 |
| Русская неделя | Мирослав Бакулин | 11.10.2006 |
Как известно, высшими и познавательно ценнейшими восприятиями — еще в дохристианской древности — признавались зрительные и слуховые. Когда Гераклит говорит: «Глаза и уши — свидетели ненадежные», он хочет сказать: «даже глаза и уши" — все чувственное восприятие. Все эллинское мышление опиралось именно на зрение, почему и в платонизме духовная сущность вещи определяется как вид, eidos, а не слух, запах и пр. Высшее постижение метафизических причин бытия в античной философии относилось к световым озарениям. Да и вся платоническая онтология была построена по схеме зрительной, так как вся действительность, нас окружающая, признавалась смешением, соединением, слиянием тьмы — небытия — и видов, или идей — бытия.
Поэт И. Бродский заметил как-то, что глаз — наиболее самостоятельный из наших органов. Причина в том, что объекты его внимания неизбежно размещены вовне. Кроме как в зеркале, глаз себя никогда не видит. Он закрывается последним, когда тело засыпает. Он остается открыт, когда тело разбито параличом или мертво. Глаз продолжает следить за реальностью при любых обстоятельствах, даже когда в этом нет нужды. Спрашивается: «Почему?», и ответ: потому что окружение враждебно… Короче, глаз ищет безопасности.3 Смотри, глаз соединяет активность (бесконечное движение) с пассивностью (внеположенность воспринимаемым образам и восприятие их как «поиск безопасности»). Зрение есть восприятие пространства с определенным поставлением себя в этом пространстве. Заметим лишь, что обычно мало задумываются над гораздо более широким применением пространства, нежели Евклидово, а ведь слуховые и осязательные ощущения явно требуют себе пространства. Но и далее: обоняние, вкус, затем различные мистические переживания, мысли и даже чувства имеют пространственные характеристики и взаимную координацию, что заставляет утверждать размещение их тоже в пространстве.4 Уже святой Григорий Богослов сопоставлял перспективу мировосприятия с нравственными установками человека: «Состояние видящего бывает переносимо на видимые предметы», — преподобный Иосиф Волоцкий называл это «видимое ума».
Итак, осязание есть активная пассивность в отношении к миру. Глаз есть орган пассивного осязания и активного движения. Как отмечено уже Аристотелем, зрение есть распространенное и утонченное осязание. Предмет ощупывается глазом посредством светового луча.
Священник Павел Флоренский пишет: «Мысль о зрении как осязании высказывалась неоднократно и, в частности, поддерживается сравнительно анатомически и эмбриологически: глаз вместе с другими органами восприятия происходит из того же зародышевого листка, что и кожа, орган осязания; в этом отношении и глаз и кожа представляются попавшими на поверхность тела органами нервной системы. Несколько огрубляя дело, можно сказать, что организм одет в один сплошной нерв, облечен в орган восприятия, то есть в живую душу. Глаз есть тогда некий узел утончения, особенно чувствительное место кожи с частною, но особенно тонко решаемою задачею… Из всех органов ему (глазу) принадлежит наибольшая способность браться за вещи активною пассивностью, — трогать их, не искажая, не вдавливая, не сминая».5
Движения без осязания пусты, а осязания без движения — слепы. ЗРЕНИЕМ ВОЗГЛАВЛЯЮТСЯ НАШИ СПОСОБНОСТИ ПОЗНАВАТЬ МИР; и в зрении поэтому осязательность и двигательность, доведенные каждая до предельной выраженности и возможной независимости в высшей степени содействуют друг другу. Икона является достоверностью визуальной, и именно своей визуальностью, которую Леви-Стросс определял как «самое интеллектуальное, самое социализированное и потому самое культурное из чувств», икона напрямую влияет на человека. Когда наш глаз движется по силовым линиям иконного изображения, мы вспоминаем, что восприятие иконы изоморфно самому изображению: движение глаза должно встретиться с движением глаза. И вроде бы перед нами полная статичность, застылость иконных образов, но мы все время улавливаем живое движение. «Даже там, где движение (в иконе) допущено, — пишет Е. Трубецкой, — оно введено в какие-то неподвижные рамки, которыми оно словно скованно. Но даже там, где оно совсем отсутствует, во власти иконописца все-таки остается взгляд святого, выражение его глаз, то есть то самое, что составляет высшее средоточие духовной жизни человеческого лица».6
Исходя именно от размера головы, строит иконописец пропорции фигуры: именно лик и глаза представляют для него наибольший интерес в силу возможности выразить в них «некоторое бестелесное и мысленное созерцание» (Святой Иоанн Дамаскин).7
Икона — это путь к теозису, и это движение к победе духа над плотью передается на иконе через непропорционально увеличенные глаза. Глаза — выразитель личности, окно в ее нравственный мир. Пространство, которое в нынешнем мире осталось для свободного нравственного самостояния человека, христианство не считает достаточным. Говоря языком иконы, глаза Адама после грехопадения «сузились». Икона же стремится передать восстановленное, подлинное достоинство человека.8
Рассматривая старую икону «Страшного Суда», Е. Трубецкой пишет: «Шествие праведников в рай выражается ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ИХ ГЛАЗАМИ, в которых не чувствуется истерического восторга, а есть глубокое внутреннее горение и спокойная уверенность в достижении цели: но именно этой-то кажущейся физической неподвижностью и передается необычайное напряжение и мощь неуклонно совершающегося духовного подъема: чем неподвижнее тело, тем сильнее и яснее воспринимается тут движение духа, ибо мир телесный становится его призрачной оболочкой. И именно в том, что духовная жизнь передается ОДНИМИ ГЛАЗАМИ совершенно неподвижного облика, — символически выражается необычайная сила и власть духа над телом».9
Говоря о зрении, следует отметить, что образ имеет некоторые возможности, которых не имеет слово. Он, во-первых, является способом выражения более непосредственным; во-вторых, обобщение образа и шире и лаконичнее обобщения словесного. Так, например, икона сжато и непосредственно показывает то, что словесно выражается в целом богослужении праздника. Итак, икона есть путь и средство; она — сама молитва. Она наглядно и непосредственно открывает нам ту бесстрастность, о которой говорят Отцы, учит нас «поститься глазами», по выражению аввы Дорофея. И, действительно, «поститься глазами» не возможно ни перед каким другим образом, будь он беспредметным (абстрактным) или обычным, предметным. Только икона может указать, в чем заключается и чем достигается этот пост.10
Поставляя икону перед глазами приходящего, Церковь не только не надеется на богословскую подготовленность зрителя, но и, более того, полагает сам образ достаточным для научения истинам веры, именно поэтому икону называют «школой для неграмотных».
[2] Диакон Андрей Кураев. Человек перед иконой\ в сб. «Квинтессенция»., С. 242.
[3] Бродский И. Набережная неизлечимых\ Октябрь N 4 за 1992, С. 199.
[4] см. иерей Павел Флоренский. Анализ пространственности и времени в художественно-изобразительных произведениях., М: Прогресс, 1993, С. 51.
[5] иерей Павел Флоренский, там же, С. 89−90.
[6] Трубецкой Е. Умозрение в красках., М.: Изобразительное искусство, С. 15.
[7] Лазарев В.Н. История византийского искусства. М.: Искусство., 1985., С. 19.
[8] Диакон Андрей Кураев. Традиция. Догмат. Обряд., Москва-Клин: Братство Святителя Тихона, 1995, С. 113.
[9] Трубецкой Е., там же, С. 17.
[10] Успенский Л.А. Богословие иконы Православной Церкви., изд-во Западно-Европейского Экзархата Московский Патриархат., 1989., С. 145.
Интернет-журнал «Русская неделя»
