Сердце мира терпит раны

Иногда я удивляюсь — на чем держится мир? Кажется, одного щелчка достаточно, чтобы сбить его, как отыгравшую фигуру, с шахматной доски. Холодок бежит за ворот, когда география редуцируется к геометрии. Тогда получается, что геополитика разыгрывает свои драмы просто на листе бумаги, а не в восхитительных сосновых лесах, не на светлых солнечных опушках, не в замызганных поселках городского типа и не на загаженных кухнях, где похмеляются опухшие существа, в которых угадывается нечто подводное, несмотря на то, что до воды — ох, как далеко!

Когда мне маленькому давали апельсин, то я представлял, что это «мир» (не планета, а именно мир); и вот почему-то Василий Иванович Чапаев пытается этот «мир» захватить: я надкусывал кожуру апельсина и нужно было потихоньку тянуть за отошедшую полоску кожуры, чтобы таким образом очистить весь апельсин, — это означало бы, что мир покорен. Покорить мир ни разу не удалось. Очевидно, эта непокорность мира состояла в том, что мне помимо моей воли необходимо всегда было быть не только самим собой, но и представителем мира, чтобы в глазах у меня светился ласковый компромисс всеединства и даже подведения под некий общий знаменатель, как у всех этих бедных кошечек и собачек. Котятки, собачатки и прочие летучие мыши, у которых в глазах: МЫ УЖЕ СЪЕДЕНЫ МИРОМ.

Современная философия утешает меня позитивным дизъюнктивным синтезом, который, являясь «иным плюрализма» (А. Осмоловский), советует мне объединиться с Другим лишь для того, чтобы подчеркнуть наши с ним различия. В конце прошлого века Московская философско-математическая школа от теории прерывных функций пришла к аритмологическому пониманию реальности, где в качестве основной идеи выступает несвязанность, прерывность, «зернистость» творения. Мы больше не варимся в старой кастрюле мира, как слипшиеся пельмени. Я не Бог, но я и не природа. Аналитика исходит из непрерывности, эволюционности, тяготеет к редукционистским схемам. Аритмология же необыкновенно чутка к пределам («пограничности», «пограничному опыту» в терминологии М. Фуко и Ж. Батая), внезапным переходам, скачкам Если пытаться говорить о русской душе с точки зрения аритмологии, то «зернами», вплетенными в живую ткань души, являются закон, свобода, благодать, откровение и сокровенное. Стремясь к большей точности, можно сказать, что закон, свобода и благодать при переходе от феноменологической горизонтали к вертикали метафизического самопонимания (чтобы мир поймать не смог), постигаются сознанием русского народа в модусах сокровения-откровения. Отношения сокровенного и откровенного антиномично-симфоничны, и потому предстают перед человеком ситуативно то как Синайский мрак, то как Фаворский свет.

Своеобразным контрапунктом для различных течений и извивов русской мысли явилось «Слово о законе и благодати» Иллариона. Несмотря на то, что каждому народу, как утверждалось в данном сочинении, уготовано пройти как стадию закона, так и стадию благодати, конечно, нет никакой эволюции от закона к благодати. Все народы, считает, Илларион, равны перед благодатью, но благодать не выдавливают по капельке своими действиями, она приходит внезапно, как удар молнии. Конечный в обозримой метаисторической перспективе этап благодатного преображения человечества — Всеобщее Воскресение есть не результат кропотливого труда многих поколений, но Божественное чудо. «Не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе» (1 Кор. 15, 51−53). А вот Н. Ф. Федоров своим проектом «воскрешения отцов» не оставляет пространства для благодати.

Хотя благодатью Божию «есмь то, что есмь» (1 Кор. 15,10), она, по выражению преос. Феофана, «взаимовходна» с человеческой свободой. Западная мысль, тяготеющая к более простым схемам соотношения закона и благодати, либо как пелагиане, на первое место ставит человеческую свободу, видя в благодати лишь вспомогательное средство, либо, как Августин Блаженный, по сути дела, видит в человеческой свободе лишь форму воздействия благодати. Православное же понимание свободы и благодати исходит из различения благодати предваряющей (просвещающей), которая дарована всем, и благодати особенной, диалогично-синергийной свободным усилиям человека. Здесь речь не идет о «предваряющем действии» благодати или же о том, что человек своими действиями привлекает благодать. Несмотря на апофатическую бездну, разделяющую Бога и человека, свобода и благодать выступают в реальной человеческой жизни как самостоятельные «зерна» реальности.

В процессе «взаимовходности» свободы и благодати, в выстраивании синергийного строя для человека возникает реальность закона. Русское сознание необыкновенно чутко ко всем модусам, состояниям, проявлениям закона в общественном и личном бытии. С одной стороны, оно приходит к анархо-персонализму, утверждающему беззаконность благодати, и релятивное несовершенство любого государственного закона. С другой стороны, — приходит к высокому пониманию Закона, обеспечивающего порядок, строй и структуру сущего. Так, К. С. Аксаков разводит «внешнюю правду» государства, всегда склонного к насилию, и «внутреннюю правду» души русского народа, как народа «негосударственного». В его понимании сложность России обуславливает сложность и иерархичность тех законов, которыми она должна управляться. Россия есть иерархическая совокупность множества миров, в которых государству отведена лишь определенная территория. Аксаковская концепция «земли и государства», то есть такого общественного устроения, которое позволяло бы выйти к «внутренней правде», конечно, основана на известном христиансом положении о необходимости отдавать Богу Божье, а кесарю — кесарево. Именно это положение и приводило многих русских мыслителей к признанию монархии идеальной формой правления, поскольку остальные полностью растворяют общество в государстве и политической жизни, что ведет к оскудению «внутренней правды». На этом же основано было неприятие парламентаризма, затягивающего общество и человека в унылый мирской политический горизонтализм. Современные русские выборы как будто бы иллюстрируют известные положения К. П. Победоносцева и И. Л. Солоневича, создавая атмосферу истерической псевдополитизированности, агрессивной разнузданности политических компаний, когда средства массовой информации становятся опасными для душевного (да и физического) здоровья людей, огромные денежные средства бросаются на ветер, стимулируются самые низменные человеческие чувства.

Стремление к «внутренней правде», внутреннему закону может восприниматься как противоядие тоталитаризму, живущее в народной душе. Это стремление сочетается иногда в русском сознании с древнерусским идеалом Государства-Правды, в котором государство подчинено началам не мира, но Вечности. Такой идеал в корне отличен от теории «естественного права». Государство-Правда — это сильное государство, ибо только сильное государство сможет собрать разбегающиеся русские пространства. Однако, категория «правда» есть категория синтетическая, включающая и право и нравственность, нормы справедливости, настроенность на благодать. Целостность души обретается через осознание собственной внутренней расколотости и разорванности, осознание противоречий между законом и свободой, подлинное разрешение которых происходит через воспомоществование благодатью. Часто духовное развитие связывают с гармоничной внутренней соразмерностью, пограничность же аритмологии всегда дисгармонична, в ней обнаруживается несоразмерность самому себе человека, который есть не факт, но акт неповторимой реализации свободы, внешнего и внутреннего закона. Когда приходит человек, миру ловить уже нечего, — он как кот со сломанной лапкой заползает под кровать и сердце его терпит раны.

Интернет-журнал «Русская неделя»