 |
| Русская неделя | Анатолий Родюков | 20.12.2006 |
Внутренние стремления у меня были направлены к познанию самого сокровенного в музыке — голоса, самого совершенного божественного инструмента, который Господь дает за внутреннюю духовную работу над свой сущностью духовной, над своим внутренним миром. Я поступил на дирижерско-хоровое отделение в Музыкальное училище имени Чайковского. Потом в консерваторию. С 1978 года я уже начал преподавать вокал. Параллельно с консерваторией и училищем, все 9 лет, я занимался частным образом вокалом.
Господь на жизненном пути послал мне несколько хороших людей, специалистов по многим и многим предметам, встреча с которыми для меня много значила. Первой была концертмейстер Лемешева. Царство ей Небесное! Она умерла в 84-м году. Она первая мне рассказала про русскую вокально-хоровую систему, это как я её сейчас называю. И ещё один человек, знающий эту систему в достаточной мере — Голубев Юрий Анатольевич. Мы с ним до сих пор сотрудничаем, я с ним выступаю, езжу. Из уст этого человека я услышал, что человек при фонации не должен испытывать никаких дополнительных психофизических трудностей. Тело должно быть совершенно свободно, нигде не должно быть каких-либо физических зажимов. Тогда голос будет звучать естественно и правильно. Это та самая русская вокально-хоровая система, как сказано у Глинки: «Все поют, как один, но каждого слышно». Голос каждого — неповторимый, индивидуальный голос — вплетается в общее звучание.
Я до сих пор преподаю и держу на своих плечах, на общественных началах, как говорится, ансамбль духовной музыки. В этом ансамбле я почувствовал, что для меня наибольший интерес представляет духовная музыка. Хор был сначала при хоровом обществе, и он должен был стать показательным хором области. Когда я стал петь духовную музыку, то меня вызвали на худсовет хорового общества и сказали: «Кто вам позволил петь клерикальную музыку?!». Я говорю: «Так, она вокальна». «Ну, хорошо, пойте. Но на концерт вы должны приготовить что-то типа „Красной гвоздики“. Ансамбль у меня стал выступать, численность которого иногда доходила до тридцати человек. Это была база, лаборатория, преподавания вокала, изучения духовной музыки, стилей, течений.
— А пели ли вы в то время в Церкви?
— Естественно, занимаясь духовной музыкой, я пошёл работать в церковь, чтобы лучше изучить её. Когда открылась Вознесенская церковь, в феврале 91 года, я пошёл в неё работать. Но, так как я всё-таки с детства слышал, как отец молится, то у меня сердце стало сопротивляться тому, что я услышал там. Сейчас я прекрасно понимаю почему. „Исполнение духовной музыки неверующими людьми, — как сказал докладчик на первой конференции в Лавре, — это глумление над ней“. Мало того, что там были курящие, невенчанные, были и просто некрещёные. А то, что у них есть голос… Но что может выражать голос некрещёного человека в духовной музыке? Свою самость, больше ничего. Кроме своего громкого звучания он ничего не может про себя сказать. Именно это заставило меня тогда задуматься. Я на своём ансамбле пытаться понять, чего же я хочу? Почему это мне не нравится, а вот это к сердцу ближе? Потихонечку у меня ушли из репертуара все случайные произведения. И осталась одна духовная музыка. И как-то так получилось, что я несколько лет подряд изучал „Литургию“ Чеснокова 42-го выпуска, мажорную. В этом произведении меня удивила его вневременная сущность. А за несколько лет концертной деятельности я исполнил эту „Литургию“ целиком более 100 раз. Каждый раз я понимал, что для меня она вневременна, сейчас-едино-временна. То есть, она не обладает свойством повторения, старения музыки, как говорят иногда: „надоела“.
К этому времени я уже ставил ансамбль певчих» Согласие" ассоциированный член клубов ЮНЕСКО. Я даже грант выдвигал: «Как звучала Литургия до революции, до вмешательства деструктивных сил». Пытался это воссоздать по рассказам. Помню такой интересный случай. Во время первого Съезда Советов мы поехали выступать в Верхнюю Синячиху, где девятикупольный храм. Когда мы там пели Чайковского — это было одно, а когда мы запели «Тебе поем» Рахманинова, «Херувимскую» Бортнянского, то вдруг волосы стали шевелиться. Вот когда мы встретились с настоящей храмовой акустикой. Я почувствовал, что в этом что-то есть непонятное и сильное. А жена директора (музея) бросилась: «Вот так пели-то раньше, когда я ещё маленькая была! Я помню!» Я понял, что нахожусь где-то на верном пути. Я не хочу сказать, что в этом деле я сильно преуспел, но что-то я понял, и мне кажется, что путь познания не окончен.
В 1996 году один из своих концертов я записал на видео, показал в Епархии. Мне сказали: «Напишите прошение на имя Владыки, распишите всё, что вы умеете делать, и Владыка решит». Я написал прошение, что я умею преподавать пение, лечить голоса. И Владыка написал: «Подойдите к о. Петру, проректору Духовного училища». Так Владыка послал меня сюда. Первый раз я пришёл 6 апреля, послушал вечерю с сынулькой понял примерно состояние хора. И с тех пор я уже второй год в стенах училища веду церковное пение, основы охраны голоса — вокал.
— Хотелось бы поговорить с Вами о богослужебном пении. Что именно выделяет его в отдельную область музыки?
— Столько об этом уже святыми отцами сказано. Например у св. Иоанна Златоустого: «Пение совершенно тогда, когда поёшь от всей души, от всего помышления, горе, и в это время начинают сопевати ангелы». Вот это образ совершенного пения. Он не превзойдён никем. Очень точно очерчена физическая основа, когда человек поёт свободным голосом, от всего внутреннего своего помышления. Не в смысле полной громкости, а именно включая все свои духовные и телесные составляющие, то пение получается очень информативно в смысле окраски голоса. Почему голос считается самым лучшим инструментом? Он передаёт примерно 17 уровней информации. Тот самый 17-й уровень является надъязыковым, т. е. лежит в основе интонации осмысления, точнее внутренней молитвенности. Внутреннее молитвенное состояние передаётся по настоящему в голосе. Поэтому настоящее пение — богоподобно. Православие за счёт оторванности от инструментария значительно глубже раскрывает и покоряет и возносит сердца людей к Богу с наименьшими затратами, изменениями психики.
— То есть Вы считаете, что именно пение способно придать богослужебным текстам их подлинную значимость, раскрыть их высокий богословский смысл?
— Я читал как-то интервью с Владимиром Андреевичем Атлантовым, есть у нас такой певец, солист Большого Театра. Он сказал, что голос это величайший предатель в мире, он рассказывает всё, что есть в человеке. Т е, если человек искренне и глубоко понимает, смысл и значение молитв, то он передаёт их глубокий сокровенный смысл. И чем меньше недостатков звучит в его голосе, тем более совершенна передача. Я не говорю, что человек с плохим голосом не молится. Нет, он молится, но его молитва понятна в лучшем случае для него самого, или человеку с похожим типом голоса. А чтобы молитва дошла до всех, как сказали послы Владимира Красно Солнышка: «Не знали, где мы находимся на небе или на земле», чтобы сила и мощь всего богослужебного действа пронзили человека по всем его составляющим, необходима глубочайшая и сильная работа, по всем направлениям, и в том числе голоса, чтобы воплотить и отразить в молитве её смысл.
Многие уже потеряли умение молиться, обмельчали души, обмельчали люди, потому что деструктивные силы, которые создают нам сейчас жизненные условия, очень жёстко к этому относятся: нужно сделать жизнь человека такой, чтобы у него не было времени ни на молитву, ни на раздумья о жизни. В этом смысле непревзойденным остается знаменное пение. Когда я стал проходить с ребятами в этом году знаменные догматики, то понял, что пение в унисон гораздо сильнее сплачивает умы. Когда люди поют многоголосье, то их вокальная позиция микшируется, она не слышна. А когда люди поют в унисон, вокальная позиция слышна, видна как рябь на водной глади. В унисонном пении, гораздо строже должно относиться к своему внутреннему духовному и телесному состоянию, т. е. к внутренней молитве.
— А каким Вы видите состояние современного богослужебного пения?
— Современному богослужебному пению очень трудно, как теплице зимой. Потому что столько очагов разрушения голоса вокруг. Всё телевидение, радио, всё, звучащее вокруг, шумовой эффект, всё направлено к тому, чтобы в человеке исчез этот Божественный дар — голос. Поэтому сохранение голоса является первоочередной задачей. Все трудности богослужебного пения появляются из-за того, что люди не до конца знают возможности и ресурсы своего голоса. Очень многие загоняют, в быстром темпе начинают петь, это один из признаков того, люди находятся вне молитвы и действуют не по закону красоты. Когда человек говорит естественно одна из обязательных составляющих — временная. По времени речь должна легко впитывается другим человеком и тогда законы человеческого общения не нарушаются. Учёные установили почему у скрипачей самые красивые вибрато — 6,4 герц. Потому что у всех выдающихся певцов у Шаляпина, у Карузо, у Джилми, у Паваротти, у Доминго, внутри голоса как бы охранный механизм 6,4 герца. Оказалось, что именно столько слогов в секунду может оптимально принимать мозг. Поэтому, когда слышу быстрое пение, я могу констатировать с сожалением, что эти люди отбывают время на клиросе, они не молятся. Искусственно затягивать тоже не надо должна быть полная естественность, для того чтоб человек пришедший в храм в первый или в 31-й раз, или 101-ый раз мог услышать каждое слово и каждое слово прошло через его сердце.
Настоящий голос продлевает жизнь человеку, отмечено: те, кто поют, не имеют потребности не в спиртном, ни в наркотиках. Потому что человек, когда поёт, он выражает глубинную сущность, особенно если это в молитве. Учёные подсчитали, что люди, обладающие хорошими голосами, в среднем на 10−20 лет дольше живут. В Америке учёные брали однояйцевых близнецов-девочек, и та девушка, которая во время своего созревания занималась вокалом она дольше сохранится как женщина примерно на 10−15 лет. Посмотрите на тех людей, которых растила Россия — лики, как называла их Анастасия Цветаева. В институте благородных девиц обязательно у матерей воспитывали голоса. Почему? А потому, что если у матери хороший голос, то дитя будет послушным. И мать не будет повышать на него голоса, дитя и так будет слушаться. В пажеских корпусах учили командным голосом. Командный голос-это красивый голос.
— Можете ли вы кого-нибудь выделить из современных церковных композиторов?
— Мне дали ноты Толстокулакова — очень интересный композитор, очень молитвенный. У него минимум музыкальных, так сказать «отвлечении». Очень интересные переложения делает владыка Ионафан. У Трубачёва есть интересные переложения. Но это я знаю только единичные случаи, а у Толстокулакова я видел целый сборничек — очень интересный. И отец Матфей (Мормыль) отмечал Толстокулакова, как интересного композитора.
— Как вы считаете, песнопения каких авторов более признаны для исполнения на богослужениях в наше время?
— До революции очень много было безызвестных мастеров, которые составляли богослужебную музыку в связи со своими чувствами, со своим чувствованием Бога и со своими ощущениями места этой музыки в Литургии. И качество её было достаточно высокое. В прошлом веке почти каждый регент составлял «Господи помилуй» на свой лад, как он хотел, гармонизировал, переделывал. Это не считалось за что-то недостойное, это было нормально. Чаще всего это было связано с тем, что не было двух одинаковых храмов, где бы был одинаковый состав хора. Храмов было много. Поэтому хорики были небольшие, чаще всего человек составлял партию. Один бас пел партию баса, один тенор пел партию тенора. Сочетания эти были разные. Поэтому регент должен был гармонизировать и раскладывать службу так, чтобы это было правильно, и звучало благолепно и молитвенно.
Культура эта была практически вытравлена. Я знаю, что деда моего тестя, моего прадеда, регентовавшего в церкви в начале 30-х годов, коммунисты, обливали водой на холоде, он замёрз. Когда в 46-м восстанавливаться стало, то невольно вкрались в устои хорового пения некоторые советские навыки. И навыки очень серьёзные, навыки слышания хора. Советские хоры стали искусственно загонять в какой-то один тембр — «все поют, как один». Человек начинает петь не своим голосом, и эта часть голоса не самая лучшая, а искусственно подобранная, чтобы не выделяться, Получается, что человек нарабатывает себе психологический зажим, ибо тембр это есть отражение внутренней молитвы. А когда человек искусственно загоняется в чужеродный ему тембр, он молиться столь целостно, всей душой, всем телом уже не может. И видимо эти Луначарские, все эти Крупские прекрасно это знали. Поэтому в советских хорах появилась, во-первых крикливость, а крик это уже не пение, надсадность: кто громче запоёт. И эти самые черты, того стиля советского, потихонечку проникли в умы тех, кто воссоздавал в 1946 году Лавру.
— А что Вы посоветуете прихожанам, желающим участвовать в богослужении в качестве певцов, чтецов, но не обладающим поставленным голосом и развитым слухом?
— С чего им надо начинать? Им надо начинать со слушания музыки. Как можно больше слушать хорошей православной музыки, красивые голоса в хорошей записи. Это раз. Нужно обязательно слушать выдающихся певцов. У слушающего человека изменяется составляющая уха, меняется голос, потому что голос всё, что слышит, начинает повторять. Поэтому надо слушать в первую очередь красивую вокальную музыку. Даже светских певцов: Доминго, Паваротти, Каррераса.
— Мы ещё не поговорили о богослужебном чтении. Помните у классика: «Читай не так, как пономарь»
— Кто-то сказал, что первый враг Православия это плохой пономарь. Бубнит и ничего не понятно. Это страшно, когда люди, пришедшие в храм ради молитвы и причащения, слышат с клироса лишь однообразный гул: «Бум-бум-бум-бум». Под такое шумовое оформление удобнее спать, а не молится. Они же не приготовятся, как должно к Причащению. Каждое слово должно быть слышно. Очень хорошо сказал один настоятель: «Это старое правило — голос должен звенеть как колокольчик». Уточнил это отец Михаил Фартунато: «В речи заложена пульсация, ни в коем случае нельзя читать равномерно длительно». Речевая пульсация заключается в том, что есть в предложении мысль, и она выражается в конструкции предложения. Подлежащее, сказуемое — главные члены, и в этих главных членах есть ударный слог и неударные. И действие, его обычно выражает глагол — самый длинный по времени, самый главный слог. Нужно научиться так гибко читать, чтобы не затенять неударные слоги и не выпячивать ударные. Т. е, так гибко читать, чтобы речь естественно ложилась в данное пространство. Читать нужно так, чтобы каждое слово было понятно, каждая запятая, каждая точка, каждая большая буква. Тогда люди смогут включать сердце в молитву.
Беседовал Андрей Егоров
Интернет-журнал «Русская неделя»
