Гагарина — сиюминутный проект пропаганды, а его писательская слава громко проявится в веках. Век сменился. О писателе М. уже даже нельзя сказать «его скоро забудут», потому что его уже забыли — заслуженно или нет, не нам судить. Может быть, это — расплата за тот форс презрения к «низколобым плебеям», прорвавшимся в космос. Но дух презрения к «плебеям», каких бы великих высот они ни достигли, жив среди коллег М. И бьет в глаза читателей школьных учебников истории.Мы нередко слышим: интеллигент обязан находиться в оппозиции к власти. Нет ничего вреднее и бессмысленнее натужного отрабатывания оппозиционной роли. Диакон Андрей Кураев прозорлив: «У этих людей уже сформировались диссидентские привычки, привычки бунтовать. Когда я говорю о них, я отчасти говорю и про самого себя». Эта формула родилась в дискуссии с наиболее ортодоксальными ревнителями церковности — но к либеральной интеллигенции она подходит еще точнее.
* * *
Один из «проклятых вопросов» России, разделивших народ и интеллигенцию, — это вопрос отношения к сильной руке государства. Об этом говорил и Путин в Ново-Огареве. У интеллигенции и народа — разные ценности. Самый острый пример — отношение к Сталину. Целое десятилетие после 1956-го и не менее пятнадцати лет с 1986-го в СМИ велась антисталинская пропаганда на все лады — от глубоких дискуссий с серьезным анализом до темпераментных ударов ниже пояса (когда, например, шла игра на националистических струнах и считалось почтенным делом пройтись по кавказскому происхождению Джугашвили и его «широкой груди осетина»).Сегодня все чаще с высоких трибун обсуждается школьная программа по истории. Когда-то на эту тему любил высказываться и сам Сталин, теперь он же стал героем околонаучных ристалищ. Сталин возглавлял страну в жестокое время, когда еще не зарубцевались раны братоубийственной Гражданской войны. И он всегда оставался сыном жестокой эпохи, не признающим иных мер борьбы за свои идеалы, кроме карательных. В то же время и отлаженная пропагандистская машина, которая была создана в те годы, и мобилизационная экономика, и система просвещения и науки — это пример для нас, хотя на практике обращаться к нему можно, только учитывая недопустимость жестоких мер того времени для современного общества. Но, повторим, очень давно — аж с 50-х годов — в стране, то затухая, то разгораясь, шла антисталинская кампания. Интеллигенция не простила Сталину жесткого обращения, а в народе, которому пришлось перетерпеть в годы большого рывка еще больше лишений, генералиссимус все равно был популярен! И вот во второй половине семидесятых, когда был очевиден провал идеологии «малого культа» стареющего Брежнева, возник проект «реабилитации Сталина». В вышедших в то время воспоминаниях авиаконструктора Яковлева и — что наиболее показательно! — члена Политбюро, министра обороны СССР маршала Устинова Сталин был показан не просто дельным, а просто-таки идеальным руководителем. Всесильный Устинов — кадр, который в 1977—1984 годах решал все, восхищался сталинской управленческой манерой.
Не менее привлекательным получился Сталин в романе сановитого прозаика А.Б. Чаковского «Победа», напечатанном в начале восьмидесятых, и в экранизации этого романа, которую выполнил популярный кинорежиссер Евгений Матвеев. Тенденция просматривается ясно. Возвращением Сталина в «святцы» хотели всколыхнуть доверие масс, опереться на военных и рабочих, среди которых поклонников генералиссимуса всегда было немало. Можно предположить, что старт окончательной реабилитации Сталина был намечен к сорокалетию Победы 9 мая 1985 года. Но именно тогда к власти пришел Горбачев, который немедленно свернул эту программу и предпочел опереться на то, что было популярно среди отечественной и особенно западной интеллигенции. Сталин не был героем их романа. Социологи утверждают, что среди людей, более положительно оценивающих фигуру Сталина (или исторический миф о Сталине), господствуют ценности государства, сплоченного общества, армии, массового просвещения. Непримиримые противники мифа о Сталине — индивидуалисты, поклонники частной собственности и интеграции России в англоязычное мировое сообщество. И в работе над новой школьной программой придется учитывать обе тенденции и очень взвешенно, без эмоций и европейских трафаретов, на основе статистических данных показывать развитие страны в ХХ веке.
Самое бессмысленное — это формировать школьную программу на почве больного самолюбия нашей интеллигенции — как западнической, так и почвеннической. Только тот, кто без чванства относится к своему народу и к родной Истории, вправе интерпретировать еесссс хитросплетения для школьников.
