«Неизбежное небо» Станислава Минакова

Светский разговор о горней поэзии на фоне Апокалипсиса

— Смотря что понимать под Гамбургским счетом. Любой «гамбургский» может на поверку оказаться каким-нибудь «питерским», «московским», «нью-йоркским» или «бердичевским». Лично я, находясь не то на слобожанском бугорке, не то во впадинке, рискую выступить с «харьковским счётом», однако суждение Осипа Эмильевича готов взять девизом на свои знамена. Итак: поскольку, убеждён, есть Абсолют, то есть и абсолютная иерархия. Проще говоря, она существует объективно, на Небесах, вне зависимости от нашего сознания. Другое дело, что в земной проекции, то есть в наших сердцах, душах, мы, чаще всего, субъективны, много путаемся и путаем.
В оценках, как и в самом творчестве, важен уровень дарования оценивающего. Конечно, где имеем дело с людьми, там речь всегда идёт о вкусах и личных приязнях. Конечно, современники нередко ошибались на счёт избираемых ими кумиров. Время, история, расставляет всех по местам.
У меня есть личный иерархический счёт, и мне уже не раз доводилось обнародовать список современных русских поэтов, которые составляют для меня сердечную, духовную сокровищницу. Однако составление любых списков избранных — занятие «стрёмное», не всегда понятное, хотя подчас и небезынтересное.
Об устарелости пусть говорят те, кто устарел. Мы же люди хоть и консервативные, но к новизне чуткие. (Смайлик). Но о ней — скажем ниже.
Болезнь нынешней литературы имеет место, как больно и всё общество, вся цивилизация в целом. Герцен полагал, де, «мы не врачи — мы боль». Да, боль. Но не только. Несамонадеянный писатель вроде бы не назидает, а отражает, однако любое высказывание всегда на поверку оказывается тенденцией. Суждение по любому поводу, даже если просто сказать: «я вижу стол», — тенденциозно. Я в этом убеждён. И, значит, следует говорить и об ответственности писателя за слово. Следовательно, мы начинаем неизбежно говорить о нравственности. От которой русская литература (а я предпочел бы говорить шире, о русской культурной духовной традиции) неотделима. Поэзия хоть и «страстно поднятый перст», как сказал Достоевский, но и «нравственный закон внутри нас», как сказал Кант. Есть основания подозревать, что болезнь, в целом по больнице, не исцеляется, а, увы, усугубляется, что человек и его сочинения становятся всё хуже. Однако ситуацию верно определил Иосиф Бродский, в известной мере повторив Священное Писание: всех спасти нельзя, а единицы — можно. В Новом Завете высказывалась просьба ходить не широкими, а узкими вратами. Да кто ж в силах соответствовать? А в зеркало — всегда страшно поглядеть.

— Думаю, вы не станете отрицать, что являетесь православным писателем, — ваше творчество не столько построено на христианских мотивах, сколько дышит самим храмовым воздухом. Вопрос о двух головах: насколько церковный канон совместим со свободой и эгоизмом поэзии (не приходится ли жертвовать одним в угоду другому) и является ли такой синтез плодотворным и востребованным сегодня?

— Интересное дело: я твердо могу сказать, что я человек православный (вообще-то вопрос веры всегда очень интимен); пожалуй, уже отчасти уверенно могу сказать, что я писатель, ибо моя жизнь так выстроилась. Но вот сказать о себе: «я — православный писатель», даже если носить с крестными ходами хоругви, по-моему, никто не может, да и не должен. Это будет выглядеть идиотически самонадеянно. Если меня второе или третье лицо определит в «православные писатели», то ладно. Скажу откровенно, я не знаю, что такое «я — православный писатель». Можно попытаться тактично сформулировать так: писатель, находящийся в поле православного мира.
Меня нисколько не интересует «востребованность» в смысле «успеха» и массового распространения. Хотя я не возражал бы, если бы мои книги издавались тут и там и раскупались нарасхват. Но это утопия. Нарасхват у нас нынче Андрей Дементьев и Эдуард Асадов. И ладно. Это всё-таки литература вроде бы не вражеская, то есть не диаволова. Мне жаль только, что в рейтинге продаж в московских магазинах в поэтическом разделе книги Олега Чухонцева находятся на каком-нибудь семидесятом месте. Но ведь и вообще с книгой как таковой, как способом коммуникации, — всемирная проблема. Происходят революционные события в информационном пространстве, полностью ломающие парадигму эпохи станка Гуттенберга.
А вот если говорить о востребованности духовной, то тут я всецело удовлетворён, поскольку мои стихи читаются в книгах, антологиях, журналах, вообще в Интернете (в частности, в Журнальном зале Русского журнала) теми людьми, кому это на самом деле нужно. И среди них — и так называемые «простые читатели», и высокочтимые мной коллеги-писатели, мои друзья. Нет необходимости сегодня перепечатывать сто раз стихи на принтере или машинке, поскольку есть Интернет. Я распечатываю только тем лицам, кто в мировую паутину не вхож. Как правило, это близкие мне люди старшего поколения. С удивлением и удовлетворением я обнаруживал множественные републикации своих стихов и статей на православных сайтах, в блогосфере, на страницах Живого Журнала, сопровождавшиеся проникновенными и выношенными откликами и игуменов известных наших обителей, и иных иереев, и просто православных прихожан, и читателей, никак себя не определяющих в плане веры. Вот это для меня и есть востребованность — когда мои стихи кому-то близки, кого-то согревают, возвышают. Я «спокойно радуюсь» этому. Потому что и для меня чьи-то сочинения весьма желанны, нужны, спасительны. Даже если полагать, что поэзия как искусство есть нечто промежуточное, — в высших регистрах её красоты мы обнаружим спасительное начало. Об этом мы беседовали недавно в Киеве с поэтом из Саратова Светланой Кековой, моим другом, единомышленником, значительным современным стихотворцем и исследователем русской поэзии. Эти темы я обсуждаю со своими друзьями по электронной почте — и с владивостокцем Юрием Кабанковым, поэтом и философом, и с поэтом и прозаиком Юрием Милославским, харьковцем, ныне живущим в Нью-Йорке. Да и не только с ними. И это всё — православные люди, что для меня очень отрадно.
Вопрос о совместимости церковного канона со свободой и эгоизмом поэзии каждый решает в меру совести, дарования, творческой дерзости (без неё тоже — никак, хотя штука это самонадеянная). Начнём с того, что я не занимаюсь церковным искусством. Мои сочинения — светские. Хотя и касаются духовного — искусство имеет рефлективную природу, а значит, вырастает по причине желания улучшить несовершенное, в первую очередь в себе. И вот тут-то художник слова, как никто иной, попадает в зазор, в тиски меж горним и земным. О своих сочинениях могу сказать внятно: это произведения несовершенной, грешной души, стоящей лицом к Свету и стремящейся к Нему. В чём-то они утешительны, хотя и несут на себе печать и печаль земной жизни. Но и радость! В любом случае понятно, что окончательное слово есть полное молчание, но к таковому приходят лишь единицы даже из святых людей. А что уж говорить о нас, грешных? Мои стихи — это словно попытка духовного самопреодоления, сверки с высокими духовными образцами. Повторюсь: если довести процесс до логического конца, до совершенства, то следует замолчать, поскольку в том регистре слова уже не нужны.

— Раз уж мы заговорили о «всемирной паутине», то скажите — как относитесь к онлайн-периодике и вообще «виртуальной форме» существования поэзии?

— К публикациям в Интернете отношусь как неизменный соучастник. Плюсы — быстрота реагирования, возможность донести произведение до огромной аудитории и получить отклик. Тут же и минусы: быстрота соседствует с несовершенством, скорописью. А отклики зачастую бывают злобны, неадекватны, некомпетентны.
Об онлайн-периодике. Наличие в сети Журнального зала, объединяющего на одном поле большое число центральных, региональных, а также обитающих в разных странах толстых журналов и альманахов текущей русской литературы, — считаю серьезнейшим явлением современной культуры. Ну, скажем, журнал «Сибирские огни», печатающийся на бумаге в славном граде Новосибирске, имеет тираж 4 000 экземпляров. А в сети его страницу в ЖЗ посещают около 40 000 человек в месяц, притом проживающих в разных точках планеты! В этом смысле теперь нет разницы, в каком именно толстом журнале публиковаться, всё равно произведение попадает в общий Журнальный зал. Великое совокупное достояние, я считаю. За идею ЖЗ и её реализацию хорошо бы создателей отметить Госпремией России. И — для полноты палитры — хорошо бы видеть в ЖЗ еще журналы «Наш современник» и «Москва». Без них, как сказал бы А. Платонов, «народ неполный».

— По-вашему, в какой степени Интернет изменит (если изменит вообще) традиционный подход к стихосложению?

— На искусство влияет всё, в том числе Интернет, даже в техническом смысле. Однако подчеркну: проблема не в инструментарии, приспособлениях, приёмах (Глинка хорошо сказал о них как о «злобных ухищрениях»), а в наличии или отсутствии Духа Святаго.
Вот именно, дело всегда в том, чем же заполняется душевный вакуум. А он, как мы видим, сегодня по преимуществу заполняется публичным снятием исподнего, «песнями и плясками смерти» (не смерти даже, у Мусоргского это было очень высоко, а тлена!, то есть «песнями и плясками тлена и распада»!), девической матерщиной, жвачным попкорном в «долби-стерео» (я его называю «долби, стерьва!») и повсеместным «пивасиком» в маршрутках. Малолетка едет с открытой бутылкой пива среди людей, и на весь автобус, всю поездку, разговаривает разговоры — живьем или по «мобиле» — с такой же особью, как она. Иногда у меня волосы дыбом встают от их речений, уровня культуры, интересов, кругозора. Замечание сделаешь не всегда. Прячусь в плеер. А мы говорим: проблемы современной русской литературы! Да тут такой тотальный хутор уже! И это в крупном культурном центре, в Харькове! И ведь надо этой энтропии противостоять, совершать усилия, которые, быть может, и не видны. Делай, что должно, и будет тебе.
Кстати, кинорежиссер Параджанов в своё время сбежал по этой причине из Киева в Тбилиси, а когда его украинская корреспондентка и там настигла и спросила о перспективах Украины, он ответил, что ничего хорошего не будет — по причине убогости и хуторянства. Скончался он в 1990-м. За истекшие двадцать лет стало значительно хуже.

— Итак, мы неизбежно подошли к ещё одной больной теме. Судьба литературы на русском языке на Украине сегодня, пожалуй, плачевна: отнести ли эту литературу к русской, выделить ли для неё особый ранг «русскоязычной» — этого не знают ни у нас, ни в России. Интересно узнать ваше понимание термина «национальная литература».

— Когда на Украине в 1991 году провозглашалась «независимость», ничто вроде бы не предвещало кошмара шароварной моноэтнизации, тотального почитания и насаждения культа стихотворца весьма умеренной одаренности Тараса Шевченко (которого, кстати, спасла от безвестности русская культура — и сама, и её деятели), а паче того пропагандой предателей и убийц — мазепизации, бандеризации, шухевичезации и прочего. Однако быстро стало понятным, что чудище разворачивается решительно и думает, что это бесповоротно. На этой почве рассорился со своими друзьями, диссидентами советских времен, но прекрасно устроившимися в новой Украине, поэт-харьковчанин Борис Чичибабин (кстати, поклонник творчества Шевченко). Прокричав: «От этого я и подыхаю!» — он и скончался 15 декабря 1994 года, т. е. ровно 15 лет назад.
А тогда казалось, как кажется и сейчас, на прекрасной Украйне всё должно быть спокойно и человечно, как, предположим, в цивилизованном мире: в частности, в Австрии, где пишут на немецком языке и получают Нобелевские премии, которые, впрочем, нам не указ. (Смайлик.) А Латинская Америка творит великую литературу на испанском и португальском языках, и никого это, как говорит нынешняя молодежь, «не напрягает». А англоязычный нобелиант Дерек Уолкотт, поэт, — тот вообще уроженец островного государства Сент-Люси?я, расположенного у Карибского моря!
Итак, думалось: русский непременно должен быть государственным языком в стране, которая в древности называлась (с большим приближением примерно эта территория, хоть и значительно меньшая) Киевской Русью и в которой почти все сегодня, слава Богу, говорят по-русски. Нет же: русский язык теперь гнобится и вытесняется из всех сфер жизни, прежде всего, из образования. Смириться с этим мы не можем. И всенепременно будем бороться.
«Национальной литературой», в смысле представления «лица необщего выражения» Украины пред очами всего мира, сегодня могла бы быть любая литература, на любом языке, и уж в первую очередь на русском, который тут корневой. Но его, по недостатку ума и самовыращенной фобии, пытаются игнорировать. Национальная премия ни разу не вручалась писателям, пишущим на русском. Если нам дают понять, что у них есть лишь одна «нация», живущая на одном языке, то нам, говорящим и думающим на русском и других языках Украины, такое государство не нужно. Тогда мы будем строить другое, основанное на иных принципах, исключающих пещерно-племенной национализм.

— И всё-таки если на уровне политики вы всеми силами защищаете русское наследие, то на уровне поэтики — активно пользуетесь возможностями и богатствами «мовы», а вернее — преимуществами взаимопроникновения двух славянских языков.

— Мне всегда казалось, что ежели внимательно поглядеть на литературный и духовный опыт, например, Гоголя, то можно извлечь немалые творческие дивиденды, обогатив свой литературный язык результатом украинско-русского лексического и понятийного взаимодействия. Отчасти я это пытаюсь делать в своих сочинениях. То есть место нашего обитания, наша родина, дает нам это свыше ниспосланное преимущество. Русский писатель Украины словно двух маток сосёт: находится в плотном соседстве с украинской средой, а существует в ещё более объемлющем космосе — великой русской литературе, которая по данным ею образцам XIX века всем миром названа святой. Если поглядеть с макропозиций, то я остаюсь при убеждении, что украинское помещается в общерусском как часть его, а не как иное. Как сказал бы Чичибабин, вмещается «как Врубель в Рублеве». Да, нам, русскоязычным жителям Украины, дан во владение сильнейший механизм, и здесь есть высокие потенции, как и у двух половинок критической массы, о которых мы знаем из ядерной физики. А вот результат, как известно, разный: то ли атомная бомба или Чернобыль, то ли мастерски контролируемый процесс, на службе у человеков.
Когда я приезжаю на международные форумы, мне на грудь вешают бейджик «Ukraine», и это правильно и приятно. К какой литературе меня отнесут (да и отнесут ли) — не суть важно. Язык всё-таки есть средство, а не цель. Притом что язык мой — в огромной мере дух мой. Утратив русский язык, я утрачу сущность и смысл.
Если на Украине всё же восторжествует моноэтнизм (а это можно будет осуществить либо загнав нас в резервации, либо убив, либо выселив за пределы страны), то и говорить не о чем — тогда тут никто нас не вспомнит. А в русской литературе у нас всё-таки есть шанс остаться. Во всяком случае, Белгородский литмузей (Белгород — областной центр России, соседняя с Харьковом область, тоже часть Слобожанщины) пристально собирает наши материалы, для настоящего и будущего. А вот Харьковскому литмузею, самопогружённому в украинское как отдельное, — мы сегодня вряд ли настолько интересны.

— Не боитесь ли однажды «потерять равновесие» на скользкой поверхности и скатиться в суржик?

— Риск есть всегда. Никто не застрахован от ошибок. Но и что такое — «чистота языка»? Открытая тема. Близкий к идеальному вкус был у Пушкина, писателя с удивительным чувством меры, соразмерности, гармонии. И то ведь произведения его разнятся — по литературному качеству. И Пушкин же заверял, что нет табуированных слов, а есть лишь чувство гармонии, такта. Надо доверять Александру Сергеевичу, потому что у него было дарование гения. В этом смысле нам всем до него далеко. Почему-то вспомнились общеизвестные строки из его письма 1824 года к Петру Вяземскому: «Твои стихи к Мнимой Красавице (ах, извини: Счастливице) слишком умны. — А поэзия; прости Господи, должна быть глуповата». Ведь весьма нетривиальная мысль — и таланту, и посредственности.

— Ваше присутствие в общественной и литературной жизни Харькова (и не только!) весьма многосторонне — журналистика, публицистика, сатира, поэзия. Переиначивая тему «глуповатости»: не огрубляет ли поэтический голос погоня за злободневностью, которая для любой прессы неизбежна?

— Я бы сказал не только о «поэтическом голосе», но и вообще о способе мышления. Огрубляет. И отупляет. И многое отнимает. Но моя публицистика — это личностный ответ на вызов эпохи, который своим острием направлен прямо в моё сердце, в мою совесть. Поскольку, как человек много лет пишущий (и, пожалуй, это и есть моя главная сущность — письмо) и привыкший делиться своими эмоциями и мыслями, я высказываюсь в статьях по актуальным поводам, в том числе и общественно-политическим.
Назову ещё несколько своих направлений — эссеистика и проза. Какой-то период моей жизни заняла и переводческая деятельность. Это страшный способ существования поэта, каторга, если этим поденно зарабатывать на хлеб. Более тяжкого литературного труда, чем перевод стихов, я не знаю. Сейчас такой образ жизни ведет мой харьковский друг поэт Ирина Евса, которая уже перевела гигантский массив из мировой поэтической классики — разных времён и народов.

— Кстати, о судьбах классики. Период постмодерна завершился, сделав своё во многом полезное дело: старые каноны оказались нивелированы, авторитеты низвергнуты, язык, натренированный в стилистических экзерсисах конца XX века, приобрёл удивительную гибкость. Дело, казалось бы, за малым — сделать шаг дальше. Но тут-то и возникает заминка: что такое это «дальше», никто толком не знает. Ваши прогнозы и пожелания: зачахнет ли русская поэзия в новом столетии?

— Особенность нынешнего времени такова, что одновременно существует поликультура, где есть место и постмодерну, и его предшественникам. Однако размежевание художественных течений происходит совсем не по линии манеры, приемов, «средств выразительности» и т. д. Это всё — производные. Как я уже говорил, основа всему — начала нравственные. Это не я сказал, а Достоевский. Здесь и ответ на вопрос: а что будет дальше. Ну, известное дело: идём к Апокалипсису.
Теперь о «новизне». Самая большая новизна заключена в двух словах: «Христос воскресе!». Большей новизны быть не может и не будет, а при попытке «выразить-ся», то есть выражать себя, будут лишь штукарство и скоморошество. Мне это не нужно и неинтересно.
Предъявление нового языка может быть обусловлено и оправданно только великой любовью.
Можете счесть меня банальным (не убоюсь, ибо всё банально кроме Воскресения Христова), я остаюсь на таких простых и понятных позициях: «Искусство есть такое идеальное изображение жизни, которое приводит человека в состояние напряжённого желания идеального, т. е. красоты, духовной чистоты и доброты». Это из статьи А.Н. Толстого «Голубой плащ», где писатель ссылается на автора изложенной мысли, не называя имени. Так вот: если нет в искусстве вышеупомянутого «напряжённого желания идеального», то лично мне с таким искусством не по пути. Более того, при его агрессивной подаче я рассматриваю его как прямо вражеское, враждебное, направленное на умерщвление жизни. Следовательно, такое искусство — личный вызов мне. И я буду бороться с ним.
И Юрий Кублановский, и Александр Кушнер уже не раз высказывали (и в стихах, и в статьях, да и в наших беседах) опасения, что времена поэзии заканчиваются. Мысль тревожная, понятная, даже резонная, но и не новая. Ещё Гёте изрек: «Будет поэзия без поэзии, где всё будет заключаться в делании, будет мануфактур-поэзия». Не правда ли, актуально?
Пессимистично глядеть на сей предмет побуждает нынешняя эпоха — прагматичная и всегда голодная, как акула. Подменяющая подлинную пищу эрзацами. Однако Благая весть — неотменима. И если вся цивилизация будет, обжираясь, давиться уродской жвачкой, то всё равно будут оставаться единичные носители Благой вести. Правда, им наверняка придётся на этой стезе несладко, как и первохристианам. Возможно, мы уже имеем дело с катакомбной литературой, культурой. Ну чем не катакомбна русская литература на Украине, при позиции нынешнего здешнего официоза и нагнетании русофобской истерии? Более того, не катакомбна ли вообще подлинная культура в условиях нынешнего гниения цивилизации? Но Христос и не говорил, что будет легко. Напротив.

— Как думаете, может, гниение цивилизации приведёт и к разложению единого тела украинской и русской литератур?

— Пути русской и украинской литератур — не разойдутся, если тут останется единое культурное пространство. С одной стороны, я считаю, что если произносить словосочетание «украинская литература», то следует понимать, что это младшая сестра большой общерусской литературы, то есть особь, несомненно, менее развитая. А современные украинские стихослагатели во многом просто дерут, скажем, у Пастернака, Бродского и иных русских поэтов и делают вид, что нечто открыли, что это укро-ноу-хау. Это, с моей точки зрения, нередко выглядит наивно, недоразвито, самопародийно, комично. Как верно заметил в недавнем письме ко мне Ю. Г. Милославский, «в малороссийской словесности, конечно, есть недурные авторы, но всё это в целом несопоставимо и не сопрягаемо с литературой Русской Цивилизации, без которой не было бы ни английской, ни французской, ни немецкой, ни северо- и южноамериканской литератур конца XIX-ХХ веков».
Аминь.
В чём можно не сомневаться, так это в сегодняшней общности проблем всяческих литератур — русской ли, украинской ли, любой ли иной. Мир перестаёт читать. А человек нечитающий — это, быть может, и не человек вовсе.

— Так всё-таки: нужен писатель читателю? Нужен ли «народу» поэт и поэту — «народ»?

— Трудно определить что есть «народ», кто вообще эти самые читатели. Вот симптом новейших времён, поражающая воображение статистика: лишь на сайте Стихи.ру публикуют произведения уже почти 250 000 авторов! И это ужасающее число ведь нисколько не говорит о качестве стихосложения, о поэзии и прочем высоком. А лишь о том, что наряду со всяческими птичьими и свиными гриппами нас косит и пандемия графомании.
Завершим так: поэт зачем-то нужен Создателю, для какой-то важной функции, связанной со звукословом, причем имеющим сакральный характер. Полагаю, когда эта функция отомрёт или станет невостребованной окончательно, тогда и наступит конец света.
Беседовал Сергей Трафедлюк
Севастополь, ноябрь 2009

Краткая справка:

Сергей Трафедлюк (1986 г. р.) — поэт, прозаик, журналист. Коренной севастополец. Окончил Черноморский филиал МГУ им. М.В. Ломоносова (2008) по специальности «Русский язык и литература». Работает журналистом и художественным редактором в региональном обозрении «Литературная газета + Курьер культуры: Крым — Севастополь».