 |
| Православие и Мир | И. Ковалева | 05.05.2007 |
 |
| Священномученик Василий Надеждин |
«В старину я слышал изречение: „Дети — благословение Божие“. Оглядываясь на прожитое мною долголетие и припоминая виденное мною в течение этого долголетия, конечно, я непререкаемо убедился в великой правде этого изречения. И меня лично не раз спасало от многих житейских искривлений сознание о моем долге и обязанностях перед детьми, в чем и видел благословение Божие».
Семья Надеждиных состояла в приходе Покровской церкви, находившейся в Большом Левшинском переулке; глава семейства Федор Алексеевич многие годы был старостой этого храма. Так судил о нем Господь, что кончина его последовала 14 октября 1935 года, в праздник Покрова Пресвятой Богородицы.
По окончании Заиконоспасского духовного училища в 1910 году Василий Федорович Надеждин поступил в Московскую Духовную Семинарию. С четырнадцати лет он пел в церковном хоре Покровского храма, а впоследствии и регентовал, организовав хор из прихожан.
Большое участие в Василии Федоровиче принимал его родственник по отцу архиепископ Анастасий (Грибановский). В мае 1914 года Владыка Анастасий получил назначение на Холмскую кафедру. По его приглашению летом того же года Василий Федорович посетил Холм; май 1915 года он также провел в Холмской епархии. Вместе с Владыкой Анастасием он ездил в Леснинский Богородицкии монастырь. Несколько дней в мае 1915 года Василий Федорович прожил в Яблочинском Онуфриевском мужском монастыре. Делясь с родителями своими путевыми впечатлениями, он писал:
«Я теперь очень сблизился и подружился с о.[тцом] архимандритом Сергием…<*> Мы с ним не расставались, ходили пешком в их Белоозерский скит, и я пришел в восторг, когда увидел Белое озеро… переплыли его на лодке… <…>
Обратно ехали на лошадях. Это было в субботу. Всенощная продолжалась с шести до десяти с половиной часов, но она была настолько хороша и благолепна, что я выстоял ее всю без особого утомления. Был за монастырской трапезой. Едят здесь очень скромно. Я все любовался, как мой о.[тец] Сергий превращался в торжественного архимандрита в трапезе и церкви. Я ему сказал это; он рассмеялся.
„А то как же! А Вы думаете, мы только босиком умеем ходить!..“ (Он шел лесом в скит и там ходил босым.) Мы с ним много говорили об идеальном пастырстве…»
В 1916 году Василий Федорович успешно окончил Семинарию. Он жаждал знаний и вначале хотел поступить на философское отделение историко-филологического факультета Московского университета, а затем, окончив университет, продолжить образование в Духовной Академии. В письме к Владыке Анастасию Василий Федорович писал: «…я хочу окончить Духовную Академию и быть священником — это решение подсказывает мне моя душа, которую привлекает пастырская деятельность. Я знаю (и это бесспорно), что чем солиднее, обширнее и значительнее будет мое образование, тем ценнее для дела Церкви и интереснее для меня самого будет моя деятельность как пастыря».
Приняв решение о поступлении после Семинарии в Московскую Духовную Академию, Василий Федорович в начале июня 1916 года выехал из Москвы в Кишинев. Владыка Анастасий, переведенный к тому времени на Кишиневскую кафедру, брал его с собой в поездки по епархии. Живя в Молдавии, Василий Федорович готовился к вступительным экзаменам в Академию.
«…7-го [июля 1916 года] рано утром, — писал он родным, — я уехал с о.[тцом] игуменом Парамоном… в Гиржав.[ский] мон.[астырь].
Замечательно красивые места, прямо Швейцария — горы и долины с прудами; темный буковый лес, монастырь под горой, с которой мы насилу съехали на тормозах. <…>.
.Пошел с книгой по опушке леса. Направо темный лес, а налево долина и скат, покрытый виноградником, хлебом, лесом… <…>
Я тут совсем пустынником заделался: одичал и оброс, целые дни провожу в одиночестве и в молчании, брожу по опушке леса с книгами…»
Поступив в Московскую Духовную Академию, Василий Федорович на первом курсе записался в группу, изучавшую историю и обличение западных вероисповеданий. Приступив к занятиям, он чувствовал большое воодушевление и стремился полностью уйти в «интересную и серьезную работу».
Из-за тяжелого экономического положения в Академии, вызванного первой мировой войной, осенний семестр 1916−1917 учебного года закончился 1 ноября, а весенний должен был начаться 20 февраля <*>.
В конце ноября 1916 года Василий Федорович был приглашен семейством графа Медема в имение — Хутор «Александрия», находившееся в Хвалынском уезде Саратовской губернии, преподавать Закон Божий Федору и Софии Медемам. Вскоре и дети, и взрослые искренно привязались к молодому учителю.
«Мы медленно, но верно сближаемся, — писал Василий Федорович своей будущей матушке Елене Сергеевне Борисоглебской; - во-первых, конечно, с Федей, который очень охотно приходит ко мне и помимо уроков… мешает заниматься, извиняется и спешит уходить, а мне жалко прогонять его… Особенно горячо с ним беседуем на уроках Закона Божия. Сегодня немного поколебались: как нам быть с седьмою заповедию… пропустить или учить? Я решил, что надо и ее пройти, и стал ему объяснять… Он внимательно слушал, но… сидел ко мне почти спиной… хороший! Софинька тоже ко мне уже привыкла, так много задает вопросов на уроке, что я хорошо устаю после двух уроков подряд по Зак. Iону] Божию (Феди и ее)».
В дни, предшествовавшие празднику Рождества Христова 1917 года, и в самый день праздника Василий Федорович много читал и пел с певчими в усадебной церкви, и сказал маленькую проповедь за Божественной литургией. Он говорил о том, что, несмотря на переживаемые Россией потери, — шла первая мировая война, — православные русские люди должны иметь радость во Христе, ибо защитники Отечества приняли на себя иго Христа и исполняют Его заповедь: любить до смерти.
В конце февраля 1917 года Василий Федорович для продолжения учебы возвратился в Московскую Духовную Академию. Это были дни начала революции. Известие об отречении государя императора Николая II от престола и образовании республики многими студентами Академии было встречено с ликованием. Василий Федорович, разделявший общее оживление из-за наступивших в России государственных и социальных перемен, имел более трезвый настрой. «Бог даст, республики и не будет. Она нам мало к лицу», — писал он в эти дни.
После окончания весеннего семестра и сдачи экзаменов он вновь уехал в Саратовскую губернию в имение графа Медема и возобновил занятия с Федей и Софьей.
В праздник святых первоверховных апостолов Петра и Павла Василий Федорович произнес за обедней в сельской церкви проповедь: «Говорил о том, что многие… не в состоянии оценить подвигов апостолов Петра и Павла, узнать внутреннюю историю их подвижничества… все происходящее: неповиновение властям, грабежи, захваты, самосуды-убийства (в Сызрани толпа… разорвала на куски двух братьев купцов, совершенно неповинных ни в чем) и успехи проповеди социалистов и анархистов, явно антихристианской, свидетельствуют о том, что большая часть русского народа совершенно не просвещена христианством», — и о приближении «к последним временам, как их описывает апостол Павел». Слово, сказанное Василием Федоровичем, раздражило распропагандированную революционерами молодежь из деревни Аграфеновки. Когда Василий Федорович и Федя Медем возвращались из села Черный Затон на Хутор, их окружила группа мятежников и угрожала близкой расправой «над попами и помещиками».
К началу нового учебного года Василий Федорович возвратился в Сергиев Посад. В Академии было «холодно, голодно и неуютно», условия содержания студентов еще более ухудшились, сократилось число лекций и зачетов, но была введена новая программа, лекции по Новому Завету читал архимандрит Иларион (Троицкий).
В ноябре 1917 года Василий Федорович пережил большой духовный подъем, посещая заседания Поместного Собора в Епархиальном доме. Помышляя о принятии в ближайшем будущем священного сана, он хотел получить место псаломщика на одном из московских приходов и советовался об этом с Преосвященным Анастасием, присутствовавшим на Соборе и находившимся в Москве.
В начале 1918 года, на святках, Василий Федорович был помолвлен с Еленой Сергеевной Борисоглебской, дочерью певца Большого театра Сергея Алексеевича Борисоглебского. «С одной стороны, — писал он своей невесте, — для меня так невыразимо приятно сознавать, что у меня нет и не может быть никакой иной любви и привязанности, как только к тебе. С другой стороны, я вполне сознаю, что недостоин тебя, и не стою тебя и не знаю, когда установится между нами равновесие. Кажется мне, что ты больше обогатила меня своим „невестием“, чем я тебя — своим „жениховством“». В последние дни Страстной седмицы, посылая Елене Сергеевне поздравления к празднику Святой Пасхи, Василий Федорович увещевал ее и делился с нею своими душевными переживаниями: «Как грустно мне слышать твой тихий, усталый голос и подозревать за ним… непраздничное настроение. Надеюсь, что не будет этого в Светлые дни Пасхи. Что бы ни было — они должны быть для нас всегда светлыми, всегда радостными. Сегодня плащаница возвратила мне Христа моего, Которого я так боюсь всегда терять из сердца, из души, а последнее теперь так часто угрожает… Теряется и губится душа в житейской суматохе; если бы ты знала, как это я теперь почувствовал на своем горьком опыте. Блажени воистину, яже избрал и приял еси, Господи, и, конечно, память их — в род и род, а не с шумом мимоидет…»
С установлением после октябрьского переворота 1917 года советской власти в России наступили времена гонений на веру и Церковь. В Москве в июле-сентябре 1918 года проходила третья сессия Поместного Собора, восстановившего в Русской Церкви Патриаршество, избравшего Главой ее святого Патриарха Тихона. В то же время проповедники безбожия всюду сеяли плевелы неверия, стремясь пленить духовно сбитую с толку социальными лжеучениями молодежь. Когда Василий Федорович в праздник Преображения Господня пришел ко всенощной в свой приходский храм, он увидел, что на клиросе поет один псаломщик. Василий Федорович стал на клирос и читал и пел.
В самый день праздника 19 августа 1918 года, вечером, он поехал в Политехнический музей, где шел диспут на тему «Советская власть и Церковь»; диспут вели нарком просвещения А. В. Луначарский, член Поместного Собора протоиерей Константин Аггеев и последователь учения Льва Толстого профессор Петроградского университета К. Поссе. Аудитория была полна, были заняты все проходы, собравшиеся охотно внимали богохульным речам атеистов. Из Политехнического музея Василий Федорович ушел с тяжелым чувством, «разбитый не умом, а сердцем».
На следующий день он рассказал о диспуте митрополиту Арсению (Стадницкому). «Сначала митр.[ополит] Арсений выслушал меня с большим интересом, — передавал он содержание этой беседы в письме к своей невесте, — согласился со мной, что необходимо позаботиться о более серьезных противниках Луначарскому, а главное, выбрать удобные темы для побивания большевизма и утвердить церковным авторитетом нек.[оторые] догматические ответы на „их“ вопросы, чтобы в таких религиозных диспутах не могло быть отсебятины».
«У Церкви отнято все имущество буквально, — писал Василий Федорович Елене Сергеевне в начале сентября 1918 года, — храмы с утварью по особому соглашению будут передаваться Совдепом приходским общинам в бесплатное, бессрочное пользование. Закон Божий окончательно изгнан из школы, и все духовные школы закрыты; никому не разрешается учить и учиться в школах религии до восемнадцатилетнего возраста, за исключением богословских школ… Академии не то закрыты, не то нет. <…>
Мне больно и жутко не за себя, не за тебя… но за многих русских людей, губящих свои души…
„Борьба за душу человеческую“, — сказал Луначарскии, — нет, не борьба, но только стихийное антихристово душегубительство — и несть изымаяй».
После Успенского поста возобновились занятия в Московской Духовной Академии. Учение доставляло жаждущему христианского просвещения Василию Федоровичу большую радость, он чувствовал себя, «как рыба в воде». В первый академический день нового учебного года он с тремя сокурсниками отправился к отцу Павлу Флоренскому, которого глубоко чтил, чтобы поздравить его с десятилетием его первой лекции в Академии. Говорили о современных событиях; отец Павел прочитал предсказания о будущем России преподобного Серафима Саровского.
Весной 1919 года, на пятой неделе Великого поста, Московская Духовная Академия была закрыта. В Москве был голод и эпидемия сыпного тифа. Чтобы поддержать овдовевшую сестру Екатерину, с тремя ее малолетними сыновьями, Василий Федорович вынужден был уехать вместе с нею к своему другу священнику Иоанну Козлову в село Никольский Поим, находившееся в Чембарском уезде Пензенской губернии. В Пойме он был принят на работу учителем математики в гимназию.
С начала 1919 года повсеместно в России вскрывались и изымались мощи святых угодников. В Пойме Великим постом было получено известие о поругании святых мощей в Воронеже. На Божественной литургии 23 марта отец Иоанн Козлов сказал проповедь, обличающую действия безбожной власти по отношению к святым мощам. В тот же день за вечерней Василий Федорович сказал слово о святыне Креста. Вечерня вышла очень торжественная, собралось много народу, интеллигенция и молодежь, пел добровольно собравшийся хор певчих, после вечерни три священника читали акафист Божественным Страстем Христовым.
В апреле 1919 года Василий Федорович приехал в Москву, в Фомино воскресение 27 апреля обвенчался с Еленой Сергеевной и после венчания возвратился с нею в Поим, где жил и учительствовал до 1921 года.
В эти годы, не оставляя намерения послужить Богу в священном сане, самоотверженно трудясь, неся тяготы и скорби своих близких, он укреплялся духом и созревал для служения духовной семье — своей будущей пастве. После скоропостижной кончины в Пойме сестры Василия Федоровича Анны, также оказавшейся на его попечении, отец их, Федор Алексеевич Надеждин, в письме к сыну писал: «Бедный наш мальчик, как много жизненных осложнений свалилось на твою милую головку! Утешаюсь мыслию, что, м.[ожет] б.[ыть], Господь Бог испытует Своего избранника. А все-таки, несмотря ни на какие личные невзгоды и напасти, следует спешить делать добро».
Для завершения академического образования Василий Федорович в июле 1920 года приехал в Москву; экзамены выпускники Академии сдавали на квартире отца Владимира Страхова. В марте 1921 года Василий Федорович переехал ближе к Москве и устроился счетоводом в Построечном управлении узкоколейки города Орехово-Зуево. Вскоре вместе с Еленой Сергеевной и сыном Даниилом они поселились в Петровско-Разумовском у тестя Сергея Алексеевича Борисоглебского.
3 июля 1921 года, в Неделю всех святых, в земле Российской просиявших, Василий Федорович был рукоположен святым Патриархом Тихоном во диакона, а 7 июля, в праздник Рождества Иоанна Предтечи — во иерея к церкви во имя Святителя и чудотворца Николая у Соломенной Сторожки <*>.
Никольский храм — единственное место священнического служения отца Василия до самого дня его ареста в 1929 году — был построен усердием офицеров расквартированной в Петровско-Разумовском 675-й пешей тульской дружины по проекту архитектора Федора Шехтеля и освящен епископом Можайским Димитрием (Добросердовым) в 1916 году. Церковь была построена на земле Сельскохозяйственного института и приписана к институтской Петропавловской церкви. Институтский храм, как и все храмы при учебных заведениях, после революции был закрыт, и прихожане его перешли в Никольскую церковь. К 1924 году в южной части летнего неотапливаемого храма был устроен теплый придел.
Приход Никольской церкви в основном составляла научная интеллигенция, жители поселка при Сельскохозяйственном институте.
Группа профессоров Института после закрытия институтского храма обратилась к отцу Василию Надеждину с просьбой заняться христианским просвещением их детей. Отец Василий, многие годы сознательно готовившийся к пастырской деятельности, с радостью принял это предложение. Он сумел привлечь к участию в богослужении приходскую молодежь, и таким образом из юношей и девушек составился прекрасный церковный хор, вел с духовными детьми беседы об основах православного вероучения, посещал с ними концерты классической музыки, разбирал литературные произведения. Просветительскую деятельность среди молодежи вели по благословению отца Василия и некоторые члены приходской общины.
Обязанности пастыря, заботы о духовных детях отец Василий ставил выше всего. В январе 1927 года матушка Елена Сергеевна родила сына Сергея и ожидала прихода отца Василия в клинику.
На этот день был назначен доклад Николая Степановича Педашенко о первых веках христианства, отцу Василию необходимо было присутствовать при чтении этого доклада, и он попросил навестить матушку Сергея Алексеевича Никитина (впоследствии епископа Стефана).
«Я не могу никому позволить вмешиваться в мою пастырскую деятельность, которая у меня всегда будет на первом плане, — писал отец Василий Елене Сергеевне. Ты это знаешь и понимаешь меня, а потому и не будешь осуждать меня или сердиться на меня как жена моя».
В 1920-е годы в доме Клушанцевых на Михалковской улице была устроена своего рода начальная школа для небольшой группы детей прихожан Никольского храма, в которой отец Василий преподавал Закон Божий и общеобразовательные предметы.
Отец Василий, всегда носивший в душе радость о Господе Иисусе, имел особый дар сообщать ее своей пастве. Крестный ход в День Святой Пасхи начинался с того, что отец Василий выходил из царских врат и один запевал: «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити». За ним уже стихиру пел весь собравшийся на пасхальное богослужение народ.
За год до ареста у отца Василия началось обострение туберкулеза, и ему пришлось летом уехать в Башкирию на лечение кумысом. В отсутствие отца Василия в Никольском храме по его просьбе служил отец Владимир Амбарцумов. Находясь на лечении, отец Василий молился за богослужением в местной давлекановской церкви и сблизился со служащими в ней священниками Иоанном и Сергием.
Как пастырь, он не мог обойти вниманием особенностей церковной жизни за пределами его епархии и прихода: «Служат здесь хорошо. Уставнее нашего. Это очень приятно, когда духовенство на высоте. <…>
Местный архиерей обязал священников всякое Таинство предварять объяснительным поучением… Вот это правильно, а мы еще не додумались до этого… <…>
Стоял и вспоминал мою церковку. Как-то у вас там все?»
Из Башкирии отец Василий писал письма своим духовным чадам, и, подобно тому как в древние времена апостольские послания прочитывались в домашней церкви, письма отца Василия читались вслух в кругу его духовной семьи, которую он, как истинный пастырь, никогда не оставлял без отеческого попечения.
Вдохновенное служение и проповеди отца Василия, активная пастырская деятельность не остались незамеченными гонителями Церкви, понимавшими, что семена веры, посеянные в юных сердцах добрым пастырем, могут принести духовные плоды.
28 октября 1929 года отец Василий был арестован и помещен в Бутырскую тюрьму. Во время обыска он сумел передать матушке Елене Сергеевне письмо, обнаружение которого могло повлечь за собою арест его духовного чада. 1 ноября отец Василий был допрошен старшим уполномоченным шестого отделения Секретного отдела ОГПУ А. В. Казанским и дал следующие «показания по существу дела»:
- Что касается степени моей политической грамотности, то я совершенно теряюсь при политике в жизни. Я, например, разбирал в свое время трактат Данте «De monarhia» — принимаю или, вернее, мог бы принять его стройную систему: помазанника Божия на престоле, возглавляющего нацию, и т. д. Но практика монархизма меня отталкивает.
У меня, действительно, был доклад профессора Лосева «Об имени Божием», на котором были Педашенко — сейчас, кажется, безработный, историк, Шенрок — библиотекарь 1-го МГУ, возможно, что Некрасова Лидия Ивановна с дочерью; в общем было человек до десяти.
Бывал у меня Новоселов раза два — в последнее время перед арестом. То, что он скрывался и конспирировался, я знал, но вовсе не представлял себе четко действительные причины этой необходимости скрываться. Чтобы Новоселов был по убеждениям, как я представляю, каким-нибудь особым революционером, это вряд ли. Его критика распутинщины касалась, главным образом, влияния Распутина на церковную жизнь. Как я себе представляю, Новоселов хотел бы просто «почистить» самодержавие. Сам я с ним на эти темы не беседовал.
Флоренский был у меня один раз.
Новоселов также считал себя имяславцем.
О близкой ко мне молодежи могу сказать следующее: пришла ко мне она сама. Все лица, впоследствии бывавшие у меня, были связаны между собой еще школой, где они вместе учились. Вероятно, поэтому они также всей группой и перешли ко мне. У меня в церкви эта молодежь пела в хоре. Собираясь у меня на квартире, молодежь обыкновенно пела из опер под аккомпанемент моей жены. Церковные спевки бывали в церкви. У меня на квартире духовного мы пели мало.
Делал доклад о впечатлениях от моей поездки в Саровскую пустынь, о тех сказаниях, которые связаны с Дивеевым монастырем и Серафимом Саровским. Между прочим, рассказывал им о том, как во исполнение приказания Серафима умерла Елена Мантурова (в послушание, как мы говорим).
Были у меня беседы, посвященные юбилеям Первого Вселенского Собора, Григория Богослова и Василия Великого. Собственно, проповедь в церкви была по этим вопросам, а дома молодежи я читал только некоторые документы той эпохи.
Специальных вопросов по поводу существующего социального порядка и по поводу отдельных моментов взаимоотношения Церкви и государства, равно и чисто политических вопросов, мы никогда не обсуждали. Последние, т. [о] е.[сть] политические вопросы, иногда только, и то вскользь, в обывательском разрезе, трактовались у нас; говорили, например, что жестока политика власти по отношению детей лишенцев и к лишенцам вообще. Специально вопросов о лишенцах не разбирали.
В вопросах об арестах церковников я придерживаюсь той точки зрения, что трудно провести грань между церковным и антисоветским и что поэтому со стороны власти возможны перегибы. Только в таком разрезе я и касался этого вопроса в беседах с молодежью, не ставя, конечно, этот вопрос специальной темой для беседы.
Молодежь у меня принимает участие в церковных делах с [19]21 года. Всего у меня не больше десяти человек. Пять девочек: две дочери Мерцалова (профессора) (одна из них в 1-м МГУ, по имени Мария, другая — Надежда, еще не держала экзамен), две дочери б.[ывшего] торговца, теперь совслужащего Целиева Василия Ивановича Татьяна и Клавдия (они собираются готовиться в вуз), Елизавета Обыдова (учится на курсах иностранных языков). Кроме того, есть младшие девочки, учащиеся петь в хоре: Калошина, Борисова, Целиева. Из мужской молодежи: Иван Барановский (служит в Тимирязевской академии), Петр Столыпин — сын б.[ывшего] священника, теперь работающего в управлении какими-то домами (Столыпин — сезонник в совхозе около Хлебникова), Виталий Некрасов — студент Тимирязевской академии. Остальные — более случайного порядка. Игорь Фортунатов внук профессора] Фортунатова — бывает редко. <…>
Когда у нас затрагивался вопрос об исповедничестве, т.[о] е.[сть] о возможности примирения верующих с окружающими условиями, то здесь я проводил такую точку зрения: есть пределы (для каждого различные), в которых каждый христианин может примиряться с окружающей его нехристианской действительностью; при нарушении этих пределов он должен уже примириться с возможностью и неприятных для него лично изменений условий его жизни, иначе он не есть христианин. Христианином надо быть не только по имени…
В Бутырской тюрьме отец Василий встретился с отцом Сергием Мечевым, которого хорошо знал; их беседа продолжалась несколько часов и была очень значительной для обоих. Отец Сергий засвидетельствовал впоследствии, что отец Василий был уже готов предстать пред Господом.
Он был отправлен в Соловецкий лагерь особого назначения, но, ввиду того, что навигация была уже закрыта, оставлен до весны в Кеми. В декабре 1929 года заболевшего тифом заключенного перевели в лагерный лазарет, а на его место в бараке перевели отца Василия. Вскоре отец Василий заболел сыпным тифом. В санчасти ему сделали укол и внесли инфекцию — началась гангрена.
Матушке Елене Сергеевне разрешили приехать к умирающему мужу. Из Кеми она писала родным:
Хожу утром и вечером вдоль деревянного забора с проволокой наверху и дохожу до лазарета, где лежит мое кроткое угасающее солнышко. Вижу верхнюю часть замерзшего окна и посылаю привет и молюсь. В три часа делаю передачу молока, бульона (кур здесь достать можно), получаю его расписку, написанную слабым почерком. Вот и все! Ночь проходит в тоске и мучительных снах. Каждый раз, как отворяется дверь нашей квартиры, я смотрю, не пришли ли сказать роковую весть. <…>
Его остригли, изменился он сильно и исхудал, говорят, перевязки мучительны и изнуряют его. <…>
Я так счастлива, что живу здесь и могу помочь ему хоть сколько-нибудь. <…>
Прошу о.[тца] Влад.[имира] помолиться; на Маросейку и Дмитр.[овку] передайте…"
Перед своей кончиной 19 февраля 1930 года отец Василий сподобился принятия Святых Христовых Тайн. Последние слова его были: «Господи, спаси благочестивыя и услыши ны». Начальник лагеря разрешил матушке Елене Сергеевне молиться ночью рядом с умершим мужем и предать его тело погребению.
Предчувствуя близость своей кончины, отец Василий, еще до болезни, в День Ангела старшего сына Даниила 24 декабря 1929 года написал матушке Елене Сергеевне последнее письмо:
«Господи, помоги мне сделать это дело хорошо…
Сегодня, в День Ангела моего старшего сынка, моего Додика, мне пришла мысль грустная, но, кажется мне, правильная, что я должен написать прощальное письмо на случай моей смерти… Ибо, если я заболею тифом, то писать уже не смогу, никого из близких не увижу и не услышу, не смогу ничего передать им, кроме этого письма, если оно будет написано заранее и… если Господь устроит так, что оно дойдет до моих близких…
Это письмо должно заменить меня, прощание со мною, участие в моих похоронах, которые произойдут здесь без участия моих близких, без их молитвы и слез… Пишу все это спокойно и благодушно, ибо в душе живет неистребимая „надеждинская“ надежда, что я вовсе не умру здесь, что я уеду из этого проклятого места и увижу еще всех моих дорогих… Но это будет дело особой милости Божией, которой я, м.[ожет] б.[ыть], и не заслужил, — а потому пишу это письмо.
Первое слово к тебе, моя дорогая, любимая, единственная Элинька, моя Ленуся! Прежде всего, благословляю тебя за твою верную любовь, за твою дружбу, за твою преданность мне, за твою неисчерпаемую нежность — неувядающую свежесть любовных отношений, за твою умную чуткость ко всему моему, за твои подвиги и труды, связанные с пятикратным материнством, за все лишения, связанные с твоим замужеством, наконец, за все эти последние слезы разлуки после моего ареста… Да воздаст тебе Господь за все, да вознаградит тебя любовь наших детей, любовь моих печальных родителей (если они переживут меня), моих братьев и сестер, всех моих друзей. Увы, я так мало любил тебя за последние годы, так мало принадлежал тебе духовно; благодарю тебя за наши последние встречи в Ильинском, на Сенеже; благодарю тебя за то, что ты удержала меня при себе и просила не торопиться переезжать на новую квартиру.
Как хорошо нам было вместе в нашей кают-компании! Как ярко вспоминаю я наш уют, наш светлый мир, наше семейное счастье, тобою созданное и украшенное! Десять лет безоблачного счастья! Есть что вспомнить! есть за что следует горячо благодарить Бога. И мы с тобой должны это сделать… во всяком случае и в том, если ты уже меня не увидишь на этом свете… Да будет воля Божия! Мы дождемся радостного свидания в светлом царстве любви и радости, где уже никто не сможет разлучить нас, — и ты расскажешь мне о том, как прожила ты жизнь без меня, как ты сумела по-христиански воспитать наших детей, как ты сумела внушить им ужас и отвращение к мрачному безбожному мировоззрению и запечатлеть в их сердцах светлый образ Христа.
Прошу тебя, не унывай, я буду с тобой силою моей любви, которая „никогда не отпадает“. Мое желание: воспитай детей церковно и сделай их образованными по-европейски и по-русски: пусть мои дети сумеют понять и полюбить книги своего отца и воспринять ту высокую культуру, которой он дышал и жил. Приобщи их к духовному опыту и к искусству, какому угодно, лишь бы подлинному.
Кто-то из моих сыновей должен быть священником, чтобы продолжать служение отца и возносить за него молитвы. Ведь я так мало успел сделать и так много хотел! Элинька, милая моя! Если бы ты знала, если бы знали люди, как мне легко было любить и как я был счастлив чувствовать себя в центре любви, излучающейся от меня и ко мне возвращающейся. Как мне сладко было быть священником! Да простит мне Господь мои слабости и грехи по вашим святым молитвам!
Благодарю тебя За твою музыку, за музыку души твоей, которую я услышал. Прости, родная! Мир тебе. Люблю тебя навсегда, вечно…»
Письмо это было получено в Москве в день кончины отца Василия 19 февраля 1930 года.
Священномучениче Василие, моли Бога о нас.
Источники для составления жития:
Архив ПСТБИ.
Жизнеописание священномученика иерея Сергия Мечева, составленное его духовными чадами // Надежда: Душеполезное чтение. Вып. 16. Базель — М., 1993. С. 147−148.
Каледа-Амбарцумова Л. Соломенная Сторожка: (О храме Святителя Николая и его последних настоятелях) // Московский журнал. 1992. N 10. С. 57−59.
ЦА ФСБ РФ. Дело Р-41 202.
ИЗ ПИСЬМА НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА ЛИНДРОТА МАТУШКЕ ЕЛЕНЕ СЕРГЕЕВНЕ НАДЕЖДИНОЙ
28 (февраля 1930 года)
Он был не из тех бездушных трафаретов, о которых говорится: «ни горяч, ни холоден». Он был именно горяч и отдал всего себя на служение Богу. Не стало дорогого о.[тца] Василия, но земная жизнь его не угасла: остались его дела, его слова, его намять, а главное, осталась часть его самого его молодые ростки, его дети, и дай Бог, чтобы они были такие же чистые и светлые умом и сердцем, такие же твердые и мужественные в своих убеждениях, каков был их отец, а также верная спутница его жизни до последних минут их мать. Если в настоящее время кем-либо пишется история нашей Церкви, то, я думаю, что о.[тец] Василий перейдет к потомству как славный, неутомимый ревнитель Церкви, пострадавший и отдавший жизнь свою за укрепление Христова учения в бурное для него время.
У тебя, дорогая Лялюшка, личное великое горе, горе незабывное и тяжкое, горе настолько большое, что, мне кажется, обращаться к тебе с обычными словами утешения было бы неуместно. Это горе надо перестрадать в глубине своей души, надо терпеть и молиться…
Если так случилось, значит предопределено; значит так надо Тому, Кто распоряжается судьбой и жизнью людей. Помни: как христианка, ты должна найти в себе силы и мужество беспорочно нести посланный тебе крест жизни, ибо в страданиях душа очищается. У тебя остались малыши, и на них должна быть сосредоточена цель и смысл всей твоей жизни, и думаю, что в этом самоотречении ты найдешь удовлетворение и утешение. Да хранит Господь тебя и детей от напастей и да пошлет вам успокоение. <…>
ИЗ ПИСЬМА ПРИХОЖАНИНА НИКОЛЬСКОГО ХРАМА АЛЕКСАНДРА ГЕРАСИМОВИЧА МАТУШКЕ ЕЛЕНЕ СЕРГЕЕВНЕ НАДЕЖДИНОЙ
26 февраля 1932 года
Приехали Вы тогда прямо оттуда как назвать, из проклятого или благословенного места, — разве Голгофа проклятое место? Это место поклонения и благоговейных слез. И знаю-помню, и по себе понимаю это священное чувство к нему, которое у Вас тогда было… Стояху при кресте Иисусовом Мати Его, и сестра Матери Его…
К Ней и да будет устремлена ищущая утешения душа, к Ее скорби, к Ней — Она ведь не только скорбящая Матерь, но и Радость всех скорбящих, и потому именно Она стала Радостью, что Она тогда у креста стояла…
И Вы стояли, дорогая паша и родная мама, и Вам дай Бог Распятый и Воскресший и радоваться, и быть радостью (хоть это и трудно, но потом солнце сияет, как сияло оно уже и два года назад, 13 (26) февраля, в день темной скорби…).
Христос с Вами и с детками родными. <…>
