 |
| Православие и Мир | Ольга Гринченко | 30.10.2006 |
Начались мои страдания в церковном хоре. Вернее, петь-то мне там очень понравилось, тем более что нам сшили одинаковые темные платья с белыми кружевными подъюбниками и воротниками, только попасть в ноты и тем более держать партию я не могла. Меня терпели. Я старалась. Через пару месяцев непрерывных спевок и, главное, служб я постепенно начала себя слышать (потом, уже в Москве, слышала про детские церковные хоры, которые на службах никогда не пели, а только репетировали — какая дикость!). Уши открывались, слух прорезывался, голос распевался. Я начала брать почти две октавы и держать любую партию. В музыкальной школе учительница по сольфеджио была уверена, что я как-то списываю, когда я стала получать пятерки по диктантам.
Любовь к клиросу крепла с каждым днем. Репертуар у нас был разный — и обиход, и авторское. В хор брали и мальчиков (правда желающих было мало), но исключительно с высокими голосами, так что состав по голосам у нас был вполне однородный, в пределах 20 человек. Занималась с нами регент взрослого кафедрального архиерейского хора примерно полгода. А потом что-то случилось, и она отказалась. Наверное мы ей просто надоели, с нами нужно было возиться, нянчиться, ну и нести ответственность — все-таки дети, с взрослой капеллой из бывших консерваторцев таких проблем не было. Нас передали другой тетеньке из местного музыкального училища. Еще пару месяцев служб и спевок. Но тетеньке было как-то не до нас. Что-то мы пели, но память и нотные тетради того времени показывают только первые два такта кондака на Успение Богородицы «В молитвах Неусыпающую», кажется, киевского распева. Дальше мы так и не продвинулись. Скоро тетенька вышла замуж и уехала из города.
И вот появился третий, самый долговечный регент. Она была выпускницей Новосибирской консерватории по классу фортепиано, играла действительно классно. Опыта регентования у нее было немного, а церковной жизни и того меньше. К этому моменту половина нашего хора разбежалась — дети быстро меняют увлечения. Осталось нас человек десять и эта тетенька-пианистка. Все старались, занимались подолгу, учили много нового, она делала очень хорошие переложения довольно сложных вещей для нашего детского состава, а сама буквально на глазах воцерковлялась ускоренными темпами.
Если поначалу мы потешались над ее начесом и безумно подведенными глазами, то скоро она перестала снимать платок даже на улице. И все бы хорошо, но у певчих повально начался переходный возраст! Нам всем было меньше 15 лет (мне — 12 с половиной) и мы постоянно искали самоутверждения. Помню, я обвиняла во всех смертных грехах нашу бедную регентшу — и тон она дает тихо, и на службе соображает медленно, и «Ис пола эти деспота» поет не слишком торжественно. Сейчас я понимаю, как многому она меня научила. Я, моя младшая сестра (к тому времени уже тоже певшая с нами) и она постоянно пели что-то трио перед открытым алтарем с архиереем внутри, из-за чего у меня напрочь отсутствует мандраж даже на самых ответственных службах, мы освоили огромное количество певческого материала, исколесили всю епархию. Но я бодалась, брыкалась и спорила. Мне казалось, что я бы сделала лучше. Стыдно. Увы.
И вот, в один прекрасный день выясняется, что наша регент ушла в монастырь, оставив нам записочку, где сообщала, что, мол, все, рулите сами. Мы были в шоке. Мы были уверены, что это конец всему. В нашей епархии в начале 90-х годов умеющих и желающих регентовать (совершенно во славу Божию) просто не было. Однако Владыка не растерялся и, повстречав меня на одной из лестниц, сказал, что ты, Оля, и будешь теперь регентом. Мне было 14 лет.
А вечером мы служили с Владыкой всенощную под Неделю всех святых. Это была одна из наших первых вечерних служб, до этого мы как правило пели исключительно литургии, пусть и архиерейские. С уставом тогда у меня было плохо. То есть я конечно представляла, что «Свете тихий» поется раньше «Ныне отпущаеши», но определить количество стихир и найти нужный богородичен не могла. До сих пор помню, как в том храме нам помогал какой-то местный чтец — толстый такой дядька — открывал книгу на нужном месте и тыкал пальцем в полагающийся кусок службы. Владыкины иподьяконы хихикали, точно помню.
Хор у меня остался маленький — человек 7−8, но часто могли петь и втроем. Владыка среди недели часто служил самые ранние 7-часовые литургии обычным иерейским чином, на них мы даже вдвоем с сестрой пели несчетное количество раз. Владыка нас любил. Хоть денег нам и не платили, нам это было и не нужно. Я не вылезала с клироса. Спевки были каждый день — сводные, по партиям, индивидуальные. Я переписывала ноты от руки в огромных количествах — партитуры и отдельные голоса. Делала переложения для нашего состава, гармонизировала одноголосие, снимала песнопения с кассет, переводила топоры в круглую ноту, изучала пособия по дирижированию и расстановке голосов в хоре (хотя никаких басов у нас и в помине не было, это было страшно необходимо).
Мы самостоятельно учили гласы. С сестрой сидели дома, брали подряд любые книги, стихи и пели тексты на выбранную мелодию, с разметкой и без, менялись голосами, разучивали подобны. Мама не сильно возражала и даже подпевала нам. Вообще с мамой тогда отношения несколько обострились. В основном из-за того, что в школе успеваемость резко поползла вниз. Посещала уроки я через пень-колоду, в четвертях появились четверки. Помню, в школе какой-то мальчишка меня спросил, правда ли я пою в церкви? Я на секунду задумалась, но отрицать не стала, хотя и ожидала всяческих «гонений» и издевательств.
Однако ничего подобного не случилось. Ко мне по-прежнему относились довольно ровно, наверно потому что я, как и раньше, спокойно давала списывать. Только учителя как-то косились на мою черную юбку до пят. Впрочем, на фоне декольтированных блузок моих одноклассниц черный тяжелый шелк юбки выглядел вполне приемлемо. К тому же я почему-то не пускала маму к себе на клирос, ругала ее, что она фальшивит, ну и вообще всячески проявляла бессовестную «самостоятельность». Мама обижалась. И правильно делала.
Примерно в это время отлились мне все слезы бывшей регентши-монахини! Я была не самой старшей девочкой в хоре — авторитет появился не сразу; бывало, над нами потешались архиерейские пономари — правда довольно скоро мы крепко сдружились. Собственная младшая сестра могла просто из вредности отказаться в самый последний момент петь что-то, что все учили несколько недель. А скоро в епархии появилась супружеская чета из Казанской консерватории, заявившая, что теперь они «не дадут пропасть нашему клиросу». Набрали себе хор, стали репетировать, ставить там голоса и активно участвовать в службах. А заодно и выживать с клироса нас. Чего только мне не говорили два взрослых, солидных человека! Проводились целые беседы (они вдвоем и я, 15-летняя девчонка), что нам нужно срочно исчезнуть, так как наш непрофессионализм режет им уши, а не обработанные голоса «не слушаются в храме». Сами они были дирижеры-хоровики, возможно хорошие, но никак не регенты. А разницу между этими двумя профессиями я и в 15 лет прекрасно понимала. Ну не могла я на полном серьезе «мычать в купол» 6 гласом и вместо молитвы думать об «опоре на диафрагму и разведении ребер». С воскресных служб нас передвинули на будничные. Владыка почему-то не вмешивался в конфликт, наверно не хотел терять профессионалов, хотя и утешал меня как мог. Мы продолжали петь, заниматься, разучивать что-то новое. Для всех нас это было действительно важно. Мы делали все, что могли, а в воскресение или в среду — было не так уж и важно.
Вот тогда-то и пришлось мне засесть за устав. Поначалу с нами на клиросе стоял чтец, который понимал, чем минея отличается от октоиха, и вовремя подсовывал нужную книгу, возглашал гласы, читал псалмы со седальнами. Но однажды, придя на клирос, мы никого там не обнаружили, мы были совершенно одни. Немного уже поняв что к чему, я конечно могла подобрать книги и посчитать нужную кафизму, но как это все соединять в одно целое, где брать эксопостиларий и нужные стихи к стихирам?! Слава Богу, что служил в тот вечер самый терпеливый батюшка на свете. Он смиренно претерпевал огромные дыры в службе, слушал истеричное шуршание страниц двух-трех книг подряд, чтение первого попавшегося богородична и подсказывал из алтаря, что пора петь катавасию.
В нашей епархии в то время не было книжек-костылей вроде богослужебных указаний на каждый год, не было напечатанных последований перед каким-то праздником, необходимо было самим составлять службы. Придешь минут на 40 раньше и копаешься в книгах, выписываешь схему, размечаешь стихиры. Отлично вправляло мозги! Пришлось прочитать все имеющие на тот момент пособия по изучению устава, правда все они были ужасны, не имели никакого отношения к реальному ходу службы и вообще давно устарели. Но постепенно все запомнилось. Мы спокойно проводили любые, самые запутанные службы. Казанские супруги к тому времени организовали регентскую школу. Подготовку регентов поставили на конвейер. Батюшки застонали от постоянных гамм и «улюлюканий на правильном дыхании», раздававшихся даже во время служб из отданных под школу классов. У архиерейских иподиаконов появился новый объект для шуток. Так что школа чахла, пели они плохо, натужно, народ плевался. Кажется, несколько выпусков все же состоялось, но супруги-руководители в конце концов все бросили и уехали, кажется, в Астрахань, а может и обратно к себе в Казань.
Пришло и мое время уезжать учиться. В 17 лет я перестала петь в архиерейском детском хоре. Мы все стали взрослыми, но, насколько я знаю, никто из наших певчих так и не оставил клиросного послушания. Девчонки разбрелись по разным церквям города, кто-то стал матушкой и организовывал свой хор в сельском приходе, кто-то поступил в музыкальное училище и стал заниматься музыкой профессионально. Сейчас, когда я приезжаю навестить родных, практически в любом храме встречаю знакомых девчонок, с которыми мы тогда пели.
Слава и благодарение Господу за все.
