 |
| Православие и Мир | Священник Михаил Немнонов | 21.12.2005 |
Наши близкие
Дома, среди самых близких людей, мы сдаем свой первый экзамен в духовной жизни.В Новом Завете заповедь о любви к ближнему — возлюби… ближнего твоего, как самого себя (Лк. 10, 27), — сочетается с предупреждением о том, что враги человеку домашние его (Мф. 10, 36). Если кто, — говорит Христос, — приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником (Лк. 14, 26). И при этом — кто о своих и особенно о домашних не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного (1 Тим. 5, 8).
При всей внешней противоречивости этих слов речь в них идет об одном и том же — о любви: сначала — к Богу, а потом — к ближнему. Возлюбить ближнего, как самого себя, — значит, и желать спасения ближнему, как мы желаем спасения самим себе. Домашние становятся нам врагами, то есть людьми, которые вольно или невольно желают нам зла, только в том случае, когда пытаются отвратить нас от веры или от жизни по вере. Но и здесь и даже в самых тяжелых случаях остаются в силе слова: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас (Мф. Q, 44). Отсюда заповедь о том, чтобы возненавидеть своих близких, — это не призыв к ненависти в привычном смысле этого слова. Мы призваны лишь отвергнуть пристрастие к своим близким, — ту слепую любовь, которая греется и питается любовью к себе в ущерб любви к Богу.
Один из примеров такой любви как бы к ближнему описан в житии преподобного Амвросия Оптинского, изданном Оптиной Пустынью вскоре после его преставления, в воспоминаниях одной из духовных дочерей старца[1].
N позднее стала монахиней в Шамордино, но в тот момент она была обычной мирской женщиной. У них с мужем был на примете жених для дочери, «впрочем, — как пишет любящая мама, — не без согласия на то и ее Самой» (!). Одним словом, молодой человек понравился прежде всего самой N, и ее дочь «добровольно» согласилась с выбором матери.
N не сообщает никаких подробностей об этом молодом человеке, кроме того, что его занятия «требовали постоянного его присутствия на месте его жительства, обещал ему блестящую будущность, за которой он гнался, как за привидением». Предполагаемая женитьба, таким образом, все время откладывалась, «отчего, — признается N, — больше всех страдало мое материнское, любившее и самолюбивое сердце». Казалось бы, все говорило о том, что молодой человек не слишком заинтересован в женитьбе, и не ради кого-нибудь, а ради собственной дочери N должна была отказать ему. Но вместо этого она продолжала лелеять свои мечты, а чтобы над ней не стали смеяться, подготовка к женитьбе была строжайшим образом засекречена.
Между тем время шло, а дело не двигалось. Чем дальше, тем тяжелее ей становилось, и N решила написать в Оптину Пустынь преподобному Амвросию Оптинскому. Она уже раньше писала старцу в связи с болезнью мужа, и в тот самый момент, когда он получил письмо, состояние больного начало улучшаться. Теперь, не описывая дела подробно, она лишь назвала в письме имена дочери и ее жениха и просила усердно помолиться о здравии обоих. Получив письмо, старец (как рассказали ей знакомые, оказавшиеся в тот момент в его приемной), выйдя на общее благословение, сказал при всех: «Я получил письмо от г-жи N (и назвал ее фамилию и город, где она жила). Чудачка! У ее дочери, должно быть, есть жених, а они это даже и от нас скрывают!»
Тогда же N написала и жениху своей дочери, спросив, почему он не едет и молчит. Через некоторое время она «получила ответ, но какой? Это было письмо или пьяного, или сумасшедшего. Оно разрушило, — пишет N, — все наши надежды, оставляя глубокую рану в сердцах наших». И в первых числах июля 1886 года N вместе с дочерью отправилась в Оптину.
Старец пригласил их втроем с родственницей, которая их сопровождала. Вначале он спросил саму девушку: «Ты имеешь что-нибудь сказать мне?» Сильно смутившись, она ответила: «Мать Вам все скажет» (о, бездна материнской любви!). Затем они с родственницей вышли, и N осталась со старцем наедине. Тут она «начала говорить о неприятном, поразившем ее письме жениха дочери, о непонятном для них его поведении и о своем оскорбленном самолюбии». О тревоге за судьбу своего ребенка N почему-то ничего не сказала, — видимо, не это ее волновало. Старец сам перевел разговор на эту тему: «Бог отвел его от твоей семьи; он небогомольный, не по твоей семье. Если бы состоялся брак, он через четыре года бросил бы ее». N стала убеждать старца, что он человек хороший, бывает в церкви и из хорошей семьи. Старец ответил: «Был хорош, — мог измениться. Ходит в церковь, — а зачем? Это не кровь и не плоть твоя, — чего ручаешься? Ты во всем виновата. Какая глупость была- тянуть дело столько лет! Бросить теперь же все, не писать и не узнавать о нем! Забудешь, — все пройдет. Нападет на тебя тоска, читай Евангелие. Ступай! Слышишь? Отнюдь не узнавай о нем!»
N вышла от старца. В душе у нее все перевернулось. Ей казалось, что старец разрушил все ее надежды. Позвали и девушку, но она скоро вышла от старца задумчивая. Выйдя из хибарки, N села на скамейку около скита и горько, неутешно заплакала. Ее сердце разрывалось от разрушенной надежды. Ей казалось невозможным то, что старец велел ей сделать. Дочь же ее была спокойна и весела, у нее как бы вся скорбь отлегла. Впоследствии она передала такие слова старца, ей сказанные: «Не говори матери, — твой жених пропадет совсем». На следующий день, прощаясь со старцем, N сказала: «Если, Батюшка, устроится все по моему желанию, то я отдам вам свою волю» (какую цену мы бываем готовы платить за исполнение своих пожеланий!) — и попросила его, чтобы никто не знал того, о чем она с ним говорила. Старец, улыбнувшись, ответил: «Твой секрет на весь свет». N вернулась домой в спокойном расположении духа, но затем ее стала одолевать тоска. Она стала читать Евангелие, но от наплыва мыслей даже не понимала, что читала. В душе ощущалась борьба; ей казалось, что ради послушания старцу она добровольно разрушает счастье дочери. Вскоре N опять поехала в Оптину. «Ты его любила, — сказал ей старец, — от того и искушение». Она попросила научить ее молиться. Старец сказал: «Молись так: Господи Иисусе Христе, помилуй нас троих и сотвори в нас троих святую волю Свою. Слышишь? Иначе не молись». — «Опять, — пишет N, — мне это было сильно не по сердцу. Я молилась и просила всегда у Господа, чего мне хотелось» (курсив мой — М.Н.).
N приехала домой и стала тосковать еще больше. Заботливая подруга предложила узнать, что случилось с молодым человеком, и, вопреки тому, что говорил ей преподобный Амвросий, N дала на это свое согласие. Ответ пришел быстро: «Просили спасти от неминуемой ужасной смерти, для чего требовалась высылка порядочной суммы денег». С согласия своих домашних N послала ему последнее, что у них было; на этом переписка закончилась навсегда. Как и предсказывал старец, жених пропал совсем и, кроме того, за ним оказалось долгу тридцать тысяч тогдашних рублей. N поехала к старцу: «Простите, Батюшка, я вам не поверила!» — «Почему же ты мне не поверила?», — с любовью спросил ее старец. N ничего не ответила, однако же ясно, что кумир, созданный ею в лице этого молодого человека, и себялюбивое желание устроить жизнь дочери по своему вкусу заслонили для нее и соображения здравого смысла, и волю Божию, и слова старца.
Сколько подобных историй — и не с таким благополучным концом — знает каждый из нас?
Чтобы не стать главным действующим лицом в одной из них, спросим себя:
Мы любим людей такими, каковы они есть, или какими они «должны быть»? Если мы любим созданный нами образ, а не самого человека при всех его слабостях, то мы любим не его, а себя.
Умеем ли мы слушать: мужа, жену, детей, родителей, друзей, недругов, — стараемся ли их понять? Если мы больше говорим о себе, чем слушаем, то мы сосредоточены на себе и своих чувствах, а не на других людях.
Можем ли мы смириться с тем, что нашим близким иногда хорошо и без нас? Что они и без нас находят добрых советчиков? Что они и без нас иногда поступают разумно? Что они и без нас хорошо себя чувствуют? Что они и без нашей заботы здоровы? Если такая «самостоятельность» наших близких нам не в радость, — мы любим не их, а свои чувства по отношению к ним.
Если нам не воздают «должное», — изменяет ли это наше отношение к этим людям? Если да, то мы больше заботимся о том, что другие о нас подумают, а не о самих людях и не о собственных наших поступках.
Мы заботимся о том, чтобы наши близкие стали лучше, — стали более добрыми, сильными, умными, ответственными и самостоятельными, — или чтобы они прежде всего поступали так, как нам нравится? Во втором случае мы не столько их любим, сколько хотим сделать их для себя удобными.
Итак, кого же мы любим, — ближнего, как самого себя, или себя через ближнего?
И если наши чувства к ближним и дальним мешают нам видеть, принимать и любить их такими, каковы они есть, найдем в себе силы перешагнуть через эти чувства, — и с ними исчезнет одно из препятствий для любви к Богу и к ближнему.
Глава 5. Хлеб наш насущный
Насущный хлеб, о котором говорится в молитве Господней, — это буквально «хлеб, необходимый для нашего существования, для нашей природы"[1]. Но это не только земной, вещественный хлеб. Когда в жизни отсутствует высший смысл, ни один человек в здравом уме не будет ею доволен. Ни все необходимое для тела, ни все мыслимые и немыслимые материальные блага, вместе взятые, ни все прочее, что радует нас и утешает, не придает нашей жизни той полноты, которой мы жаждем. Когда же мы обрели эту полноту, нужно не потерять ее, — не променять дух на плоть и Царство Божие на царство потребления житейских благ.Мы просим в молитве и о своих житейских нуждах, и об утешении в скорби, но только все это должно быть во-вторых. Ищите прежде Царства Божия и правды его, — говорит Господь, — и это все приложится вам (Мф. 6, 33). Если же мы прежде ищем и просим что-то другое, у нас, как у неимеющих (Мф. 13, 12), отнимется и то, что имеем.
Я знал одну женщину, — назовем ее Елена, — удивлявшую всех своим живым отношением к вере. Воцерковившись уже после тридцати лет, она не только ревностно исполняла всю внешнюю сторону духовной жизни, но и много читала, и умела другим рассказать о том, ради чего человек должен жить, стараясь раскрыть им смысл и глубину православной веры. Тем более горько, что духовным плодом всей этой деятельности стали хула и ропот на Бога.
Лена с детства мечтала о семейном счастье. В сочетании с упорством характера и несколько заостренной любовью к себе эта мечта — сама по себе отнюдь не предосудительная — и была у нее на первом месте. Лена рано вышла замуж, но семья просуществовала недолго. В тот момент, когда мы с ней познакомились, она уже снова была замужем за человеком, которого полюбила. Теперь, после развода, она говорит, что он ее обманул и изломал ей всю жизнь. Боюсь, что не он ее обманул. Александр, — так мы назовем мужа Елены, — по ее же словам, всегда позволял себя любить. Всегда! То есть он согласился однажды исполнять роль любимого мужа, которую она ему отвела в своей жизни. Потом она пришла к вере. И здесь родилась действительно большая мечта — воцерковить мужа, чтобы после вместе с ним наслаждаться семейным счастьем. Сказать, что она отдала этому много сил, — значит, почти ничего не сказать. Она всю себя отдала этой цели. Однако воцерковить Александра не удалось: он не стремился к церковной жизни, жил совсем другими интересами и не скрывал этого. Потом, когда стало ясно, что все развалилось, Лена то и дело рассказывала, кто и в чем перед ней виноват. Виновато было несчастное (как ей кажется) детство, где она получала мало родительской ласки, муж, который так и не стал ничем, кроме того, чем он был в действительности, духовник, который давал не те наставления, и даже «психопатический круг в семье"[2]. Единственное, чего никто пока не услышал, это четырех простых слов: «Во всем виновата я». Потеряв мужа, Лена вместе с ним потеряла достаток, оказавшись в довольно скромном материальном положении. Она не смогла найти постоянную работу, которая бы удовлетворяла ее и в душевном, и в материальном отношении. Ребенок, как и все дети, впитывал в себя не только хорошее, — и здесь были пусть не самые страшные, но все же проблемы. Одним словом, представление о Православии как о средстве обеспечить со всех сторон и душевный, и житейский комфорт на земле и при этом расти духовно и так войти в Царство Божие, не сработало.
Что же тогда мы услышали? «Почему Господь не дает мне то, о чем я просила? Разве я просила чего-то плохого? Я не смогу спастись, если у меня не будет семьи и православного мужа. Сколько еще Он будет втаптывать меня в грязь? Ну ничего, я Ему отомщу, я руки на себя наложу! Почему у тех, кто не просил и не молился, есть семьи, а у меня нету»
На последний вопрос нетрудно ответить. Потому что молитва, — это не средство заставить Бога что-либо сделать. В молитве немыслима дерзость. Всякое наше прошение тогда будет прошением, а не требованием и не «заказом», когда оно будет начинаться словами: «Если Тебе угодно…» Мы не всегда бываем способны вместить то, о чем просим. И не нам судить, какие нам нужны обстоятельства, чтобы спастись. Если бы Лена с тем же усердием просила Господа дать ей силы перенести ниспосланные ей обстоятельства, принимая на себя ответственность за свои же ошибки, эти силы явились бы незамедлительно и преобразили бы всю ее жизнь.
Другой мой знакомый, — будем считать, что его зовут Игорь, — пришел к вере в начале 90-х годов, отслужив в армии. Пришел, все обдумав, все разузнав. Дома Игорь, рассуждая о вере, пережил, как водится, неприятие и насмешки от своих домашних. Я верю его рассказам о том, как он по ночам плакал о своих грехах. «В минуту жизни трудную» он даже подумывал о монашестве. Единственное, чего он пока не сделал, — он не захотел ради веры пожертвовать комфортным духовным бездействием… Если Игорь и брался за духовную жизнь, дело не шло дальше порыва, который вскоре стихал. Поэтому его теория о значении веры для жизни пока лишь отчасти воплотилась в практике жизни по вере. Шокировав своих мирских друзей тем, что его идеал — аскетика, он многократно удивлял нас странными вольностями в личной жизни. «Магия» комфортного образа жизни, когда думаешь только о том, что думается, и делаешь только то, что хочется, надежно держала его в плену.
Игорь женился где-то в 22 года, но через несколько лет развелся. В это время он перестал ходить в храм (хотя не делал этого регулярно и раньше). Потом он говорил, что спасал этим семью, так как жена, чрезмерно привязанная к своим мирским интересам, его любви к храму не разделяла. Семья распалась, но Игорь и после этого предпочитал состоять в Церкви «заочно». Затем, в 30 лет, новая попытка устроить семью. После свадьбы Игорь говорил, между прочим, что его Аня «теперь не может без Церкви», что она побуждает его читать Правило… Одним словом, теперь позиции для духовной жизни в семье были самые благоприятные. Но и они со временем были утрачены: Аня увлеклась работой, быстро пошла на повышение. Из скромного менеджера она стала одним из руководителей своей организации с соответствующим доходом. Теперь он стал говорить, что она слишком уж увлеклась дорогими развлечениями и образом жизни богатых людей, но уже было поздно. И вскоре семья снова распалась.
Что сделал Игорь? Пошел в храм? Нет! Он предпочел бороться со своей скорбью иными средствами, которые, впрочем, неспособны были ее утолить.
Хочется верить, что и в жизни Игоря практика сумеет подружиться с теорией и из члена условной, «невидимой Церкви» он станет живым членом Церкви Христовой, присутствуя в ней и душою, и телом среди всех радостей, скорбей и забот.
Препятствия на пути к Богу есть у каждого, — их сотни и тысячи. Живя среди мира, мы не можем до конца отрешиться от своих земных интересов. И все же Церковь Христова и духовная жизнь в ней — не средство для создания комфортной жизни здесь, на земле. Церковь Христова и христианская духовная жизнь существуют, чтобы мы могли измениться в нужную сторону, то есть переделать себя, свои поступки и свой внутренний мир.
Плоды духовные зреют в наших повседневных делах. На первое место поставим те из них, от которых надеемся получить наибольшую прибыль на ниве спасения. Будем делать их честно и вовремя, не оправдывая свое бездействие ни при каких обстоятельствах. Не забудем и про мирские наши дела, но не отступая от главной цели, которая состоит не в решении житейских проблем, а в любви к Богу и к ближнему.
Царство Божие — это выбор, который мы делаем в каждое мгновение своей жизни, — выбор между словом и словом, делом и делом и даже мыслью и мыслью, чтобы в наших душах царствовал Бог, а не жалость к себе, не чувство собственной значимости и не любовь к покою, деньгам и вещам.
Так дадим Богу место, чтобы в нас царствовать.
Что такое смирение
Смирение — одно из оснований христианской духовной жизни. Без него мы неспособны ожить духом и принять в себя Царство Божие.Все, кто считают себя православными, согласны между собой в том, что смирение — это, вообще-то, неплохо. В то же время можно услышать очень разные мнения о том, что такое смирение.
Иные под смирением понимают пассивность, нежелание действовать и принимать на себя ответственность, нерешительность, — качества, которые на самом деле не имеют никакого отношения к смирению. Так, один православный студент сказал: «Надо смиряться», когда его сосед по общежитию стал устраивать в их комнате сектантские сборища. Это означало: не надо ничего требовать, не надо вступать в конфликт, не надо ничего делать — пусть действуют они; мы будем пребывать в комфортном бездействии.
Другие называют смирением умение сдерживать гнев или недовольство. Однако это точнее было бы назвать кротостью. И хотя она неизменно сопутствует смирению, само смирение этим не исчерпывается.
По мнению третьих, смирение — умение терпеть нежелательные обстоятельства. Но это терпение, и хотя оно тоже действует со смирением в союзе, не надо путать одно с другим. Когда мы говорим: «Буду смиряться с тем, что мне не платят зарплату», это значит. «Буду терпеть». В то же время подлинное смирение нисколько не препятствовало бы добиваться того, чтобы зарплата была выплачена вовремя, особенно если при этом страдают другие члены семьи.
Наконец, четвертые под смирением понимают нечто обратное гордыне. Они-то и употребляют это слово в его настоящем значении.
В Священном Писании смирение и гордость повсюду представлены как две противоположности. Например: Высок Господь: и смиренного видит, и гордого узнает издали (Пс. 137, 6). У пророка Софонии: В тот день… Я удалю из среды Твоей тщеславящихся твоею знатностью, и не будешь более превозноситься… Но оставлю среди тебя народ смиренный и простой, и они будут уповать на имя Господне (Соф. 3, 11 — 12). Или в апостольских посланиях: Ничего не делайте по любопрению или по тщеславию, но по смиренномудрию почитайте один другого высшим себя (Флп. 2, 3). Все же, подчиняясь друг другу, облекитесь смиренномудрием, потому что Бог гордым противится, а смиренным дает благодать (1 Пет. 5,5). И между прочим, в первой «заповеди блаженства», — Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное (Мф. 5, 3), — под нищетой духа все толкователи понимают именно смирение. Излишне и говорить, что духовная жизнь не приносит добрых плодов, когда она не направлена к стяжанию смирения. В книге пророка Исаии есть такие слова: И сказал (Господь): поднимайте, поднимайте, ровняйте путь, убирайте преграду с пути народа Моего. Ибо так говорит Высокий и Превознесенный, вечно Живущий, — Святый имя Его: Я живу на высоте небес и во святилище, и также с сокрушенными и смиренными духом, чтобы оживлять дух смиренных и оживлять сердца сокрушенных (Ис. 57,14 — 15). В свете последних слов под преградой на пути народа Божиего можно предполагать как раз гордыню. Что такое гордость, гордыня? Среди нас нет никого, кто не знал бы ее на собственном опыте. А потому и нет больших разногласий о том, что такое гордыня. Едва ли ее можно определить иначе, чем внутреннее превозношение, сознание и чувство собственной значимости, желание быть еще более значительным и в собственных глазах, и перед окружающими.
По-видимому, эта страсть есть ничто иное, как испорченная грехопадением жажда значительного — та жажда, которую в своем подлинном виде не может удовлетворить никто, кроме Бога. Но человек, вместо того чтобы быть в Боге, захотел сам стать, как Бог. С той поры желание видеть, чувствовать и сознавать нечто значительное ищет удовлетворения в собственной личности.
Авва Дорофей различает «две гордости». Первая заключается в превозношении над другими людьми, когда мы их укоряем, осуждаем и признаем как бы ничего не значащими, считая себя выше их. Отсюда рождается и «вторая гордость», которая гордится против Самого Бога, когда мы приписываем сами себе, а не помощи Божией сделанное нами добро"[1].
По Фрейду, «желание стать великим» является одним из главных мотивов всех человеческих поступков. Что же — ему не откажешь в справедливости. Не все, может быть, всерьез намерены добиваться всемирной славы, но быть значительным в собственных глазах и в глазах окружающих — без этого и жизнь немила. Американский психолог Уильям Джеймс называет «страстное желание быть оцененным по достоинству» глубочайшим свойством человеческой природы. Испорченной, — добавим, — природы, но от этого нам не легче. Дейл Карнеги, в свою очередь, отмечает, что желание испытать чувство собственной значительности для большинства людей столь же сильно и властно, как желание пищи и сна.
Какими путями мы удовлетворяем это желание? Самыми разными. «Если вы скажете мне, — пишет Карнеги, — каким образом добиваетесь сознания собственной значительности, я скажу вам, кто вы такой… (Карнеги приводит, между прочим, любопытное свидетельство одного из высших полицейских чинов НьюЙорка середины 30-х годов ХХ века: «В настоящее время молодой преступник целиком поглощен собственной персоной, и первая его просьба после ареста сводится к тому, чтобы ему дали те бульварные газеты, которые делают из него героя…» Карнеги Д. Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей. М.: Эксмо-пресс, 2001. С. 38−40).
Это стремление заставляет вас носить одежды самых последних фасонов, управлять новейшей моделью автомобиля и говорить о своих выдающихся детях. Именно оно заставило самого богатого человека в вашем городе построить дом гораздо больших размеров, чем ему требуется. Именно это стремление побуждает многих подростков становиться гангстерами и убийцами"[2]. Добавим: гордыня в действии — это и вспоротые сиденья в метро, и заборные надписи высотою в человеческий рост, и груды мусора в наших лесах и на берегах рек («здесь был Я»). Но плодом гордыни порой бывают и престижное образование, и широкая благотворительность, даже жертвенность, и великие общественные преобразования. Именно она побуждает людей копить состояния, которые они никогда не смогут использовать во благо. Она же подчас бывает виновницей создания выдающихся произведений искусства. «Нечистый дух высокоумия, — учит св. Ефрем Сирин, — изворотлив и многообразен, и все усилия употребляет, чтобы возобладать над всеми: мудрого уловляет мудростью, крепкого крепостью, богатого богатством, красивого красотою, художника искусством. И ведущих духовную жизнь не пропускает он искушать подобным же образом, и ставит свои сети — отрекшемуся от мира в отречении, воздержному — в воздержании, безмолвнику — в безмолвии, нестяжательному — в нестяжании, молитвеннику — в молитве. Во всех старается он посеять свои плевелы"[3]. И плевелы эти, при всей внешней их разности, имеют в себе одно сходство — вкус к тому, чтобы наслаждаться собственной своей значительностью.
Что же такое смирение — противоположность гордыни? «Никто не может выразить словами, что такое есть смирение, — пишет авва Дорофей, — и как оно рождается в душе, если не узнает сего из опыта. Из одних же слов никто не может познать сего"[4]. И все же, чтобы познать что-либо из опыта, мы должны знать, хотя бы в каком направлении двигаться. Тот же преподобный отец различает в смирении как бы две ступени. «Первое смирение состоит в том, чтобы почитать брата своего разумнее и по всему превосходнее себя, или почитать себя ниже всех. Второе же смирение состоит в том, чтобы свои подвиги приписывать Богу. И это есть совершенное смирение святых"[5]. Так, Божия Матерь никогда не считала Себя лучше других и не признавала за собою никаких заслуг, а Свою непорочную жизнь принимала как дар благодати Божией.
Ничто никогда не возникает случайно. Не приходит само собою и смирение. «Путем к смирению, — продолжает преподобный авва Дорофей, — служат телесные труды, совершаемые разумно, — и то, чтобы считать себя ниже всех и непрестанно молиться Богу». Телесный труд смиряет тело, а вместе с ним смиряется и душа. Считать себя ниже всех — одно из свойств смирения, и внутреннее понуждение себя к этому само собою приводит к смирению и искореняет гордость. Тот, кто действительно считает себя ниже всех, не будет ни укорять, ни уничижать, ни гордиться. Непрестанная же молитва не дает нам приписывать свои заслуги себе. Мы просим Бога о милости и, получая ее, относим свои успехи к Богу, благодарим Его и заботимся о том, чтобы не лишиться Его помощи. «Непрестанно молящийся… со смирением молится и молитвою смиряется; и чем более преуспевает всегда в добродетели, тем более всегда смиряется; а по мере того как смиряется, получает помощь и преуспевает в смиренномудрии"[6]. Но и молитва, и ее плоды зависят от общего устроения жизни. Вот почему «совершенное смирение рождается от исполнения заповедей. Когда на деревьях бывает много плодов, то самые плоды преклоняют ветви их книзу и нагибают их; а ветвь, на которой нет плодов, стремится вверх и растет прямо; Так и душа, когда смиряется, тогда приносит плод, и чем более приносит плода, тем более смиряется. Оттого святые, — пишет авва Дорофей, — чем более приближаются к Богу, тем более видят себя грешными"[7].
Впрочем, признавать себя грешным — еще не значит быть смиренным. «Есть мнимое смирение, — пишет преподобный Симеон Новый Богослов, — происходящее от нерадения и лености и от сильного осуждения совести». Но это чувство — самоосуждение в своем бездействии — далеко от подлинного смирения, «потому что не имеет радостотворного[8] плача, который был бы соединен с ним. Бывает и плач без духовного смирения, и те, которые плачут таким образом, тоже думают, что такой плач очищает грехи; но они тщетно обманывают себя, потому что лишены бывают сладости Духа и не вкушают благости Господа. Почему таковые скоро воспламеняются гневом и не могут совершенно презреть мира и то, что в мире. А кто не презрит сего совершенно и не стяжет ненависти к сему от всей души, тот никогда не возможет стяжать твердую и несомненную надежду спасения, но всегда влается[9] сомнением… так как не основал надежды своей на камне"[10].
Когда же разумный телесный труд[11], молитва и самоуничижение приводят к плачу о своих грехах, «от плача по Богу бывает смирение; от него приходят потом радость и веселье неизреченные; окрест же смирения по Богу вырастает надежда спасения. Ибо чем кто грешнейшим всех людей считает себя от всей души, тем более вместе со смирением разрастается в нем надежда.
«Разумный — то есть с первой мыслью о Боге, а не о радости от самого процесса и не о преимуществах в земной нашей жизни, которые нам принесет этот труд. да, цветет внутри сердца его и исполняет его удостоверением, что он несомненно имеет быть спасен посредством смирения…[12]» «Достиг ли кто смирения, — пишет святой Исаак Сирин, — узнает он из того, если находит для себя гнусным угождать миру своим общением с ним или словом; и если в глазах его ненавистна слава мира сего"[13]. А преподобный Ефрем Сирин учит: «Смиренный не тщеславится, не гордится, служа Господу из страха пред Ним. Смиренный не устанавливает собственной воли, прекословя истине, но повинуется истине. Смиренный не завидует успеху ближнего и не радуется его сокрушению (падению), а, напротив того, радуется с радующимися и плачет с плачущими. Смиренный не унижается в лишении и бедности и не оказывается надменным в благоденствии и славе, но постоянно пребывает в той же добродетели. Смиренный почитает не только высших, но и низших себя. Смиренный не впадает в раздражительность, никого не оскорбляет, ни с кем не ссорится. Смиренный не упрямится и не ленится, хотя бы и в полночь позвали его на дело; потому что поставил себя в послушание заповедям Господним. Смиренный не знает ни досады, ни лукавства, но в простоте служит Господу, мирно живя со всеми. Смиренный, если услышит выговор, не ропщет, и если будет заушен, не выйдет из терпения; потому что он ученик Претерпевшего за нас крест. Смиренный ненавидит самолюбие, почему не домогается первенства, но почитает себя в мире сем как бы временным пловцом на корабле"[14].
Будем помнить слова Христа Спасителя: Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим (Мф. 11, 28 — 29).
Однажды преподобный Антоний Великий увидел в видении диавольские сети, устроенные по земле таким же образом, как протягивают свои сети звероловы. Их было такое множество, и они были так искусно устроены, что ни один зверь, попавшись в них, не смог бы высвободиться. Увидев это, св. Антоний удивился и ужаснулся. Так ему были показаны все виды плотских и душевных страстей: чревоугодие, сребролюбие, блуд, тщеславие, гордость и прочие страсти. Кроме того, ему было дано увидеть и все хитрости, которыми враг пользуется, чтобы остановить нас на пути к Богу. Тогда, пораженный ужасом, преподобный Антоний воскликнул: «Горе нам! Как избавиться нам и спастись от этих сетей, чтобы не запутаться в них?» И ему было сказано: «Смирение спасает от всех их; и кто им обладает, тот никогда не запутается в них и не падет"[15].
Даже если нам «не разрешают»
Далеко не всем понравится ваше стремление жить по вере во Христа. Сергей, прихожанин нашего храма, повстречал однажды на улице человека, с которым они когда-то вместе вели развратную жизнь. Тому, как всегда, хотелось развлечься: «Ты один живешь, — давай приведем к тебе кого-нибудь». Сергей ответил уклончиво, что у него нет такого желания. «Ты что, верующим стал?» — раздраженно спросил его прежний знакомый. Другой наш прихожанин, Петя, — студент, общительный и открытый, — в письме к другу куда-то на Дальний Восток упомянул, что за все свои дела мы непременно ответим. Его друг отвечал ему: «Ты с ума сошел? Я приеду в Москву и выбью из тебя всю эту чушь».Каждый из нас встречается с непониманием других в связи с нашей верой. Оно может подстерегать нас где угодно — в семье, на работе, в школе или на улице, среди знакомых или соседей. Иногда мы заранее готовимся к этому, но оно может проявиться и неожиданно. И потому мы должны быть готовы каждому, кто нас спросит о вере, в любое время дать свой ответ с кротостпью и благоговением (1 Пет. 3, 15), но твердо.
Кто хочет идти за Мною, — говорит Господь, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот сбережет ее. Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою? Ибо кто постыдится Меня и Моих слов в роде сем прелюбодейном и грешном, того постыдится и Сын Человеческий, когда приидетп в славе Отца Своего со святыми Ангелами (Мк. 8, 34 — 38).
Мы дождемся только того, что совсем потеряем веру и все, что по вере дается, если будем ждать одобрения современного общества. В окружающем мире господствует вера в то, что человек сам должен выбирать, как и во что ему верить. Отсюда мое Я, мои желания и мои удобства — главная ценность этой новой религии, которая может принимать любой внешний облик, существовать под прикрытием любого вероисповедания, в том числе и под видом Православия. Суть ее проста: нет Истины, нет Абсолюта, нет «вещи в себе», а если все это и есть, то не для меня; меня интересует мое удовольстпвие, мой душевный комфорт, — все прочее относительно.
Формально в большинстве стран провозглашен принцип свободы религии, то есть право граждан исповедовать любую религию или не исповедовать никакой. Но что стоит за этим на практике? Ничто иное, как возведенное в закон безразличие к Истине веры при некоторой терпимости к тем, кто ею проникся. Уже в 30-е годы XX века Франклин Делано Рузвельт, 32-й президент США, в своей речи «О четырех свободах» определял свободу религии как «свободу религиозных культов везде и всюду на свете». Заметим: речь идет не об Истине веры и ее исповедании, а о культах, то есть лишь о свободе исполнения религиозных обрядов, причем всех без различия[18]. 70 лет спустя, 18 декабря 2001 года, Билл Клинтон — к тому времени уже бывший президент США — сформулировал еще один принцип религиозной свободы в современном мире. В лекции, посвященной стратегии борьбы с терроризмом, — она называлась, между прочим, «Борьба за Душу XXI века», — он сказал следующее: «Что важнее в XXI веке: наши различия или наше человеческое сходство? Мы полагаем, что человеческая общность важнее. Только фанатики всегда утверждали, что обладают единственной и абсолютной истиной. В наше время большинство из нас считают, что абсолютной истины нет ни у кого. Но террористы убивают нас именно потому, что считают себя носителями абсолютной истины и верят, что наше различие важнее нашего сходства, что они лучше и нравственнее других. От того, какая точка зрения возобладает, будет зависеть, каким станет для нас XXI век».
При таком подходе любое проявление религиозности в общественной жизни может восприниматься в лучшем случае как чудачество, а в худшем — как вредный и опасный проступок: религия — это должно быть в свое время и в специально отведенных для этого местах. «Вы утверждаете, что предмет вашей веры- Абсолютная Истина? В таком случае вы — фанатик и потенциальный террорист и убийца. Лучше признайте свое христианство одной из многих относительных истин. Пусть у вас, как и у каждого, будет своя религия, но она ни в коем случае не должна восприниматься как Истина, которая сделает вас свободными от духа века сего, и не она должна определять ваше поведение в обществе».
«Когда вы находитесь на государственной службе, — поясняет Брут Бьюборн, профессор права Нью-Йоркского университета, — вы уже не католик и не иудей. Вы — американец». То же самое происходит и когда вы работаете в крупной организации с развитой системой управления персоналом. Вы можете быть православным по дороге с работы домой и обратно, но на своем месте вы — сотрудник фирмы, и желательно, чтобы вы и личную жизнь вели так же, как и другие сотрудники.
Все это не ново. Древние мученики стояли перед выбором — отречься от Христа «на словах», оставаясь «христианами в душе», или остаться христианами и в слове, и в жизни, ради этого жертвуя самой жизнью. Ибо христианин, который отрекся от своей веры по каким бы то ни было причинам, тем самым перестает быть христианином. Всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным (Мф. 10, 32 — 33). В житии преподобного Паисия Великого описан случай, когда его ученик по невниманию и неосторожности отрекся от Христа и потом многими слезами возвратил себе христианское звание. Однажды этот инок по некому делу отправился из пустыни в город. По пути он случайно встретил иудея, шедшего той же дорогой, и они пошли вместе. Иудей, увидев его простоту, сказал иноку: «О возлюбленный! Почему вы так верите в простого распятого человека, когда Он вовсе и не был ожидаемым Мессией? Другой должен прийти, но не Он». Услышав это, инок смутился и промолвил: «Может быть, и правда то, что ты говоришь». Когда он возвратился в пустыню к преподобному Паисию, старец сказал ему: «Кто ты, человек? Я тебя не знаю». Инок ответил: «Отче, что ты увидел во мне странного, что не узнаешь меня! Не я ли ученик твой?» И при этом назвал свое имя. Старец сказал: «Этот ученик мой был христианином и имел на себе благодать крещения, а ты не таков; но если ты действительно тот ученик мой, то поистине благодать крещения от тебя отошла и образ христианина отнят. Итак, скажи, что случилось с тобой?» — «Прости меня, отче, — сказал на это инок, — я ничего не делал». Великий Паисий спросил его: «С кем ты беседовал на пути?» — «С евреем, — ответил инок, — и ни с кем иным». Тогда святой сказал ему: «Что он тебе говорил и что ты отвечал ему?» Ученик на это ответил: «Ничего мне другого он не говорил, как только сказал, что Христос, Которому вы кланяетесь, не есть истинный Христос, что Спаситель еще только должен прийти в мир; я же на это сказал ему, может быть, и верно то, что ты говоришь». Тогда старец воскликнул: «Что может быть хуже и сквернее этого слова? Ты отвергся Христа и Его Божественного Крещения. Теперь иди и оплакивай себя, как хочешь, ибо твое имя написано с отвергшимися Христом, — с ними ты и примешь суд и муки».
Услышав это, ученик со слезами стал просить старца: «Отче, помилуй меня и дай мир душе моей! Я не знаю, что мне теперь делать; но я прибегаю к Богу и к твоим святым молитвам, — не презри меня, окаянного, и умоли обо мне Владыку Христа, — да возвратит Он мне снова Свое милосердие!» Тогда преподобный затворился на молитву и стал просить Господа о прощении своего ученика, который согрешил не по злому умыслу, но по неосторожности и невниманию. И Господь простил согрешившего, о чем преподобный Паисий был извещен видением: он увидел благодать Святого Духа, возвратившуюся в виде голубя к его ученику, и при этом увидел и злого духа, вышедшего из согрешившего инока в виде темного дыма[19].
Если бы этот инок сказал то же слово — «может быть, и верно то, что ты говоришь" — не из-за того, что поколебался в вере, а из простой вежливости, — было ли бы это лучше? Едва ли. Кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я (Мф. 10, 33), — говорит Христос, не указывая никаких исключений.
В современном мире «практикующие христиане» являются исключением из общего правила, и в каждом конкретном случае за право быть таким исключением нужно бороться. И если отношения с другими людьми, как бы эти люди для нас ни были дороги, требуют отречения от веры или от жизни по вере, мы бываем вынуждены жертвовать своими чувствами к ним и учредить в отношениях с ними новую, несколько большую дистанцию, чтобы не пожертвовать своим спасением ради угождения людям. В Евангелии об этом сказано прямо и однозначно: Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая рука твоя соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну (Мф. 5, 29 — 30).
Но не всегда нам дано выбирать, с кем и сколько общаться. И тогда, опять-таки, предстоит выбор между широким и узким путем. Не от всех требуется отречение от веры под страхом смерти или прямых гонений. Но, как сказал священномученик Василий Надеждин, «есть пределы, в которых каждый христианин может примиряться с окружающей его нехристианской действительностью; при нарушении этих пределов он должен уже примириться с возможностью и неприятных для него лично изменений условий его жизни, иначе он не есть христианин. Христианином надо быть не только по имени…"[20]. Кто хочет душу свою сберечь, — говорит Господь, — тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот сбережет ее (Мк. 8, 35). Только пожертвовав своим душевным и телесным комфортом, мы способны принять ту жизнь с избытком (Ин. 10, 10), которую дает нам Бог, ставший ради нас Человеком.
[2] Между прочим, «свобода религиозных культов» допускалась и в Сталинской конституции 1929 года.
[3] См. Жития святых на русском языке, изложенные по руководству четьих-миней св. Димитрия Ростовского. Месяц июнь. М., 1913. С. 435−438.
[4] Это было сказано о. Василием 1 ноября 1929 года на допросе, проводившемся старшим уполномоченным ОГПУ А.В. Казанским в Бутырской тюрьме. См. Житие священномученика Василия Московского. М., 2001. С. 30.
[5] Добротолюбие, М. 1895. Т. 2. С. 605−606.
[6] Карнеги приводит, между прочим, любопытное свидетельство одного из высших полицейских чинов Нью-Йорка середины 30-х годов ХХ века: «В настоящее время молодой преступник целиком поглощен собственной персоной, и первая его просьба после ареста сводится к тому, чтобы ему дали те бульварные газеты, которые делают из него героя…» Карнеги Д. Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей. М., Эксмо-пресс, 2001. С. 38−40.
[7] Добротолюбие, М., 1895. Т.2. С. 423.
[8] Там же. С. 606.
[9] Там же. С. 605−606.
[10] Добротолюбие, М., 1895. Т. 2. С. 607.
[11] Там же. С. 606.
[12] Приносящего духовную радость.
[13] Колеблется.
[14] Добротолюбие, М., 1895. Т. 1. С. 26−27.
[15] Разумный — то есть с первой мыслью о Боге, а не о радости от самого процесса и не о преимуществах в земной нашей жизни, которые нам принесет этот труд.
[16] Добротолюбие, М., 1895. Т. 1. С. 26−27.
[17] Добротолюбие, М. 1895. Т. 2. С. 669.
[18] Добротолюбие, М. 1895. Т. 2. С. 426−426.
[19] Добротолюбие, М. 1895. Т. 1. С. 145−146.
[20] Толковая Библия, или комментарий на все книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета / / Издание преемников А. П. Лопухина. Петербург, 1911. Т. 8. С. 124.
[6] В то время была только что издана книга священника Анатолия Гармаева с таким названием о взаимосвязи между жизненными ошибками детей и родителей.
Источник: «Чтобы с нами был Бог.»
Книга издана в 2005 г. Издательским Советом Русской Православной Церкви по благословению Святейшего Патриарха Московского и Всея Руси Алексия II.
http://www.pravmir.ru/article759.html
