 |
| Русская неделя | Мирослав Бакулин | 07.08.2007 |
Я сам видел, как он спорил с женой и, спокойно улыбаясь, говорил ей: «Наташа, ну ты же сама видела, ты же сама свидетель, что температура изменилась». Наташа упорствовала, ей хотелось позлить мужа. К этому времени он с Андреем Гофлиным и Димой Поповым уже ездили по городам и селам с экстрасенсорными курсами, исцеляли людей и пили запоем. Диму Попова нашли на площадке наши знакомые студентки в виде пьяного летчика-вертолетчика и он прочно вошел в нашу кампанию как умный, интеллигентный друг. Он пел под гитару, страстно любил девушек и был очень начитан. Однажды я встретил его на улице, он шел полузакрыв глаза и держал правую руку ладонью от себя на уровне груди. Я его по наивности спросил, что он делает. Он ответил, что ищет место, где бухают. Он приходил к нам потом на передачу «Вечный зов», которую мы вели на местной радиостанции «Диполь-патруль» вместе с Володей Богомяковым и рассказывал вместе с Ником Рок-н-Роллом как нужно избавляться от запоя, а потом — еще раз вместе с Женей Федотовым говорил об искусстве совращения женщин. Встречались мы с ним и у Знаменского собора. Я тогда писал работу об иконописи, он попросил меня показать самую, на мой взгляд, древнюю икону в храме. Я выбрал икону «Спаса нерукотворного». Он стоял перед ней некоторое время, повернув ладони от себя, потом восхищенно добавил: «Энергетика так и прет, намоленная икона». А потом совершенно неожиданно он разбился на машине с одним моим знакомым Игорем, по кличке «Полковник». Мы с Полковником познакомились на реставрации католического костела, тогда университетского Дома ученых, где мне как семейному, начинающему жить с женой и маленьким сыном в университетской общаге на улице Семакова, надо было заработать на холодильник и телевизор. Заработать-то то я заработал, но вот этот самый Полковник вынул из нас все нервы, спокойно и методично поучая и наставляя нас по жизни. Так вот, Дима Попов на огромной скорости уходя от милицейского преследования врезался в столб с такой силой, что Игорь умер мгновенно, а Диму с переломанными ребрами увезли в больницу. Он сразу впал в кому и пролежал ровно сорок дней. Друзья говорили, что врачи боятся выводить его из комы, потому что он может сразу умереть от болевого шока. Он пришел в себя на девятый день и вдруг громко на всю реанимацию закричал: «Священника! Священника!» и снова потерял сознание. Привезли отца Сергия Кистина с Трехсвятительской кладбищенской церкви. Он пособоровал Диму, который так и не приходил в себя. На сороковой день Дима, не выходя из комы, скончался. В гробу он был ужасен, он был весь в синяках и кровоподтеках. Лицо его сжалось в гримасе ужаса и боли. Всегда, когда читаю Правило ко причастию и нахожу слова: «Вижу во гробе брата моего безславна и безобразна», вспоминаю его. С его смертью как-то закончилось увлечение экстрасенсорикой. Все друзья покрестились, чернокнижие и целительство, кажется, стали забыты.
Меня к тому времени позвали редактировать епархиальную газету, я долго выпускал ее в одиночку, параллельно преподавал в вузе, работал сторожем и диджеем на радиостанции, вел Воскресную школу для ребятишек. Через несколько лет мне дали в помощь диакона отца Вадима. Точнее, я выпросил его у архиерея. Я знал его еще долговязым семинаристом, очень начитанным и умным, но с очень тихим голосом. Старик-чтец Тимофей Павлович Кузин, построивший храм в родной деревне отца Вадима, и давший, кстати сказать, Вадиму рекомендацию в семинарию, всегда жалел, что голоса, нужного для священника, у этого семинариста нет. Самого Тимофея Павловича громогласного правдолюба и доброго христианина на селе некоторые считали сумасшедшим, а иные — страцем. Когда-то Вадим ходил к иеговистам, а потом поступил в семинарию. Он был очень начитанным, читал крутое за философию, ночами просиживал у компьютера в представительском кабинете. Тогда он ухаживал за своей будущей женой.
Семинаристы традиционно водили своих будущих избранниц из числа учащихся регентского отделения семинарии, на высокий берег Иртыша. Я поинтересовался, о чем Вадим разговаривает с невестой. А он пожаловался, что она постоянно спрашивает его: «Вадим, а на что мы будем жить?» Я ему предложил вспомнить про птиц, которые не жнут, не сеют, не собираются в колхозы и не возделывают клювами землю. Он сказал, что для нее это не довод. Тогда я пошарил в сумке и достал апельсин, пакет вермишели быстрого приготовления и сказал: «Вот, возьми. Если вдруг она спросит сегодня, достань и скажи, что у вас сегодня есть апельсин и вермишель, и голодными вы не пропадете». Он быстро вернулся с того свидания, левая щека его алела от пощечины.
В редакции он оказался странно. Он дал мне очень интересные и остроумные статьи, они мне понравились, и я стал выпрашивать его у архиерея. Вскоре Вадим женился, его рукоположили в диаконы и направили работать ко мне. Но статьи оказались чужими. Но меня это нисколько не расстроило. Мне нравился этот заполошный парень, который пару раз напугал меня. Он почему-то очень нервно спал, часто вскрикивал во сне. Однажды, еще семинаристом он заболтался у меня в сторожке, и я предложил ему остаться ночевать. Ближе к утру он вдруг проснулся, приподнялся на руки и закричал во тьму: «Кто здесь?», при этом он левой ладонью прижал к дивану мою бороду (а мы ночевали на одном сторожеском диване), так, что я не мог поднять головы. Я начал что-то ему говорить, просить его отпустить бороду, но он спросонок, еще несколько минут не мог понять, где он находится, и все время кричал: «Кто здесь?». Так было и когда он ночевал в редакции. Утром я открываю дверь. Он на щелчок замка вскакивает, набрасывает на себя подрясник, бежит к двери, по дороге своим гигантским телом сбивает шкаф, начинает его ловить и снова спросонок: «Кто здесь?» Я его ласково называл «мой диакон», а он обиженно говорил: «Так нельзя говорить, ты же не священник».
Ну, ладно, вернемся к целительству. Как-то с отцом Вадимом мы поехали сдавать в печать газету. Это всегда происходило поздно вечером, а то и ночью: такова специфика и традиция газетного дела. Газеты, как и все интимное, делаются ночь, чтобы наутро быть новой бабочкой-однодневкой.
Пришли мы в цех упаковки, трудятся там, конечно, одни женщины, несмотря на ночное время. И вот начальница смены упаковщиц, увидев высокого и красивого диакона, запричитала:
— Ой, Боже ты мой, вы, женщины, поглядите, какого они молодого и красивого уже погубили!
Я спрашиваю:
— А чего ж погубили-то?
— Так как же? Ему же теперь с женщиной нельзя!
— Почему же нельзя? У него жена есть, вот ребенок скоро родится.
У нее сразу наступило разочарование:
— А, так вы обманщики!
Я попытался объяснить, но она только отмахнулась. Но внимание мы привлекли, укладчицы тиража остановились и все с любопытством смотрели на нас.
После обиженной паузы, начальница смены, посмотрела на нас уже с некоторым превосходством и спросила:
— А вот, к примеру, вы помолиться можете, чтобы я курить бросила? А-то я курю двадцать пять лет, и надоело мне это.
Я взглянул на отца Вадима, он был в недоумении, ему что-то делать прямо сейчас не хотелось.
И тут мне в голову вступила моя традиционная глупость, и я говорю ей так очень серьезно:
— Хорошо, я помолюсь за вас, но нужно, чтобы и вы молились тоже. Вас как зовут?
— Тамара.
— Ну, хорошо, раба Божья Тамара, давайте молиться.
Для пущей важности, я положил ей руку на голову и стал читать громко «Царю небесный», а потом сказал: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, исцели рабу Твою Тамару от табакокурения. Аминь». Отец Вадим смотрел на меня как на сумасшедшего, а работницы с большим интересом. Потом они просили их тоже всех благословить, и мы долго отмазывались, объясняя, что мы не священники. Женщины остались недовольны:
— А чего? Тамарку так благословили, а нас чего не благословляют?
Когда мы уже шли домой, он сказал мне: «Ты чего себя апостолом возомнил? Ты — прохвост и обманщик», — и добавил, — «Хлестаков». Я почувствовал себя лжецелителем. Через некоторое время мы снова оказались в ночной типографии, Тамара встретила нас уже громогласным воплем, так чтобы все работницы слышали:
— А, обманщики пришли! Плохо вы молитесь, я-то как курила, так и курю!
Я (вот человек!) не унимался:
— При чем тут обманщики? Молимся мы, конечно, плохо, но ведь нужно, чтобы и вы помолились. Вот вы сама со мной помолитесь, и перестанете курить.
Диакон при этих моих словах поморщился, мол, смотри, прохвост не унимается.
Я достал небольшую иконку Божией Матери, мы отошли в сторонку, я объяснил ей, что она может говорить своими словами, пусть только скажет от сердца, а Богородица ей поможет. Она что-то шептала, я стоял тоже молился. Мы постояли еще потом, помолчали и как-то тихонько разошлись.
Следующий раз Тамара нас встретила снова воплем, но теперь радостным:
— А ведь курить-то я перестала!
— Слава Богу, вот видите, ваша собственная молитва сильнее оказалась. Вы и за себя, и за мужа, и за деток молитесь.
— Да я теперь вижу, что молитва помогает.
А следующий случай с лже-исцелением был еще злее.
Поехали три моих студентки к одной бабуле-гадалке. Жила та в недалекой от Тюмени деревеньке. И в дом ее было два входа. На одном — внешнем, всегда висел здоровый ржавый амбарный замок. Посетители заходили тайной тропой через малинник, их встречала масса веничков из пахучих травок, бумажные иконки, листочки с вырезками из газеты «ЗОЖ», ловко приколотые булавками к бревенчатым стенам, беспорядок и сильный запах каких-то индийских благовоний. Бабуля встречал по предварительной записи по мобильному. Девицы добрались до дома на своем, подаренном папой, автомобиле, перебрались через заборы, малинник и, наконец, очутились в задымленном помещении, где бабуля пыталась растопить сырыми дровами печку. Она отвлеклась от растопки на драгоценных гостей, назвала их «птичками, рыбками и солнышками» и засуетившись, стала рыться для чего-то по шкафам и полкам, доставая сушеные крылышки птичек и какие-то косточки. Девушки стояли у порога смущенные. Наконец она остановилась и рыкнула на них: «Заходить по одному». Они вышли в сени. С каждой старуха говорила минут по десять с каждой взяла по пятьсот рублей. Двое вышли спокойными, а вот третья
— Настя, вышла бледная и напуганная. По дороге молчали, потому что бабка строго-настрого запретила рассказывать им предсказания. Через неделю началось. Одна из них, у которой был новенький автомобиль, разбилась на нем, попав в страшную аварию, хорошо, что живой осталась, вторая попала в больницу с острым аппендицитом, и только третья — Настя — пришла ко мне с вопросом: а что же ей теперь делать? Я спросил ее о предсказаниях, она ответила, что старуха говорила много непонятного, но самое главное, что на ней, на Насте лежат венцы безбрачия, и что теперь ей семейного счастья не видать. Говорю ей:
— Зачем же вы к этой ведьма-то поехали? Разве непонятно, чем всегда эти гадания заканчиваются?
— Мы же не знали. Видите, как все страшно вышло!
— Ну, да ладно, смогу я твоей беде помочь.
— Это как?
Я наклонился к ее уху и прошептал очень секретным голосом:
— Понимаешь, я один знаю, как снимать венцы безбрачия. Могу, если ты согласишься пойти на исповедь и причастие…
И многозначительно посмотрел на нее.
— Ты ведь крещеная?
— Да, крестили в детстве.
— Ну, так вот, если ты исповедуешься и причастишься, я особым способом смогу тебя исцелить от этого злого навета и сниму страшные венцы.
— А как?
Я достал мобильник и позвонил знакомому священнику, отцу Владимиру, и попросил его исповедовать одну рабу Божью. Он согласился. Уже через полчаса Настя шепталась с батюшкой в ближайшей церкви. Исповедалась она долго, говорили они часа полтора. Батюшка ей все объяснил, исповедь ее принял, научил, как готовиться к Причастию. Она три дня попостилась, еще раз подошла к нему на исповедь и причастилась. Я уже ждал ее на выходе из храма. Она подошла ко мне вся сияющая и радостная.
Мы постояли молча. Она смотрела на меня как на Деда Мороза, который должен ей вручить подарок за хорошее поведение.
Я прошептал ей на ухо: — Приготовься…
Она сделала серьезное лицо, напряглась. Я выпрямился и вдруг громким голосом произнес: — Снимаются с рабы Божьей Анастасии венцы безбрачия, во имя Отца и Сына, и Святого Духа, аминь.
При этом я руками сделал движения, словно бы сталкивал с ее головы три раза шапку: вправо, влево и снова вправо. Она стояла не шелохнувшись. После «аминь» она зажмурилась. Потом открыла глаза и тихонько спросила: — Все?
Я говорю: — Все. Теперь нет на тебе никаких венцов безбрачия, теперь ты — Божья, и все можешь у Него просить — и мужа, и детей, и долголетия.
Она заулыбалась: — Спасибо.
— Только в храм теперь почаще ходи.
— Да, батюшка мне сказал.
Мы потом больше не разговаривали, только иногда кивком здоровались. Не знаю, вышла ли она замуж, но в храм вроде ходит.
Хорошо, что нет у меня таланта быть тонким, вдумчивым, чувствовать на расстоянии боль людей, исцелять ее, потому что есть врач душ и телес — Христос.
Почему же, спросите вы меня, почему ты, Мирослав, ведешь себя так безответственно с людьми?
Не знаю, почему. Наверное, потому что человек не должен грустить, таково мое мнение. Экклезиаст так и говорит: нет для человека ничего лучшего, как веселиться и делать доброе в жизни своей, а все остальное — суета и томление духа. И если какой человек ест и пьет, и видит доброе во всяком труде своем, то это — дар Божий.
То есть человек может сделаться грустным, например, с похмелья, сделаться грустным и познать тщету бытия, но это так — для смеха. Погрустил, понял свое ничтожество, осознал любовь Божию и снова вперед. А пришло это ко мне так.
Помню, лежал я в больнице, после того как случайно выжил после тяжелой операции, а было мне лет 13 или 14. Потом я заново учился ходить, и с меня слезла вся старая кожа — это, кстати, совсем не патетично, а скорее смешно, нет, точнее, весело — умирать. Так и народ говорит: «Жил грешно и помер смешно». Но я не об этом. Со мной в палате лежал Вовка, мужик лет тридцати пяти, у него была хроническая непроходимость кишок и его уже раз в пятый резали по одному и тому же месту, отчего в животе его сделалась глубокая борозда от пупа до диафрагмы. И в этот раз его готовили к операции. Он постоянно был весел и рассказывал нам анекдоты так, что у меня от смеха на животе разошелся один шов. И вот к нам в палату положили очкарика-инженера, у которого был острый гастрит, он питался одними сухарями с чаем и считал нашу компанию оскорбительной для общения с интеллигентным человеком. Вовка так и сяк пытался вывести его из равновесия шуточками, но все тщетно. Тогда, уже привыкший жить в больнице, Вовка, пошел к доске назначений и написал в графе инженера-очкарика ежедневную процедуру — сифонную клизму, это когда закачивают газировку, которая прочищает весь кишечник, чуть ли не до желудка. И медсестры, ничтоже сумняшеся, стали делать инженеру эту клизму каждый день. Вовка его спрашивает:
— Ну что, инженер, хороша клизма-то? После нее не идешь, а над тапочками летишь! Тот, бледный, помалкивает. Подлог выяснился только через неделю, когда инженер взмолился доктору:
— Простите, а нельзя ли отменить эти бесчеловечные клизмы?
— Какие клизмы?
— Сифонные.
— Извините, я ничего вам не назначал.
— А кто тогда?
Тут вперед выходит Вовка и говорит:
— А это я написал ему в графе назначений, потому как он коллектив презрел и с нами общаться не хотел…
Инженер с диким стоном сорвался с постели, бросился за убегающим Вовкой, они долго так бегали в коридоре с криками, за ними бегали, кудахтая, медсестры. Я лежал на кровати слышал все эти крики и улыбался, я был абсолютно счастлив.
Храм Божий тоже больница, только духовная, теперь, когда я вижу все эти «сглазы, порчи и желания всяческих чудес с венцами безбрачия», я улыбаюсь, потому что все мы здесь — пациенты. И все наши отношения по любви можно определить словом отца Александра Шмемана: все это — святая возня. Господи, хорошо нам здесь быть.
