 |
| Православие и Мир | Архимандрит Константин (Зайцев) | 28.07.2005 |
Веками растекалось славянство по Великой Равнине, местами уже заселенной. Прозябало оно в лесах, в степях, попадало в орбиту там возникавших государств и делило судьбу их, когда сметались они азиатскими родами. Государственности славянской не образовалось нигде, но славянская заселенность обозначилась тремя сгустками: в Приладожье, в Приднепровье и в Приазовье.
Но вот возникает новая колонизация, варяжская, торгово-захватническая, растекаясь по речным артериям и оседая в районах славянских: к пассивной общности низов присоединяется активная общность верхов, образуя эмбрион государственности. Что это — эфемерида? Казалось так! Готова погибнуть с шумом империя Святослава. Но нет! Она лишь эпизод на пути превращения варяго-славянского варварства в культурный Мир. Чудо этого превращения — дело христианства. Оно издавна оазисами утвердилось по берегам Черного моря, но не им дано было стать колыбелью нового Мира. Полноты зрелости достигло христианство. Внезапно это богатство становится из греческого — славянским! Странно: культурно-языковое перевоплощение Православия оказывается приуроченным к явлениям преходящим! Западное славянство, для которого начат подвиг святых братьев Кирилла и Мефодия, падает жертвой латинского натиска. Болгария, принявшая их учеников и под их окормлением духовно расцветшая, сокрушена единоверной Византией, как политическая соперница. Казалось, — гибель ждет богодухновенное творение! Но тут и обнаруживается промыслительное назначение «славянского» Православия: есть место, куда идти служителям его, когда и Болгария утрачивает нужду в них! Россия ждет их.
Не сразу пришла она к христианству. Чудо, коим Владычица отвела от Царьграда хищнический налет однодеревок Аскольда и Дира, открыло путь греческим миссионерам: Патриарх Фотий возносил хвалу Богу, видя страну диких скифов обращенной ко Христу. Обрывается святое начинание захватом Киева язычником Олегом, чтобы быть снова подхваченным вдовой князя Игоря, княгиней Ольгой. Но и тут языческая реакция, возглавляемая сыном ее Святославом, срывает успех. Должно созреть еще великое дело! Гибнет гениальный полководец в попытке создать на развалинах Византии языческую Империю. Его сменяет Владимир — еще более ретивый служитель язычества. Он, испытав «обращение» и тем, явив благой пример подданным, завершает крещение Руси.
Чудом было превращение языческого героя в благоверного Князя. Чудом было исцеление его, терявшего зрение, лишь коснулась его крестильная вода. Чудом было вольное крещение народа в такой торжественности праздничной, точно обретала Русь, чего от века искала: духовное рождение то было целого народа, наглядно зримое.
Греческое Православие ославянивается для западных славян, но ими утрачивается; короткого расцвета достигает оно в стране ославяненных тюрко-болгар; скандинавами утверждается на Великой Равнине; и так возникает Русское Православие, непроницаемой плотиной утверждающееся на гигантском проходном месте, где не удерживалась прочно никакая государственность, и неудержимой лавиной разливающееся вплоть до отдаленнейших естественных границ, никаким воображением изначала не прозиравшихся. Это ли не чудо! Оно меркнет пред внутренней значительностью свершившегося: из ничего — ничего, не так ли гласит древняя поговорка? Тут от пустоты — полнота!
О, как многозначительна эта изначальная пустота! Ничего своего перед лицом благодатного чужого! Никаких безблагодатных культурных навыков, никакой безблагодатной исторической памяти! Девственная целина, — разве не единственная то почва, способная принять полноту Откровения Истины!
А в каких убедительных формах предлагается Она! Родной язык, доведенный до совершенства, и на нем, в прекрасных храмах, под сладкозвучное пение, — служба церковная, присутствуя на которой, даже у греков, не знали русские, где они: на небе или на земле! На этом же богодухновенном языке — Слово Божие! Но не только в таинственных книгах раскрывается Истина: в образах неотразимо привлекательных личного благочестия и живого подвига явлена она, — превыше всего в образе безмолвного монашеского жития. Устремляясь навстречу этой красоте из тьмы многомятежного язычества, не хочет русский человек признать путь спасения уделом немногих: пусть висит над душой гнет языческой стихии, вчера еще родной, тем горячее стремится душа к Святости. Разве не для всех Царствие Божие? В плен веры отдается народ, — и возникает Россия.
В чем задача ее? Завоевать мир? Исполнить жизнь земными благами? Нет! Своим сделать святое чужое, всецело своим, вот что признала своим назначением Россия, тем оправдав избранничество свое. Оценил это Господь и дал верным рабам Своим войти в радость Свою. Творчески обновлялось Православие — даже если это чужими руками творилось святое на Русской Земле. Стоило же русским взяться за что самим — разительно самобытным становилось все, даже в области слова и мысли, где обычно оригинальность дается долгой культурой. Вспомним Похвалу князю Владимиру митр. Илариона и летопись Нестора. Первая не уступит лучшим памятникам византийского красноречия, а вторая — недосягаемый образец трезвой правдивости и духовной мудрости, будучи притом не плодом личной одаренности, а соборным делом русского иночества — совестным судом, вершимым над всем, что творилось на Руси и над ней. И звучит уже Россия в самых зачатках летописных сказаний, торжествуя в бесхитростных келейных записях над зыбкостью современного раннему летописцу государственного уклада. «Росиа»! То — имя греческой митрополии, обнимавшей наше отечество. Формально этим исчерпывалось его единство: рассыпанной хранимой была Русь, целостность, обретая только в церковном самосознании. Лампада, возженная игуменом Даниилом у Гроба Господня «от всей Русской Земли», вот — символ русского единства, не нашедший еще выражения ни в государственном гербе, ни в национальном знамени. И потому, если хиреет Киев, то перестает Русь быть Киевской, но не перестает быть Русью…
