Требование излагать по сути — жёстко, по форме — мягко

Продолжение беседы с московским регентом Евгением Сергеевичем Кустовским

— Евгений Сергеевич, Вы начали говорить про служение. Так получилось, что из-за служения на клиросе пришлось оставить перспективную научную карьерную стезю, потом Вы уходите с оплачиваемых должностей правохорного регента к о. Владиславу в Подмосковье и снова начинаете всё с начала. Такой феномен, к сожалению, совершенно непонятен современному человеку.

-У любого нормального человека есть чувство долга. Служение — это и есть наиболее полное проявление чувства долга. Очень хорошо понимают это люди, которые слово «служба» соотносят с пониманием военной службы. Отдать долг своей Родине — значит служить ей по мере своих сил. То же самое — долг перед Богом, который мне дал много, избыточно. Чем я могу отдать? Тем, что я Ему буду служить. Чувство служения — это когда человек не просто может делать какую-то работу, а не может её не делать.

Регент — это не тот, кто может служить, а тот, кто не может не служить.

— С этим чувством надо родиться, или оно воспитывается?

— Трудно сказать. Мне кажется, чувство служения чему-то есть у всех людей. Просто чему служить? Один человек может служить музыке, музам, тому высокому искусству, которое он тянет на клирос, облагораживая примитивное пение тем, что приносит в церковь красивые опусы талантливых композиторов.

Я знаю регентов, которые любят ездить на праздничные богослужения со своим большим концертным хором, чтобы украсить службу. Они на этой службе поют 5−6 неизменяемых номеров, остальное местные бабки как могут, допевают. Они тоже служат тем, что несут высокую духовную культуру в малограмотные массы, которые не могут этого делать, не умеют. Они такие же фанатики, как и я. Только у них объект фанатизма свой, у меня — свой.

А для меня норма, когда поет весь храм. В этом моя задача — обеспечить такую атмосферу, чтобы люди стояли и подпевали. Они будут уходить с чувством, что спели всю службу, что во всей полноте сослужили священникам и хору. Я все для этого делаю: например, несколько лет назад насел на нашего старосту и не отпускал его до тех пор, пока в нашем храме не появилось аналойчики, где лежат все книги, последования для молящихся прихожан. Там лежат чинопоследования всенощной, Литургии, воскресных служб Октоиха. Мы участвуем в богослужении, и прихожане участвуют. Никому не тесно.

— Наверно это сейчас потеряно в большинстве приходов. То есть только в вашем и есть?

В православных храмах — возможно, что мы первые. А у протестантов такое есть везде. А чем мы хуже? Почему мы у себя не можем этого же сделать?

В конце Вечерни, например, тропарь «Богородице Дево» поётся трижды. Весь храм поет один раз, второй. А уж третий раз мы, клиросным хором. Прихожане знают, что от них ждут пения, какое бы оно ни было. Именно поэтому они поют очень уверенно, и как следствие — довольно стройно. В этом вся гармония сослужения: мы сослужим алтарю, нам сослужит приход. Прихожане — это такие же уважаемые и достойные участники богослужения, как и мы, клирошане, и священство в алтаре.

— Евгений Сергеевич, расскажите про творческую свободу регента и певчего. Человек, вовлечённый в богослужение, должен придерживаться чёткой последовательности, то есть скован жёсткими рамками устава. Есть ли здесь место творчеству и в чем оно должно выражаться? Что это вообще такое — богослужебное творчество?

— Тому, кто плохо знает устав, может показаться, что это набор непонятных догматических указаний, которые непонятно к чему относятся. Но Типикон, то есть Устав (греч.), — это книга, во-первых, очень увлекательная, во-вторых, в ней прослеживается очень интересная «многослойность» создания устава: какая-то часть написана оттуда, какая-то отсюда, это писали явно афонцы, а вот это студитская вставка. Многие части богослужения представляют собой сборник загадок, не менее удивительных и запутаных, чем, например, сборник детективов Агаты Кристи.

Служить в полноте Устава в приходской церкви практически невозможно. Современная редакция Типикона, по которой мы служим — это устав, написанный для монастыря, в котором на протяжении суток идёт непрерывное богослужение. Меняется служащая братия, а богослужение идёт. В приходском храме не та ситуация — службы прерываются не только на несколько часов, но и на несколько дней. А это значит — неизбежные сокращения, фатально «дырявый» устав.

А ведь у греков существует два устава — для монастырей (тот самый, с которого списан наш Типикон) и приходской устав Виолакиса. Мы могли бы иметь такой же и в России, более того — о необходимости «приходского Типикона» стоял специальный вопрос на Поместном Соборе 1918 года. Сейчас этот собор всё больше и больше наконец-то вспоминается. Современная проблема устава — это проблема сокращения устава. Но есть гораздо более «вкусные» тайны устава, которые регент может решать интересным образом.

— Ну, например?

Например, есть такая богослужебная книга — Минея. Есть в ней изложение праздника Сретения Господня. В празднике Сретения есть только один канон, в котором существует только один цикл ирмосов: «Сушу глубородительную землю», и все его только и знают. А есть другая книга — Ирмологий. И в Ирмологии есть 2 цикла ирмосов: один точно повторяет тот, который есть в празднике Сретения в Минее, а другой не используется нигде. Причём ирмосы блестящие и по своей поэтике, и по своей гимнографии. Это ирмосы, в которых отражена специфика и пророческой песни, и праздника Сретения с прямым цитированием «Ныне отпущаеши» праведного Симеона. А канона к этим ирмосам ни в одной книге нет. И непонятно, был ли он. Так вот: моё право на творчество, о котором Вы спрашивали, выразилось в том, что я, взяв благословение настоятеля, второй цикл ирмосов спел как катавасию. И это звучало вполне уместно — второй цикл ирмосов украсил праздничную службу новыми яркими гимнами.

Мы сейчас говорим о творчестве служебном, а какой простор для творчества открывается при подборе напевов в службу! Это, кстати, самое большое искушение для регента. Приходит музыкант, особенно музыкант-неофит: «Ой, что вы тут за примитив поёте? Вот я, музыкант, сейчас такую музыку сочиню, все тут же на колени грохнутся». Это значит, что человек не понимает, насколько каждый звук требует осторожности, знания традиции. Как, какими технологическими приёмами может пользоваться или не имеет права пользоваться тот или иной стиль того или иного времени. Что было характерно для строчного, что для Киево-Печерского распева, что для знаменного, что для демественного, что для романтизма раннего, что для авангарда 20-х годов, что для позднего 20 века, что для диаспоры французской… Что было характерно для всех этих стилей в свой собственный период? Что они нового ввели, что сохранили, в чём продвинулись, что отвергли? Только знание всего этого может дать человеку право сочинить или стилизовать в определенной традиции какой-то свой опус. Самая высшая честь для церковного композитора — это остаться незамеченным, раствориться в контексте какого-то определённого стиля. Яркий пример — заупокойная Литургия Архангельского. Это масштабное произведение, совершенно сейчас неисполняемое. Оно настолько тяжеловесно, что его никто не поёт: технологически сложное, музыкально напыщенное, в общем, в практике невостребованное. Но есть в нем всего четыре такта, которые знает вся Россия -заупокойная ектения. Она так слилась с обиходом, что многие даже не знают, что это авторская музыка.

Творчество — это, прежде всего, знание законов устава и законов традиции. Чем тверже их соблюдает композитор, тем шире простор для его творчества, как ни странно. Это знает любой музыкант-профессионал, который хоть сколько-нибудь изучал историю музыки. Например, в эпоху Средневековья существовала нидерландская школа полифонистов строгого стиля, где были жесточайшие законы голосоведения. И именно на знании этих законов такие композиторы, как Джованни Палестрина, Жоскен Депре свободно писали развёрнутые, красивые сочинения.

— Евгений Сергеевич, клирос, как социальная группа — это что? Каковы критерии взаимоотношений с певчими, как решается или должен решаться на клиросе вопрос оплаты певческого труда?

— Хороший вопрос, однако, мой ответ будет субъективным, потому что я чувствую в себе недостатки, которые не позволили мне удержаться на клиросе профессиональном. Я плохой регент клироса, который живёт по коммерческим законам профессионального концертного коллектива, я так и не нашёл общего языка с людьми, для которых клирос — это место зароботка. Это мой недостаток, потому что я считаю, что регент должен уметь это делать, хотя я этого делать не научился. Я могу аккумулировать вокруг себя своих единомышленников, приходящих на клирос в качестве поющих прихожан этого храма. Это не значит, что они будут петь бесплатно. Это значит, что они тоже воспринимают нашу функцию на клиросе как служение.

Клирос не предполагает демократических отношений. Есть статус у человека, который управляет службой, есть статус у людей, которые ему подчиняются. И этот статус делает обязательным для меня одно, для них — другое. Если я управляю службой, значит, вся творческая область сосредоточена только во мне. Творчество людей, которые являются моим инструментом, исключено. Но если я стою в хоре, где управляет другой регент, то я обязан так же беспрекословно выполнять его требования, как при моем регентовании выполняются мои. Регент перестаёт быть регентом, если не он проводит службу. Инициатива может быть только у него одного. Тогда это слаженный механизм.

— Евгений Сергеевич, многие говорят о том, что ваши курсы — это не просто умение махать руками и задавать правильно тон, это школа воспитания личностей.

— Верно. Мы очень заботимся о том, чтобы каждый, кто здесь учится, умел проявить себя лидером. Я иногда даже нарочно провоцирую ситуации неопределённости во время занятий по богослужебной практике. Стоит студент, пыхтит, старается, каждую секунду на меня оглядывается. Я ему: «Давай сам работай, тебе никто не будет помогать». И когда он понимает, что вся полнота инициативы в его руках — вот тогда-то и начинается, по выражению А.С. Грина, «отделка щенка под капитана». Он лидер, его право принять решение, пусть даже ошибочное. Это ситуация, когда человек должен вовремя среагировать, сделать что-то решительное. Иногда этому тоже приходится учить. Регент — это не технолог. Это статус, статус лидера.

— Как Вы воспитываете лидерство в людях? Правильно ли, что руководить, командовать может только тот человек, который умеет подчиняться?

Безусловно. Регент обязательно должен побыть в «шкуре» певчего. Только тогда он узнает на себе, какова цена каждому некорректному поступку руководителя. Человек, который не имеет навыка подчиняться, может не чувствовать разницы между легко и трудно исполнимыми требованиями технологического или психологического свойства.

Есть некая золотая середина, которая мне не давалась очень долго. О. Владислав сформулировал ее предельно точно: Любое категорическое требование надо излагать по сути — жёстко, по форме — мягко. Очень часто категоричность сопровождается психологическим надрывом. В этом случае тот, к кому обращено требование, либо списывает его на нервозный характер руководителя, либо находит в тоне высказывания причину для такого же ответного выпада. Так начинается всякий скандал, и не только на клиросе. Например, потребовать не болтать на клиросе можно визгливо-истеричным тоном, а можно ласково, но так, чтобы человек понял, что это ласковое слово говорится в первый и последний раз.

Для регента командовать — не его право, это его обязанность. Между этими понятиями — существенная разница. Приведу пример. Есть два типа… ну, скажем, кассиров: один чувствует, что выдавать деньги это его право. То, что он выдает деньги, является актом его доброй воли по отношению к получателю. От такого можно часто услышать: Что Вы ко мне ходите? Мне сегодня не до вас. Он любит свою работу потому, что испытывает большое внутреннее удовольствие от самого процесса выдачи денег — это значительно возвышает его в собственных глазах. А другой кассир понимает свою работу как обязанность. Он может совсем не любить свою работу, но он в лепешку расшибется, ночь не поспит, но утром все сотрудники его штата получат зарплату. Он не выполнит свой долг, если этого не сделает.

Так и регент. Он не выспался, у него болит горло, он в плохом настроении, но ни одна причина не позволит ему пропустить службу, которую он должен проводить. Если не он, то кто?

— Петь на Вашем клиросе — это право, или обязанность?

На нашем клиросе поют и те, для кого это обязанность, и те, для кого это право. Половина клирошан — кадровые, а половина нештатные. Для штатных присутствие на службе — обязанность. А для нештатных участие в службе — это их право. Они придут посреди службы с детьми — спасибо, уйдут посреди службы — не беда.

А с кадровыми певчими совсем другой разговор. Для них петь на службе — обязанность, добровольное служение. Если такой певчий застрял в пробке по пути на службу — это и для него причина серьезного волнения, а для меня — сочувствия ему. Любой из моих клирошан мог бы пойти в любой правый хор деньги заколачивать, его с такой квалификацией с руками оторвут. А здесь, хоть и платят немного, но мы все сроднились. За десять лет существования нашего клироса состав хора почти не менялся. Нет, впрочем, менялся. В смысле, пополнялся.

И, наконец, главное в нашем деле — это любовь. Не абстрактно-туманное понимание некоей всеобщей любви, а вот просто — надо любить человека, которым управляешь на службе, как родного, как члена своей семьи. Выворачиваться наизнанку ради него, заботиться о нем, о его здоровье, благополучии и настроении. Тогда и твой подчиненный будет брать с тебя пример и делать то же самое ради тебя и ради службы. С любовью можно сделать все, даже отругать как следует. А если нужно — и жилетку для соплей подставить. Короче — любить, и все дела. Все остальное — производное этой любви.

Подготовка к печати: Марина Васильева, Мария Абушкина.

http://www.pravmir.ru/article_2071.html