 |
| Русская неделя | Иеромонах Феогност (Пушков) | 06.04.2007 |
Итак, природа Церкви, ее содержание и суть — не от мира сего. Благодать, приходящая свыше, вливается в естественные тварные сосуды. Но означает ли это, что вмещающие эту благодать сосуды всегда ей адекватны? Все ли вместилища и храмы благодати являются ее достойными носителями? — Нет! Даже напротив, Бог и Его сила пребывает в нас и с нами не благодаря нам, а чаще вопреки нам, вопреки нашей упертости, нашим заблуждениям, нашей косности. Да и не может ни одно человеческое естество быть адекватным и достойным (само по-себе) носителем Таинства Божественного. Еще ветхозаветный человек понимал: «И небеса нечисты в очах Его» (Иов.15:15), «и в Ангелах Своих усматривает недостатки» (Иов.4:18). Потому и апостол Павел, сказав о даре благодати, заметил: «Но сокровище сие мы носим в глиняных сосудах, чтобы преизбыточная сила была [приписываема] Богу, а не нам» (2Кор.4:7). Потому на каждой службе мы выражаем Богу благодарение еще и за то, что Он сподобил нас совершать эту самую службу, как говорит свт. Василий Великий, «не по делам нашим, но по единой Твоей точию милости» [1].
Все это предисловие к нижеследующему исследованию имеет одну единственную цель: чтобы мы, православные христиане, в каком бы звании и сане мы ни были, были весьма осторожны со своими суждениями, и без тщательного изучения проблемного вопроса, не давали бы скороспелых и «твердых» ответов. Потому что мы сами порою проявляем невежество, а выдаем его за мнение Церкви.
Но так как к скороспелым суждениям относится довольно модное на сей день навешивание ярлыка «модернист», автор этих строк считает необходимым дать краткое определение самого понятия модернизма, его философское и богословское значение, а также литургический ракурс религиозного модернизма. Итак, что такое модернизм?
Философия
Четкой «научной формулы» модернизм не имеет. «Попытки дать определение модернизму имеют длинную историю. До сих пор это один из самых сложных вопросов, связанный со всеми проявлениями культуры рубежа XIX — XX веков. Термин „модернизм“ характеризуется как семантически нестабильный, необъятная широта которого часто давала повод недоразумениям и дискуссиям» [2].
Вот какое определение модернизму дает философский словарь:
«МОДЕРНИЗМ — неклассический тип философствования, радикально дистанцированный от классического интеллектуальным допущением возможности плюрального моделирования миров и — соответственно — идеей онтологического плюрализма… В качестве основных характеристик М. могут быть зафиксированы: 1) отказ от моноонтологизма, презумпция на принципиальную открытость системы мира: психологическая артикуляция бытия у Шопенгауэра, лингво-математическая у Куайна, экзистенциальная у Сартра и т. п» [3].
Т. е. человеческое «я» объявляется основным и безусловным креативным (творческим) началом, модифицирующим в себе все мироздание, а не только отношение к нему. Как тут не вспомнить искушение первозданной четы в раю: «будете как боги» (Быт. 3:5), нашептывал искуситель. Последствия его внушений описаны там же, где и само искушение.
Далее к признакам модернизма относятся:
«Акцентированный антитрадиционализм (вплоть до постулирования значимости воинствующего эпатажа, перманентного бунта и поворотных разрывов с предшествующей традицией); Пафосный отказ от классической идеи „предустановленной гармонии“ (инициированный сомнениями по поводу амбиций разума), в рамках которого отсутствие гармонии полагается неизбывной характеристикой существования человеческого рода; Преодоление трактовки человека как „слепка“ Бога и отказ от монистического гуманизма (плюральные версии гуманизма в экзистенциализме, марксизме, неофрейдизме и т. д.; переосмысление сущности и направленности гуманизма как такового: идея „сверхчеловека“ Ницше, „негативный гуманизм“ Глюксмана и др.), что вылилось в социальный конструктивизм, породивший разнообразие плюральных стратегий формирования „нового человека“, предельное свое выражение обретших в радикализме марксистского революционизма (см. Сверхчеловек, Ницше); Подчеркнутый антинормативизм, основанный на рефлексивном осмыслении того обстоятельства, что люди живут по нормам, ими же самими и созданными, исторически преходящими и релятивными, и в перспективе приводящий к отказу от идеала традиции» [4].
По сути, перед нами всесторонний бунт. Этот эпатаж так сильно напоминает драму на небе в ангельском мире, что логично возникает мысль: а не тот ли самый персонаж спроектировал все эти этапы развращения человека «свободой», который, изначально возгордившись, был низвергнут с высоты славы? — Да, это он самый, первый лжец и первый источник греха. И падший Денница, и современные модернисты бунтуют по одному принципу: бунт не во имя каких-то ценностей, а во имя «вседозволенности», свободы (по сути — рабства греху), лишенной всякой ответственности. «Мне кажется, что в максимально упрощенном виде возникновение модернизма можно охарактеризовать двумя основными чертами: взрывным развитием науки и техники и торжеством индивидуальности…
самодовлеющий гуманизм привел к претензии все объяснить и над всем господствовать» [5], используя технику как инструмент к осуществлению идеи «человекобожия».
Гуманизм, роковая роль которого отмечена проф. О. Клеманом, поставил человека превыше всяких авторитетов, провозгласив единственным критерием действий человека нравственное чувство самого человека и общественную этику (построенную по принципу: «Ты не трогай меня, а я не трону тебя»). Общественная этика гуманизма не боролась с пороком. Она только провозглашала принцип свободы одной порочной натуры от влияния другой. Скажем, блудник свободен блудить, но пусть он блудит с теми, кто согласен с ним блудить, а не навязывает своего пристрастия другим. Ничто не мешает человеку заниматься блудом, но почему он не считается с тем, что у соседа его могут быть иные пристрастия (скажем, он гомосексуалист, а не гетеросексуален)?
Гуманизм не захотел ничего знать о пороках, т.к. единственным пороком для гуманизма является навязывание своих пристрастий другим. Все остальное допустимо. Допустимо, потому что у каждого свое представление о нравственном. Совесть-то у каждого своя…
Гуманизм не объединил людей (хоть он и пытался привести человечество к примирению, путем компромиссного сосуществования), а разъединил человечество: каждый ушел в свой собственный мирок, наполненный «своими» страстями, «своим» мировоззрением, «своей» религией. Всем своим, а, по сути — только самим собой. Настолько наполненным собой, что уже не было места для другого, даже для Того Единственного Другого, Кто стоит по ту сторону всех вещей, но при этом Своею рукою терпеливо держит весь мир, ожидая обращения каждой разумной души.
Разделенный с обществом твердой стеной индивидуализма, человек стал искать везде и всюду только то, что бы отражало его личное мировоззрение. Везде индивидуалист ищет отражения себя — в искусстве, в науке, в литературе и даже в религии.
Но гуманизм эту роковую правду об индивидуализме еще красиво маскировал, вуалировал, прикрывал идеей «общественного блага», «уважения свободы другого», «проявлением личных особенностей человека». Модернизм же предпочел сорвать весь этот красивый маскарад, носить который ввергнутое в самообман безбожное человечество просто устало. Модернизм обнажил бездну обезбоженного человека. Но, к несчастью, обнажил он не для того, чтобы наполнить это пустоту Жизнью, а только для того, чтобы возвеличить весь этот ад. Вот что такое модернизм. Он поставил во главу угла человека и только человека, уже не ради свободы другого, не ради сосуществования в обществе разнородных человеческих персонажей, а только ради самого возгордившегося человека.
Философия, будучи мыслительным началом деятельности, проводит в жизнь свои идеи, а значит, находит свое воплощение в культуре и религии: «МОДЕРНИЗМ — в XIX в. художественная идеология, а в ХХ в. также и эстетика, впервые в истории отдающая предпочтение не традиции (античной и христианской), а ценностям „современного“ — свободе и индивидуальности. М. претендовал на место либеральной неорелигии, в которой главное место отводилось бы искусству как форме самовыражения человека (отсюда провозглашаемое в м. право художника выбирать сюжет и формальный язык). М. руководствуется логикой линейного прогресса; место традиции занимает мода (соответствие своей эпохе), к художнику предъявляется требование быть постоянным новатором» [6].
«Источник модернистской, современной апостасийной, отошедшей, прежде всего, от религиозных традиций культуры находится в самой логике развития европейской культуры, обусловленной импульсом Ренессанса, в последовательной секуляризации всех сфер человеческой деятельности» [7].
Теология
Итак, модернизм — философское течение. Оно является итогом многовекового сопротивления человека быть послушным воле Божией (подчеркиваю: воле Божией, а не частным мнениям отдельных людей, пусть даже святых). Корни модернизма уходят в крайние формы либертинского мировоззрения (современный его аналог — либерализм), принцип которого твердо помнить: «я свободен», а значит, «все мне позволительно» [8]. Но при этом напрочь отвергается всякая мысль об ответственности за свои действия, игнорируется нравственный ценз на действия, забывается, что «не все полезно». Именно с либертинским мировоззрением пришлось столкнуться ап. Павлу (см. 1Кор. 10 глава).Религиозным воплощением идеи либертинцев был «левый» гностицизм, суть которого в том, чтобы всевозможным развратом истребить «злую материю», которая порабощает нас своим вещественным законам. А значит, это протест против Самого Бога, Творца мира.
Это протест против законов естества, а значит, протест против Того, Кто их установил. Это если подойти к духовной оценки исследуемого нами явления. Если посмотреть очами веры на описанное явление, то это бунт падшего ангела.
Но это, так сказать, описание ситуации «за кадром». В «кадре» же мы видим логическое развитие либертинского мировоззрения, мировоззрения, с которым боролись первохристиане, называя его «сатанинским».
Несомненно, религиозность модерниста есть поклонение не Богу, а самому себе (выше было отмечена тенденция художественного модернизма занять место религии, в которой бы целью было не общение с Богом, а самовыражение адепта). Модернисту нужен не Бог, а домашний кувшинный «божок», «Джинн», к которому обращаются, «когда нам хочется». Поэтому в религиозности модерниста нет поклонения Богу, нет идеи служения, нет Любви, нет союза, нет постоянных живых семейных отношений с Богом. Все вышеперечисленное «раздражает» модерниста, а в религии, в храме, он хотел бы видеть центром себя, свои «представления о Боге», а точнее — свои карикатуры на Бога. Этим карикатурам модернист готов поклоняться, им готов служить, их готов отстаивать и за них порой готов даже умереть в приступе фанатизма. В язычестве человек персонифицировал свои страсти, давал им статус «богов», и служил им. То же самое происходит в модернизме. Различие только в том, что человек не ставит себе видимый образ своих страстей, не кадит перед ним, не кланяется. Но всею своею жизнью служит этим страстям, служит более раболепно, чем язычники своим идолам. Модернист не готов принять Бога таким, как Он есть. Поэтому для модерниста неприемлема сама идея Откровения: Откровение требует усилия воли, решимости принять его. Для модерниста откровение — это он сам. Его собственные сны, его иллюзии, образы больного воображения — вот единственное откровение для модерниста, который считает все это «голосом бога» [9].
Итак, свое «я», свои личные переживания модернист ставит в религии превыше всякого авторитета. Приходя в храм, он хочет встретить там себя в образе Бога, он хочет, чтобы верующие поклонялись его представлениям о Боге. Будучи наполнен гордыней (как всякий посредственный человек), модернист считает себя весьма образованным и очень умным человеком, благодаря чему он считает глупцами и невеждами всех, кто «не понимает» «элементарных», для этого модерниста, вещей. Так или иначе, модернисту чуждо Таинство, понятие благоговения, Тайны, встречи. Он хочет все «пощупать», причем выставляет свои притязания весьма вульгарно. Философское постулирование права на субъективизм привело к тому, что каждый субъект теперь свое субъективное мнение считает высшим проявлением объективности! И когда говорится о Боге Непознаваемом, о Боге Триедином, о Боге как Таинстве и Чуде, о Воскресении, о девственном зачатии Христа, о Таинстве отношений души человека с Богом — все эти реалии оказываются пренебрежительно модернистом отвергнутыми во имя его «личного религиозного опыта», а точнее — во имя отсутствие всякого религиозного опыта. Никакого здравого учения (ср. 2Тим. 4:3−4) о вере и о Боге такой персонаж не принимает уже на том основании, что никаких внешних авторитетов, никаких «сомнительных древних манускриптов» он признавать не хочет, а собственного опыта чуда и дара, как мы сказали, он не имеет. Он просто не в силах пережить Таинство и коснуться его трансцендентной глубины. Гордыня не дает!
Здесь я не хочу приводить список так называемых «либеральных теологов», основных адептов и апостолов модернизма в религии. Пусть читатель сам узнает, кто есть кто. Моя же цель, как я сказал в самом начале, защитить от необоснованных нападок и ярлыков тех, кто никакого отношения к модернизму не имеет, но, тем не менее, постоянно в этом обвиняется (опять же, никаких имен, пусть сами читатели узнают по плодам, кто в первом лагере, а кто — во втором).
Какое это все имеет отношение к литургии?
Мы нарисовали ужасную, трагическую, но предельно реальную картину модернизма. Теперь зададим себе вопрос: разве что-то из этого можно увидеть в святоотеческом богословии литургии? Разве святые отцы, которые писали комментарии к Литургии, исполненные глубокого смирения, любви, восторга перед Евхаристией, были модернистами? Почему же сегодня попытка возврата к святоотеческому отношению и служению Литургии стала восприниматься как модернизм? Разве участие в проникновенных, исполненных высоты смирения, благоговения молитвах Церкви есть модернизм? Разве то, что человек слышит слова молитвы Евхаристии, исповедание падшести человека и благодарение Богу за восстановление наше «не по заслугам нашим, а только по Божиему милосердию» имеет хоть что-то общее с духом модернизма? Почему же сокровище смирения, источник любви к Богу оказывается недоступным для христианского народа?Неужели мы рискнем сказать, что святые Максим Исповедник и Николай Кавасила, которые писали о лицезрении верными того, что совершается на престоле во время Евхаристии, были «модернистами» и вносили в церковную жизнь «чуждый ей элемент»?
Напрасно обвиняют современных теологов (таких как о. А. Шмеман [10]) в том, что они привносят в религию не смирение, а человеческую гордыню и ориентируются не на подвиг, а на потребности страстного человека.
Сам о. Александр Шмеман как раз в полную противоположность выдвинутому против него обвинению, следует иному принципу: «Считать, что процесс литургического упадка можно остановить непродуманными и преждевременными внешними реформами, единственной целью которых является удовлетворение неясных и сомнительных требований мифического современного человека, значит глубоко ошибаться. Ибо то, что необходимо этому современному человеку, его культуре и его обществу, — пишет Шмеман, — не есть Церковь, которая исполняет свою Божественную миссию так, что в любое время и в любом месте является подлинным богоявлением, даром и изобильным излиянием вечной Тайны спасения» — пишет о. Александр в своей замечательной книге «Церковь, Мир, Миссия"… Шмеман на самом деле занимает очень консервативную позицию, когда речь идет о возможности литургической реформы. Он подчеркивает, что миру нужно не новое богослужение, а новое открытие подлинного смысла и силы богослужения» [11].
Заметим, Шмеман говорит о «новом открытии» Литургии, а не о создании «новой Литургии». Открывают то, что было утрачено. Утраченное сокровище после его обретения не перестает быть тем, чем оно было до его забвения. Поэтому Шмемана никак нельзя обвинить в модернизме: он призывал не создавать новое, а вновь Открыть Вечно Новое, но сущее прежде всех веков в Боге Таинство нашего спасения, вникнуть в него. Так непрочитанная книга может веками стоять на книжной полке, она «есть в наличии», но она не прочитана. Литургия Церкви, благодаря секуляризации жизни, была той самой «непрочитанной книгой», которая всегда имеется в наличии у Церкви, но которая нуждается в изучении, в бережном хранении — но не как «культурного наследия», а как сокровища, нами наследованного и нами всецело принятого. Книгой можно дорожить как «памятью», а можно дорожить ее содержанием. В таком случае, когда мы перечитываем вековые фолианты, мы не боимся их реставрировать. Не боимся потому, что знаем их уже достаточно для того, чтобы пересказывать их и переводить. Мы хотим передать потомкам не архаику текста, а его смысл и содержание.
Так и Литургия: если мы хотим передать не багаж «культурно-исторического наследия», и живой опыт Богообщения, то мы должны раскрыть смысл и содержание каждого дыхания молитвы, раскрыть перед каждым крещенным и миропомазанным человеком (как носителем царственного священства Христа) для благоговейного созерцания в молитве. Раскрыть, а не скрыть! Консерваторы же делают обратное: они музеефицируют, скрывают Литургию, пытаются пойти путем древних языческих религий: мы все переведем в иероглифы, а потом напишем толкования. Толкования ты читать можешь, а участвовать в священнодействии — нет! Но это — язычество, а не христианство! В христианстве, во Христе человек сделался участником Таинства. Он может входить в мистическую сферу, а не только ее изучать по книгам и читать о ней. Выглядит большой странностью наша современная форма «disciplina arcana»: все (даже нехристиане) могут подробно читать о Литургии, прочесть весь служебник, обширные комментарии, но те, кто запечатлен Святым Духом в царственно-священническом (!) Помазании Св. Миром, не допускаются к полноценному участию в ней.
Заключение
Вот и оказывается, что, по сути, по смыслу термина «модернист», к числу последних принадлежат не те, кто во имя верности вечным мистическим парадигмам православия рубит историческую реальность и не боится повредить душевный уют невежественных консерваторов. Нет, не это модернисты. Модернисты те, кто сейчас в Церкви стоят на шаткой позиции политиканства: «Да, все правильно — нужно читать молитвы гласно, мы согласны. Но мы не будем, так как мы боимся! Всякая реформа может спугнуть наших прихожан, наших людей, им литургия не понравится, она не будет соответствовать их представлениям — и они уйдут в раскол». Так чего же вы, пастыри «добрые», вместо того, чтобы учить и воспитывать свою паству, оглядываетесь на ее предрассудки? А коли оглядываетесь на толпу, так знайте: именно вы, которые литургию ставите не в зависимость от ее мистического содержания, не в зависимость от богословия, а в зависимость от настроений и чаяний «современного человека» (вашего прихожанина), — именно вы являетесь модернистами! Вы служите не Церкви, а толпе, боясь поколебать ее предрассудки. Если бы отцы эпохи вселенских соборов боялись отпугнуть «малохольных и невежественных» прихожан, уж они бы согласились скорее с политикой зеноновского «Энотикона» и ираклиевского «Эктесиса». Тем более, что на тот момент по обсуждаемым в указанных документах вопросам не было решений вселенских соборов, а значит, «формально» они были церковными документами; была лишь кучка «дотошных монахов», которые полемизировали с «официальной властью», «строя из себя богословов». Но мы помним, чем все это закончилось?. Анафематствовали отцы мир, построенный на компромиссах, презренных «выскочек» прославили в лике святых, объявив вселенскими отцами, а весь состав официальной власти (как светской, так и церковной) предали анафеме. Не боятся ли современные «борцы с модернизмом» (т.е. с «дотошными выскочками») попасть в лагерь тех представителей власти, которые в итоге были свергнуты с корабля? Те, кто сегодня ссылаются на факт отсутствия решения догматической стороны вопроса о Литургии (на отсутствие «догмата о Литургии»), руководствуясь лишь смутными рубриками служебника да принципами «вековой традиции», должны помнить: погрешая против аутентичного служения Литургии, они совершают грех не против канона, а против мистического опыта Церкви, излагаемого в учении св. отцов о Литургии, не учитывают исторический опыт Церкви.Итак, мы видели, что такое модернизм?. Мы видели, что модернизм есть бунт не во имя ценностей, а как раз против всяких ценностей! Поэтому любая реформа, которая направлена на воскрешение затоптанных в грязь или преданных забвению ценностей, не может быть модернистской. Более того, мы видели, что в «духовной картине» модернизма корнем является сатанинский бунт против Бога и Его законов, против Его воли. А следовательно, современным «консерваторам», которые любят пожонглировать заморским словечком с неведомым смыслом, следует теперь быть осторожней. Ведь, узнав смысл навешиваемого вами ярлыка, вы, господа консерваторы, обвиняете своих противников, ни много, ни мало, а в бесовщине, причем в открытой и незавуалированной бесовщине. Мы же, православные традиционалисты, руководствуясь принципом Аммония Египетского, можем возмутиться этим. Ведь и Аммоний соглашался признать себя любым грешником (пьяницей, блудником, гордецом, ленивцем и т. п.), но не соглашался терпеть ярлык еретика. Как видим из всего вышесказанного, определение «еретик» просто «отдыхает» по сравнению с модернизмом. И навешивая необдуманно свои ярлычки, вы, досточтимые консерваторы, порождаете внутренний раскол в самой церковной жизни, вместо того, чтобы вести серьезный диалог касательно спорных и неясных для вас богословских вопросов.
Литература
1. Модернизм // История Философии. Энциклопедический словарь Великанова.
2. Модернизм // Словарь эстетики и искусства.
3. Оливье Клеман. Свидетели надежды в кризисном мире
4. Родин Е. В. «Гностический либертинизм» и его критики.
5. Священник Владимир Вукашинович. Литургическое возрождение в ХХ веке. М. 2005 г.
6. Служебник иерейский. М. Издат. Совет РПЦ, 2004 г.
7. Соловьева Г. В. Философия В. Соловьева и модернизм // «Минувшее и непреходящее в жизни и творчестве В.С. Соловьёва». Материалы международной конференции 14−15 февраля 2003 г. Серия «Symposium», выпуск 32. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество. 2003 г.
Интернет-журнал «Русская неделя»
