 |
| Православие и Мир | Елена Максимова | 30.01.2006 |
Мы остановились и долго-долго, как чудесную музыку, слушали шуршанье листьев и, пожмуриваясь, улыбались друг другу. Три дня мы шли по тайге со скрипучими корягами-елками, скрывавшими свою дряхлость под лишайниками и мхами, не видели ни одной птицы, вязли в болотах, с опаской оглядываясь на темно-коричневую жижу, тыкали в нее посохом, и она злобно бурлила, издавая зловония. А после этих болот от усталости мы валились на первое лежащее дерево и выливали из сапог вонь-водицу, выжимали носки и шли дальше и дальше, по дороге, но наугад, ведь в карте то ее и указано не было. Мрачная тишина обнимала лес и его пленников.
Мы шли по звериным следам: то медвежьим, то лосиным, то еще каким-то неизвестным, но ни звука, ни души живой нам не встречалось, только комары заботливо провожали нас от начала до конца, отставая и присоединяясь, вились и зудели, ничуть не смущаясь противомоскитными мазями. Сама дорога была мягкой, мшистой периной, а под ней вода, идешь словно цапля, высоко поднимаешь ноги, а эта зелень держит их будто, еле вырвешься. Вокруг мрачно и темно среди еловых скелетов, одно утешение — черничники под ногами, но особо не понагибаешься, с рюкзаками то. Так идешь, а далеко-далеко просвет за деревьями, солнышко выглядывает, думаешь на полянке и отдохну, идешь -идешь, еле волочишь мокрые свои ноги, вот и просвет, совсем рядом, дошли, смотрим, а там солнышко в болоте отражается, гнилушки освещает, от уныния такого так бы и остался, а нельзя, надо болото пройти, а там уж и отдохнем: вот так и шли.
Позади три ночевки: две на твердой земле, у быстрых речушек, чтоб умыться и хоть суп сварить, а одна ночевка прямо среди болот, стемнело быстро, в лесу же, а вокруг глубь-трясина, ступить опасно, так и заночевали, где посуше было, тут уж не до супа, и костер то от такой мокроты не развести. И вот несколько километров — и мы на настоящей поляне, среди цветов, деревьев, которые уже повыше, летают насекомые разные, жужжат, жизнь вокруг и хорошо так, что не один ты человек: Чуем мы по свежести, что уже не далеко озеро, все мысли о том, какое оно теперь. Смотрим по карте — «ничего себе», 27 км в длину, знаем уже, что рыбное, об этом нам еще в поезде говорили, даже удочку подарили. Но это не то все, какое Кожеозеро по сути своей, по замыслу Божьему? Что помнит оно, что сохранилось на нем, что забылось? Какие люди живут? Думаешь так, и все картинки древние мелькают, будто в тумане сказочном, а там чудо-остров, вокруг барашки от волн, ветер носится, и келейка маленькая, мхом утыканная для тепла, и старец с бородой серебряной пред иконой строгой, освещенной лучинкой, Нифонт по постригу: Вдруг стук, голос человеческий, или померещилось, молитву кто-то творит: «Молитвами святых отец наших, Господи, Иисусе Христе, помилуй нас», значит не наваждение, взаправду какой православный забрел, только говор какой-то незнакомый. «Аминь».
Отворил: и приобрел себе брата и сподвижника. Назвался путник Сергием, а раньше татарином был пленным, самим мурзой Туртасом Гравировичем, как Казань то взяли. Потом крестился, у боярина Плещеева жил и в вере христианской наставлялся. Так это ж не боярские хоромы — остров пустынный, из еды коренья только, даже рыбы решили не вкушать, а из посетителей — зверей ли диких опасность какая принесет, да разве что птицы, а еще демоны смущают. Какая жизнь, а ничего, вытерпел, молил все постричь его, вот Нифонт и постриг, Серапионом назвал.
Серапион Кожеозерский. А потом Нифонт умер, ко Господу отошел. Тогда Серапион отправился в Москву, к самому царю — чтоб монастырь устроить, а как Феодор Иоаннович землю дал, да иноки собрались, стала братия лес расчищать да храмы строить. Воздвигли один в честь Святого Богоявления, другой в честь святителя Николая. Так и окрестили поселение свое Богоявленский Кожеозерский монастырь. Шли годы трудов и молитв, Серапион совсем состарился и побелел, озерный ветер и время изрисовали его лик морщинками-лучиками, собирались ученики. Самый смышленый из них — Авраамий, который и будет потом игуменом, дивно служит в монастырском храме, а потом придет, благодатный такой, после литургии к нему в келейку, возьмет смиренно благословение и все ладошку сухонькую его держит — учителя своего, отпустить боится. Но да каждому свое время, пришло оно и к Серапиону — покинул земные обители Кожеозерский строитель, в Небесные обители приняли преподобного.
А монастырь все рос, ни сколько землями, сколько подвижниками, и не диво ли — жизнь свою в такую глухомань запрятать, а все ведь новые иноки приходят в обитель. Так пришел к преподобному Авраамию дивный монах Никодим. Родился он в селе Иваньково, что под Ростовом.
Как все ребята и со скотом управлялся, и в поле работал, а все же особенный был, видение одно помнил, как будто зовет его кто-то: «Никодим! Никодим!», а он тогда еще Никитой бегал.
А потом юродивый один, как встретит его, так и обзовет «Хузъюгским пустынником». А что это и где, кому ведомо? Так и запоминал Никита все это, и как родители то его умерли, поступил в монастырь Чудов. Хороший монастырь, благолепный, только столичный да и богатый для него слишком. Прожил он там 11 лет, а потом на север пошел, в Архангельский край, тут встретилось ему Кожеозеро. Но даже там было ему тесно, просила душа пустыни, чащи лесной, и нашел он такую пустыню на реке Хузъюге в 5 верстах от Кожеозера. Пришел, помолился, келейку поставил и прожил в ней, малюсенькой, 35 лет. Птица ли пролетала, зверь ли не боясь спешил по своим делам через «скит» преподобного, человек ли какой по нужде забрел — все видели Никодима только на молитве. Олени вокруг него собирались, а как станет он молиться, и польются слезы, и ланиты старческие просветятся каким-то теплым светом, то и они неразумные преклонят свои головы и тихо стоят так, будто молятся или думают о чем-то важном-важном.
Потом люди узнали, что лечит Никодим болезни: только попросит у Бога и поправится человек, хоть всю жизнь мучался и никакие травки не помогали.
Но и его не долго на земле славили люди — в назначенный срок сверкая ангельскими одеждами пришли к Никодиму два светоносных мужа: святитель Московский Алексий и преподобный Дионисий Радонежский — взяли его под руки и отвели ко Господу:
Но не больше двух веков блистала Кожеозерская обитель, где даже патриарх Никон пребывал некоторое время игуменом (а он превратил Кожеостров в полуостров, соединив с берегом земляной дамбой). Вскоре различные неустройства и особенно пожары привели монастырь в запустение. В 1758 году обитель приписали к Спасо-Преображенскому монастырю, а по учереждении штатов в 1764 вовсе упразднили в простой приход, да и тот потом приписали к прилуцкому приходу. Казалось, пропал монастырь, но нет, в середине XIX века его вновь возобновили по приказу Святейшего Синода, и целью его возобновления была борьба с расколом, таким свободным на севере. Так Кожеозерская обитель стала оплотом православия в Онежском, Пудожском и Каргопольском уездах.
А вот после революции, так же, как и другие обители, Кожеозерский монастырь перенес много испытаний и прославился мучениками. В 1918 в монастырь вошли красные. Игумена Арсения и часть братии большевики убили, заколов штыками. Но прошло несколько дней — и вдруг раздались орудийные залпы с берега, это части белой армии стали отбивать монастырь. Доныне видны в храмах и строениях монастырских пробоины той беспутной войны. Красноармейцев всех расстреляли, а остатки братии ушли с белой армией за границу.
Потом на месте монастыря была коммуна, и славно жила она здесь, пока не проела все монастырские запасы. Затем разместился тут поселок ссыльных — Кожпоселок, все так же и обозначенный на карте, но уже как «(нежил)». В одном из дорожных болот все еще возвышается одинокий электрический столб — памятник той жизни. В 1954 году расформировали и Кожпоселок.
С того времени на Кожеострове лишь время от времени жили лесники. Затихла здесь жизнь, растворились над озером молитвы, смолкли хозяйские беседы, уже ни колокола, ни радиоприемники не пугали эту тишину, только старые волны по привычке умывали берег и мчались куда-то далеко, туда где на горизонте просвет между деревьями и не понятно уже где кончается это синее святое озеро и начинается Небо:
Однажды, в 1998 году, пришли в монастырь из Оптиной пустыни двое монахов и послушник с ними. Хотели здесь остаться — жили же здесь как-то раньше. Только столько скорбей выпало на их долю, что не выдержали монахи, ушли. А послушник то остался. Так и живёт там до сих пор, только не послушник он уже, а отец настоятель — иеромонах Михей. Это по званию, а по жизни сам себе батюшка настоятель, сам и священник, и послушник и простой трудник, трудяга то есть. Из года в год приходят в обитель монашествующие, привлекает их житие уединенное, удалённостью от суеты мирской. Только разве проживешь здесь: без света, без тепла, без продуктов, до первого жилого места 84 км: Вот и выдерживали дни, месяц, ну несколько месяцев. А отец Михей все живет — подвизается. Один он и службу служит: как проснется так и служба, и часы ни к чему, служит размеренно величественно, а поет как: только вот слушателей то у него нет, камушки только древние, да лики на простых, бумажных иконах, с того мира ему и подпевают. Один он и хозяйство ведет, — две лошадки у него, кормить надо, вот и заготавливает сено на зиму, а еще рубит дрова, рыбу солит, за огородом присматривает. Диво, что один он монастырь восстанавливает: вот в Тихвинском храме уже потолок настелил, окошки вставил, алтарную преграду соорудил, колокольчики повесил на звонницу. Недавно стали работать монастыре плотники. Вот как дело было. Приехал прошлым летом в гости к батюшке схимник один, из Троице-Сергиевой Лавры, и так понравилось ему, что запросился он остаться, а жил то на сеновале, все святых отцов читал да молился. Вот дал он батюшке денег и просил келью ему соорудить. Так и пришли в монастырь работники: стучат топорами, день за днем растет монашеская избушка. К чести сказать, мы были первыми монастырскими паломниками со времен революции. Батюшка так обрадовался, и совсем не знал что с нами делать, принимал как самых близких гостей. Послушанье дал для удовольствия — еду готовить. А что готовить то?
Хлеба в монастыре никакого нет, печь надо, да когда? К тому же все мы люди городские, батюшка ведь тоже из Москвы. Вот крупу кто-то пожертвовал. Зато сколько рыбы: сиги, налимы, двухкилограммовые окуни и еще вкуснейшие ряпусы (у нас — жареные, а у местных копченые).
Готовим на печке, нам это в диковинку, и все кажется вкусным. Уху едим на завтрак, на обед и ужин, а до сих пор не наелись. Еще просил батюшка малинки собрать для зимней простуды — зимы то ого-го, 40 градусов. А малинка эта по острову растет, по горкам, на солнышке греется, набрали ее много, сварили 2,5 литра варенья, а потом 1,5 литра и съели за разговорами. Батюшка с нами как с детьми малыми носился, вот на Илью пророка заказали мы батюшке службу, попросили послужить литургию. А для службы такой просфоры нужны, а когда их печь? А главное как? Пол дня и пол ночи их месили, потом они поднимались, потом пеклись, уф! И все это в полутьме, только тоненькая свечка мерцает. Зато на трапезе у нас лампадное освещение, батюшка покропит еду и нас святой водой, молитовки почитает, и мы берем щербатые миски и алюминивые ложки, придвигаемся к кастрюле с ухой и хлюпаем так аппетитно горяченным варевом. А ведь батюшке понравилось как мы готовим, «Три года, — говорит, — так не ел», да и когда ему готовить то себе. С батюшкой разговариваем долго-долго, далеко уж за полночь, светать стало — ночи то короткие, говорит он и заглядишься на него случайно, думаешь — есть на Руси особая монашеская красота. Скромна она, а в этом сила ее. Русые локоны запрятанные под воротник, глубокие глаза, а долу опущены, прячется красота, и чем больше прячется, тем красивее.
Чудно, а ведь правда, нет в мире такой красоты, только в монастыре есть, где труды нечеловеческие, где и еда не та, и баня редкость, и не до сна тут, а в силе этой Господа ради любви все терпеть великая красота уже того мира, которая лицо и обыденное преображает.
И в разговоре эта красота есть: и голос по-другому льется, и слова другие, и чувствуешь, что есть сила у него так говорить, потому и уважают все, даже совсем чужие лесники и охотники, которые о Боге и слышать не хотят, а силе этой покорны и слушают.
Когда уходили мы — кланялись мощам преподобных Серапиона и Авраамия, похороненных под спудом уже несуществующей часовни — теперь это заросли иван-чая. Батюшка нас провожал, но уже по другой дороге. Перевез на моторке через Кожеозеро, потом через другое — Плоское, где водица чистейшая как в кружке серебряной Небесного Царя застыла. Потом шел с нами по лесу, и ел горстями чернику, когда мы запаздывали, потом по болотам, и подкармливал на привалах копченой рыбкой, чтоб не очень то унывали даже с мокрыми ногами. Так вышли мы к порубам, и именно он легко договорился с водителем супермаза довезти нас до железной дороги. В поезд мы тоже вошли вместе, еле попрощались, и сразу уснули от стольких впечатлений. А когда проснулись, батюшка уже вышел, и стало чего-то не хватать. И подумалось вроде бы столько впечатлений, такие геройства пережили, природу какую видели, древние храмы, озеро, а все это без батюшки не то, только с человеком, таким человеком все поукрасилось и смысл обрело.
P. S.: Летели деньки-недели, больше месяца уже прошло после нашей поездки, как вдруг в один из осенних вечеров телефон разразился поздним звонком. В трубке отозвался знакомый застенчивый голос. Это батюшка звонил из Онеги, от знакомых, спросить, как мы добрались, всё ли у нас в порядке. Рассказал он и о чуде, явленном в монастыре 14 августа. Ночью двое рабочих (неверующие) видели яркий столп света, выходящий из земли на том месте, где покоятся под спудом мощи прп. Никодима Кожеезерского. Так явил Господь знак Своего благоволения к возрождению затерянной средь тайги и болот древней обители…
Снова спросили мы отца Михея, нужно ли что-нибудь монастырю, может, не достает чего-нибудь? Всё есть, — последовал ответ. Как и прежде, не хватает одного — человеческих рук. Батюшке одному нелегко. Так что тот, кто хотел бы соприкоснуться с живым подвижническим бытом, вдали от любой цивилизации, знает, где есть место, в котором он нужен.
Как добраться ?
Существует несколько вариантов. Можно ехать на Архангельском поезде до станции Порог или Вонгуда, оттуда добраться до Шомокши (на катере/лодке — летом, на снегоходе — зимой), а от Шомокши — уже до монастыря (дрезина/лесовоз/вездеход и пешком — летом, снегоход — зимой; у местных жителей техника в изобилии и берут они за провоз обычно не очень дорого).
Либо из Москвы до Вологды, из Вологды на Мурманской электричке до ст. Нименьга. От Нименьги каждое утро ходит вахтовка (автобус с лесорубами) до Нименгской вахты. А от вахты тропа идёт до самого монастыря — самый краткий путь, если пешком (30 км).
Первым вариантом мы добирались в монастырь, вторым — возвращались. Можно также от Порога добраться до посёлка Усть-Кожа, оттуда недалеко идёт старая монастырская дорога, она наиболее удобная для хотьбы, но и наиболее длинна — 80 км, причём в одном месте надо перебираться через реку Кожу.
И если вдруг кто-то из братьев возжелает во славу Божию и во спасение души потрудиться немного на восстановлении северной святыни, несомненно, милость Божия и заступничество преподобных отец Кожеозерских поможет и сохранит на пути в эту дальнюю обитель, как сохраняло нас.
Елена Максимова, руководитель паломнической службы «Православие и Мир»
