 |
| Русская неделя | Мирослав Бакулин | 25.12.2007 |
— Слушай, я вот не понимаю последнюю часть символа веры: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века». Не понимаю, потому что ЗНАТЬ о жизни будущего века не могу и не могу представить воскресения мертвых. Как я могу в это веровать?
А он мне говорит:
— А тут внимательным нужно быть. Здесь главное слово «верую» меняется на «чаю», то есть «надеюсь». Ты этого ни знать, ни понимать не можешь, можешь только надеяться.
Понять я не понял, но надежда осталась. А потом как-то рассуждал, а чего же я достоин после смерти? Только ада. И тогда вдруг в голове родилась дерзость: «А я буду и в аду славить Господа и Пресвятую Богородицу». И так мне стало тепло на душе, так хорошо. И с этой пасхой ходил я целую неделю до исповеди. А на исповеди духовник мне сказал, что это я зря, что погорячился. Потому как в аду уже никто молиться не может. И нужно исправлять это здесь. Я загрустил. А потом на одной конференции владыка Верейский Евгений рассказывал о владыке Антонии Сурожском, его первом визите в Россию. Во время встречи с учащимися Московских Духовных школ, один из семинаристов спросил владыку подло: «Вот вы, владыка, выступаете на зарубежных радиостанциях, которые враждебно относятся к России. Как нам к этому относиться?» Владыка помолчал, а потом со всей свойственной ему прямотой сказал: «Если потребуется, то буду проповедовать и во аде». И я снова возвеселился. Эту радость мою поддержал, но и сделал более серьезной архимандрит Зосима (Горшунов), который сказал: «Нужно, чтобы у тебя ЗДЕСЬ рай в душе был, а если его здесь не будет, то откуда он ТАМ у тебя возьмется? Нужно рай здесь созидать». И я стал искать этой радости, и нашел ее, конечно, в пасхе. Но это не отменяло меня как грешника, и моя боязнь делать грех не отменяла моих ежедневных грехов.
Эту радость углубил и усилил протоиерей Александр Шмеман, который пишет в дневниках о том, что вера христианская должна быть космичной, историчной и эсхатологичной. То есть я могу радоваться всему, что создал Господь, всему миру кругом, его богозданной красоте, могу радоваться тому, что у меня за плечами 2 тысячи лет христианства, за которые было так много создано Церковью: знание о духовной борьбе и молитве, исторический завет отцов: «Блюдите, братие, как опасно ходите» и, наконец, эсхатологическая радость — «Да приидет Царствие твое». Умом я понимал, что поиски Царства Небесного и есть явление вечности в «здесь и теперь». Эти поиски «единого на потребу» открывают, что здесь и сейчас делал бы Христос, что нужно делать мне. Но меня глодала мысль о греховности, как НЕДОСТОЙНОСТИ. Я думал о талантах, которыми нас наградил Господь, которые растут в нас как ростки на почве, и мы не ведаем как растут они. А нам нужно их раздать нищим и, взяв крест, идти за Христом. А мы не только их не раздаем, мы их глушим в себе бездеятельностью, отчаяньем и водкой, уподобляясь рабу лукавому, закопавшему таланты. И на выходе — страшные слова владыки Антония, когда он на пороге смерти сказал: «Мне стыдно, что я прожил жизнь недостойно того, каким сотворил меня Господь. Я не выполнил даже и малой доли того, что был должен». Мне стало по-настоящему страшно. Если страшно ему, то, что должен испытывать я, червяк?
И вот, как это ни поразительно, на помощь пришел Оскар Уайльд. В своей «Тюремной исповеди» он понимает, что покаяние — это преображение собственного прошлого. Он пишет: «Я совершенно уверен, что если бы спросили самого Христа, он ответил бы, что в тот момент, когда блудный сын пал в ноги своему отцу с рыданиями, он воистину преобразил в прекрасные и святые события своей жизни и то, что он расточил свое имение с блудницами, и то, что пас свиней и рад был бы пойлу, которое они ели». И здесь все сложилось вцелое: наше покаяние не отменяет нашей грешной жизни, но оно способно изменить СМЫСЛ этих поступков. После исповеди эти поступки приобретают библейский смысл, они становятся частью Священной истории. Как без Вирсавии не было бы покаянных псалмов Давида. Христос стоит в нашей личной истории и только Он один волен изменить смысл нашей жизни, смысл наших поступков, которые могут либо вести меня ко спасению, либо — к погибели. Без Него — смысл моей жизни — погибель, с Ним — спасение. И вот здесь внутри этой ситуации — желание быть со Христом, взыскание Царства Небесного здесь и сейчас. Эту начальную интуицию укрепил отец Николай Цирке, который рассказывал об одном знакомом стареньком священнике, который, готовясь к Литургии и только начав читать 50 псалом, уже плакал пред Богом, он УЖЕ был готов литургисать. Его сын, тоже священник спрашивал этого старого батюшку, не боится ли он смерти, тот отвечал смиренно: «Нет, не боюсь, я сделал все, что мог». В этом «сделал все, что мог» есть и немощь человеческая и упование на Господа и «чаяние будущего века».
Сердце мое стало теплеть. Я понял, что этот призыв «быть достойным того, что задумал обо мне Христос» — невыполним, что моя греховность не исчезнет, если она не будет преображена. Я останусь грешником, но, взыскуя Христа и Царствия Его, я смогу пред Ним в покаянии преобразить свое греховное прошлое, и главное, что в основании покаяния стоит радость. Если я научусь радоваться каждому дню как последнему, каждой встрече как самой главной, научусь любоваться Божиим миром, то это поможет мне легко отличить, ЧТО во мне и в мире не от Бога. Страх перед грехом от греха не спасет, а вот радость по Богу может спасти. И значит, воскресение мертвых не есть для меня ужас и страх, но желанная встреча с Богом, и значит, что жизнь будущего века светит сквозь «здесь и сейчас» красотой Божьего мира, глубиной богослужения, светит радостью и благодарностью за все, Богом созданное. Только научиться понимать, что СЕЙЧАС останется в вечности, научиться радоваться и благодарить Бога. И если воскрес Христос, то и мы воскреснем в день последний, и как Его жизнь стала для нас спасительной, так и наши жизни станут поучительными историями нашего спасения, историями, насколько во времени вдруг проявилась вечность, жизнь будущего века.
Воистину, чаю воскресения мертвых и жизни будущего века, аминь.
