Апология девяностых

Когда читаешь произведения наших писателей: Коняева, Распутина, — всюду рисуется образ 90-х годов как времени страшной разрухи, безвременья, руины, смуты. И «не было времён подлее», и спившиеся с горя персонажи, и разрушенные заводы, — и чего только не написано про те годы.

Думается всё же, что это не так. Наверное, восприятие 90-х обусловлено возрастом авторов, а для нас, людей, которые в Советском Союзе, по большому счёту, и не жили, всё выглядит иначе. Буду писать от своего лица, так как вполне допускаю, что для других моих сверстников жизнь та показалась с другой стороны.

Я не успел толком разглядеть советскую систему в её расцвете. Из генсеков помню только двух последних, точнее, одного, поскольку от Черненко помню только шляпу на мавзолее, да и то не уверен, что под ней стоял именно он. Потом была лысина с родимым пятном в виде Америки, это я уже помню лучше, — не спутаешь.

Помню ещё смешную бабульку — завуча в подмосковской школе, которая по совместительству преподавала нам историю и музыку. Играла на аккордеоне про «дырочку в правом боку», а на истории рассказывала нам про то, что такое будет коммунизм. В её партийном сознании (судя по всему, она была секретарём ячейки) в коммунизме «было-будет» всё хорошо, до того хорошо, что никто не знает пока, но, возможно, это «хорошо» «было-будет» в виде дорожек вдоль улиц вроде эскалаторов в метро, на которые можно будет вставать и ехать. На этом моя теоретическая подготовка в вопросах строительства светлого будущего закончилась: ничего, кроме едущих вдоль улиц эскалаторов мне не пообещали. Правда, были ещё какие-то формальные действия, раз я проболел и придя в класс, был вызван к доске, у которой мне вручили пакет с печеньем, какие-то конфеты и красный значок. На нём был изображён вихрастый мальчик, довольно полный; этот значок, как выяснилось, надо было надевать на пиджак. Надевать я не стал, инстинктивно чувствуя недоброе. Недоброе ждало дома, где после порки мне было велено при всём классе выбросить эту гадость в мусорное ведро, а печенье вернуть. Значок отправился на следующий день по назначению, печенье было съедено по дороге, — ну не пропадать же добру, в конце концов.

После этого были какие-то хмурые тётеньки из детской комнаты милиции, которые опрашивали меня на предмет того, как я поживаю и что ем дома. Своих ответов не помню, кажется, дома меня инструктировали отвечать примерно так: «На провокационные вопросы не отвечаю». Не уверен, правда, что я эту непонятную для меня фразу мог тогда воспроизвести.

Согласно решению какого-то органа, я затрудняюсь теперь точно определить его наименование, но, видимо, октябрятского толка, мне был объявлен бойкот всем классом, и со мной не полагалось общаться, что меня никогда не удручало, поскольку после общения с тремя сёстрами дома мне не то, что общаться, рта открывать не хотелось. Несколько раз наша учительница младших классов — увы, не вспомню её имя, пыталась выставлять меня на всеобщее обозрение, например, когда я не выучил гимн СССР, она вывела меня к доске, и обратилась к классу: «А вы знаете, почему он не выучил гимн? Это потому, что он не любит Советский Союз». Честно говоря, учить мне его было просто лень, но мне такое объяснение понравилось. К счастью, насколько я теперь понимаю, отчислить из начальной школы было невозможно, и директор школы, хмурый усатый мужик с видом потомственного рабочего (он преподавал труд), видимо, уже подумывал о том, как избавиться от меня, как только представится возможность. Он, похоже, очень жалел, что у него нет права пороть таких учеников, потому что я до сей поры помню его гневное лицо и сжатые кулаки.

Избавиться от меня было не так просто. В первый класс меня привели восьмилетним, после долгих бесед милиции с родителями, приходов участкового к нам домой, так как родители вообще-то были против школы в принципе. Так что, если бы меня выставили из этой школы, дома никто особенно бы и не расстроился, исключая бабушек.

К концу начальной школы я не вступил в пионеры, чем обеспечил себе весьма льготные условия: не было нужды стоять на какой-то «линейке» по понедельникам, а также торчать в «карауле» вокруг непропорционально большой гипсовой головы лысого человека по фамилии Ленин, как явствовало из подписи под головой и могло быть проверено путём сличения с первой страницей любого букваря. На этой голове, помнится, я что-то рисовал в отсутствие «часовых», по логике, должно быть, рога, — белый цвет к этому очень располагал. В то время в Москве уже бушевали митинги, собиравшие миллионы людей. Площадей не хватало, люди собирались в Лужниках, какие-то граждане вещали что-то с трибун. Помню себя с табличкой на Красной площади, на табличке была нарисована зачёркнутая цифра 6, это была статья 6-я Конституции, в которой говорилось о «руководящей и направляющей роли КПСС». Скорее всего, увидев эту табличку у меня в руках, Верховный Совет СССР поспешил отменить 6-ю статью, но я не проверял. Став благодаря этим походам политически грамотным, я начал выпуск школьной газеты, которую продавал по 1 копейке своим одноклассникам. Газета была карикатурного содержания, изображала некоторые гулявшие в то время анекдоты относительно Ленина и Горбачёва. На мою беду, у меня завёлся один журналист, некто пятиклассник Жеребцов, который вообще-то был не силён в политике, зато страшно ругался матом. Он так и стал излагать своё отношение к политике и политикам, рисуя Ленина с Крупской в разных неприличных позах, что для меня было неприемлемо, и вызывало с ним ожесточённые споры. В результате он сдал меня с моей газетой завучу, которой попался, естественно, самый сквернословный нумер с его художественными работами. В довершение всего другой мой одноклассник, с задержкой принятый в пионеры за хулиганство и курение, с гордой фамилией Романов, нарисовал на красной повязке дежурного свастику. Именно в тот момент, когда он дал мне посмотреть результат своей работы, к нам подошла учительница, изъяла у меня эту повязку и велела сразу идти домой, так как она передаст этот вещдок завучу.

Аккордеонистка-мечтательница к тому времени, судя по всему, завучем уже не была, вместо неё передо мной на следующий день сидела какая-то весьма строгого и серого вида женщина, которая сказала, что я учиться в этой школе больше не буду. Нельзя сказать, чтобы я из-за этого расстроился, хотя оснований для отчисления вообще-то у них не было: по всем предметам я был четвёрочником, то есть «двойко-пятёрочником», поскольку домашних заданий я никогда не делал, за что получал «2», но в классе всегда отвечал на «5».

Последние годы уходящего СССР запомнились мне туманным Екатеринбургом, куда мы летали в июле 1990-го года на место Ипатьевского дома. Помню пустырь с какими-то камушками, которые мы собирали с сёстрами, кажется, это называли тальком, помню молебен. В местной екатеринбургской газете опубликовали фотографию, на которой мы с сестрой стоим на фундаменте Ипатьевского дома и держим икону Царя Николая, нарисованную мамой. Мы тогда встречались с каким-то древним 97-летним дедушкой, который в 1918-м году лично видел через дыру в заборе, как под конвоем из двух красноармейцев Государь копал в саду вокруг дома, что-то сажал. Дедушка увлекался коллекционированием визиток, и показывал мне свою коллекцию: там были очень красивые дореволюционные визитки. Непонятно, каким образом такой человек смог пережить советскую власть, но он действительно оказался более живучим, чем она. Потому что через год её уже не стало совсем, а он, я так думаю, прожил ещё несколько лет. Кстати, в Свердловске мне местные категорически запретили ходить по улицам, поскольку весь город был поделен между группировками, которые отлавливали «чужаков» и били смертным боем. Таким он мне и запомнился: с одной стороны — Екатеринбург с пустырём и фундаментом Ипатьевского дома, с другой стороны — Свердловск с какой-то чёрной фигурой наверху, полубандитской молодёжью и странными названиями проспектов — Люксембург или Цеткин, что-то в этом роде.

Вот и подошли мы к этим «проклятым» 90-м годам. В 1991-м в моей жизни произошли значительные перемены, я оказался в Санкт-Петербурге.

В новой школе уже никто не стоял вокруг головы Ленина, она вся была изрисована до меня, пока, наконец, её, всю измазанную и исписанную совершенно аполитичными выражениями, не отнесли в подвал.

Наверное, да и точно, для большинства людей, живших в СССР, его крах был трагедией. Но для меня, для моих сверстников, никакого краха не было. Из СССР мы помнили только очереди, в которых я занимал место перед школой, потом меня сменяли, а часам к 4-м мы сходились все, поскольку было такое правило, что давали один пакет в руки, нас было много, и мы забирали всё. В очереди стоял народ злой, недовольный, все ругались, и ругали в первую очередь советскую власть. Может, когда-то и было хорошо в Советском Союзе, но мы этого не видели. Над коммунистами уже смеялись и вообще-то могли побить какого-нибудь особо активного. Газеты не читали, потому что не верили. Коммунист — это было синонимом либо «дурак», либо «вор». Даже выражение такое было «скоммуниздил», то есть — спёр. Хотя, конечно, были среди них и честные люди, которые верили во всю эту коммунистическую белиберду. Помню, что какой-то Кандауров баллотировался в Верховный Совет СССР в конце 80-х по нашему городу. Это были первые выборы, и повсюду была настоящая агитация, так против его противника был основной аргумент — коммунист. Кандауров прошёл как «некоммунист» и даже почти «демократ». Кажется, много позже я где-то читал, что он стал известен именно как последователь КПРФ. Ну, это со всяким может быть. Поэтому когда на экраны телевизоров вылез ГКЧП под балет «Лебединое озеро», это было больше похоже на какой-то фарс. Многие и не верили, что это вообще правда, а эти старички действительно собираются что-то изменить и вернуть к жизни полумёртвый социализм. Ходили слухи, что Горбачёв всё это специально организовал, чтобы сместить Ельцина, что прибавляло последнему вес в глазах народа.

В декабре 91-го все проснулись, а СССР — больше нет. Никто не пошёл его защищать, потому что непонятно, что защищать, да и вообще как-то это было бы странно, защищать некий союз — какой союз, если союзники не хотят в нём оставаться? — советских — каких советских, если никаких советов-то никогда не было — социалистических — кто теперь верит в эту чушь? — республик — каких республик, если они все объявили себя самостоятельными государствами? И от кого защищать? От Ельцина или Кравчука?

Теперь это так представляется, как будто бы что-то грандиозное произошло, а на самом деле людям было важнее то, что произошло в 1992-м году, когда «отпустили» цены. В принципе, они и без того были давно отпущены, просто тут уже их «отпустили» официально, и началось то, что у экономистов именуется галопирующей инфляцией. Для большинства взрослых всё перевернулось. Магазины стали частными, деньги стали быстро терять цену, на улицах полуразрешили торговать всем чем угодно. Для меня же переворачиваться было нечему. Я в то время, это был март 1992-го, стал заниматься торговлей. Два года продавал газеты в электричках в свободное от уроков время, радиодетали с золотым покрытием, потом, будучи 15-ти лет от роду, нанял сперва одного, потом двух продавцов, поставил их торговать книгами, закупал — продавал. Тогда были в узких кругах популярны оппозиционные газеты вроде «Дня», который нынче «Завтра», но я ими не торговал, так как широкого спроса не было. В них всё критиковали, ругали Ельцина и хвалили разных менее известных лиц. Помню даже, что как-то по генеалогическим делам ездил в Москву, и попал случайно в какую-то небольшую демонстрацию, которая шла и скандировала по улицам: «Ельцин — иуда, жидовская паскуда». Это было весело и зажигательно, но поскольку демонстранты были в основном пенсионерами, — слишком негромко. Никто их не трогал, я даже не помню, чтобы вокруг них были милиционеры, хотя они выкрикивали свои незатейливые лозунги прямо за ГУМом.

Если бы мне кто-то сказал бы, что меня «выкинули» на улицу, или что я «жертва системы», — я бы очень удивился. Меня никто не выкидывал, я сам организовал свою «точку», привлёк к этому одноклассника, с которым, правда, потом разошёлся во взглядах на раздел выручки, и был совершенно доволен ситуацией. Не могу сказать, чтобы она как-то отрицательно повлияла вообще на что-либо в моей жизни. Конечно, я мог бы стать и физиком, как мечтала моя тётушка-физик, которая в своё время ездила на крыше поезда на похороны Сталина, мог бы стать и историком (вольнослушателем я похаживал на истфак СПбГУ и работал в разных архивах страны над своей генеалогией). Но стал юристом, и в этом не вижу ничего плохого. Во всяком случае странно было бы обвинять в этом «систему» или, как любили тогда говорить коммунисты, «антинародный режим». Школа шла своим чередом, все каникулы я занимался торговлей, по воскресеньям пел в церковном хоре «подбаском», как именовали меня певчие.

Большим событием тогда стало для меня, а субъективно мне кажется, и для всей страны, — празднование 90-летия прославления прп. Серафима Саровского. Кстати, забыл упомянуть, что в те незапамятные годы я ходил на лекции по русской истории Николая Кузьмича Симакова. Как сейчас помню эти вечерние лекции в Духовной Академии в Александро-Невской Лавре, полный зал людей. Николай Кузьмич организовал православное братство иконы Божией Матери «Державная», и мы время от времени ходили на противостояния с сектантами. Это было гораздо содержательнее этих антисемитских бабулек, и не имело какого-то политического оттенка. Зато возможность пострадать за веру была реальной, и мне это нравилось. Мы приходили на мероприятия всяких безумных Виссарионов или богородичников и кое-где устраивали небольшие потасовки. Богородичникам в ДК им. Газа мы разбили видеокамеру и даже пошли на штурм ДК, впрочем, нас быстро забрал ОМОН, кстати, полностью согласившийся с нами по существу вопроса, но возражавший по тактике. Побить морды парням в синих балахонах было бы мне очень приятно. Говорю «мне», потому как боюсь, что «нам» уронило бы тень на Николая Кузьмича, так как он всё-таки совсем не был таким экстремистом и всегда говорил, что мы победим молитвой. Помню, как я, будучи 14-летним пацаном напал на одного «белого брата» у метро. Ему было лет 25, одет он был в белый балахон и распространял листовки про «Марию Дэви Христос», тётеньку тоже в белом балахончике, чей портрет красовался на каждом углу тогда. Я его как увидел — сразу кричать: «А, сатанист, свои листовки сатанинские распространяешь!» На моё удивление, этот бугай быстро свернул листовки и побежал. Поскольку он побежал в метро, а мне было с ним по пути, то я дёрнул за ним. Перескочив через турникеты, он стал прыгать по ступенькам вниз по эскалатору. Я — за ним. Но в белом балахоне особо не разбежишься, я его настигал. Тут он, видя невозможность спасения бегством, перепрыгнул через баллюстраду на противоположный эскалатор и удрал от меня вверх.

Так вот, в августе 93-го мы ездили нашим братством под предводительством Николая Кузьмича в Дивеево. Это были просто грандиозные торжества. Приезжал Патриарх Алексий. Дорогу ему расчищали РНЕшники, крепкие парни в чёрных рубашках. Тогда им было ещё далеко до теперешнего антихристианского духа, каким проникнута эта, по моему мнению, на данный момент сатанинская организация.

Я своими глазами видел людей, которые пешком, с котомками, пришли из Мордовии, Днепропетровска, с Урала, — со всей России. Мы спали в палатке на улице, мест, конечно, не было, и паломников «штабелями» складывали прямо в храме. Вечером мы подошли к группе паломников за алтарём и пели акафисты и духовные песни, во тьме, со свечами. В самый день преподобного Серафима над собором мы явственно видели облако — икону преподобного, на которой он стоит на камне с поднятой для крестного знамения рукой. Общая исповедь вечером, и на следующий день — причастие. Люди, эти паломники, такие одухотворённые, такие родные, такие настоящие… Там были даже старообрядцы, были какие-то вообще дремучие старики… До сих пор я больше не видел такого, и тогда, мне кажется, в Дивеево собралась вся Россия. Да, тогда я так и подумал про себя: вот теперь я точно видел Россию.

В Петербурге вся православная интеллигенция ходила на встречи у Финляндского вокзала с митрополитом Иоанном. Как-то так получилось, что я видел его только на службах, на лекциях не был, хотя бабушка моя принесла мне его фотографию автографом: «Родион, лечись, не бойся» (я тогда был болен). Кстати, написал литературно, а сказал бы не так: не «был болен», а «был приболевши» вот нелитературно, но на самом деле вполне правильно, это же древний перфект, уже отмерший в русском литературном языке, а на Северо-Западе России ещё живой.

На похороны митрополита Иоанна не попал, там была моя бабушка, очередь стояла от самого метро.

Оппозиционные политики тех лет постоянно пугали, что всё плохо, и конец близок, прямо очень близок, и завтра наступит полный крах всего и всем. Но на самом деле — я бывал и в провинции, и в центральных городах, и видел, что ничего особенно не изменилось, а народ, несмотря на все причитания Зюганова и прочих жить стал всё-таки лучше. Во всяком случае мои родственники в какой-нибудь Вологде, которую не обвинишь в столичности, были вполне довольны в 90-е, и не хотят возвращаться в СССР.

Как ненужную подробность я опущу середину 90-х и перейду сразу к их концу, который я встретил на срочной службе в армии. Той самой, о которой любят говорить, что она у нас развалена, уничтожена, что её нет. Я побывал в разных частях, в разном положении, от помощника заместителя командира части до «клиента» гауптвахты, и могу сказать, что в армии того времени тоже можно было жить. Да, молодые лейтенанты носили из столовой хлеб домой своим жёнам, так как не могли купить его за неимением зарплаты. Но никто из них от голода не умирал, — не было такого. Бедность была, но не голод. В нашей части завели поросят, будучи в «учебке» я самолично рвал этим тварям крапиву. Под новый год отличившимся офицерам дарили поросёнка вместо зарплаты. И всё-таки мы — русские люди, и нам везде — хорошо, если мы в России. Вспоминается мне разговор с одним солдатом, на далёких Северах. Мы сидели с ним в каптёрке и смотрели на границу с Норвегией. «Как же мы будем воевать, если там, за границей ракетный полигон, а у нас никаких укреплений», — говорю я. «Так и будем, — дадут автомат, и мы умрём здесь. Умрём, но выполним долг, потому что будет приказ. Я во всяком случае, свой автомат использую до конца». Так просто он это сказал, и так прямо, искренне, что было ясно: вот настоящий русский человек, на которого Россия может положиться.

В бурных девяностых годах в моей жизни было многое. Были менты-рэкетиры, были поджидающие у подъезда «братки», были всякие «лохотронщики». И несмотря на всё, это наши годы. Мы жили в них, мне нравилось вариться в этом котле, общаться с этими людьми (не с бандитами, конечно), нравилось, что есть возможность жить и зарабатывать себе на жизнь. В принципе, это было время огромных возможностей для всех, для каждого. Каждый мог тогда стать кем только бы захотел. Те, кто хотел быть бизнесменом, мог тут же выйти на улицу и начать свой бизнес без копейки в кармане. Кто хотел духовного развития — мог пойти в семинарию, где его ждали с распростёртыми объятиями. Кто хотел пойти в науку — только бескорыстно — мог пойти в любой институт, и заниматься любым делом, которое было бы ему интересно. Сотрудники в то время разбегались, и катастрофически не хватало людей, готовых работать за одну идею. Был выбор, была реальная перспектива роста в любом месте. Я знаю простых мужиков-рабочих с заводов, которые стали миллионерами в те годы, и безо всякой там «прихватизации». Политики любят спекулировать вокруг этого времени, обливая всех тех, кто тогда сколотил капитал, в том, что они якобы всё это наворовали. Конечно, были и такие, но не думаю, чтобы их было большинство.

Много говорили и говорят о «выкинутых на улицу» профессорах, спаивании, разграблении страны, обнищании народа. Но я — тоже часть нашего народа, и вокруг себя не видел, чтобы кого-то выкинули на улицу, споили, ограбили. Да, пропали все сбережения в банках, но это было обусловлено сменой экономической политики, неизбежно. Что касается спаивания, то я не видел никого из спившихся, кто был бы именно «споен». Нет, пили все сами, и, как правило, получили пристрастие это «по наследству» от родственников, которые успели спиться ещё раньше, до «демократов». Разгул преступности — следствие слабого, слабовольного государства, — но, конечно, не результат чьей-то злой воли. Ну кто заставлял этих «братков» ждать меня у подъезда ночью, кроме жажды наживы? Не ЦРУ же.

Вообще мне кажется, что тогда, в 90-х было очень важное, узловое, нет, воспользуюсь Карлом Ясперсом, — осевое время. Тогда всё было перемешано, и всё было в зачатках, в семенах. Каждый был семенем, которому дано расти в любую сторону. И росло всё. Кто поглупее, пошёл в братки, был убит или покалечен. Кто поумнее — стал сколачивать капитал. Кто помудрее — сколачивал духовное богатство. Возможности, повторюсь, были у всех. Постепенно всё это проросло, что-то в лучшую, что-то в худшую сторону. Девяностые были точно правдивее 80-х. Тогда не только можно было высказывать всё, что хочешь, но и власть особенно не выдавливала из себя какой-либо идеологии. Конечно, Ельцин врал с телевизора о чём угодно; помню, как он сказал в август 1998-го, что всё под контролем и никакого дефолта не будет, — всем сразу стало понятно, что контроля нет и дефолт будет. Но это было враньё такого мелкого, экономического, что ли, характера. Он не врал с трибун, что мы будем строить «светлое будущее» или какой-нибудь там капитализм с человеческим лицом. Его враньё ограничивалось нашим кошельком, а не лезло в душу. В двухтысячных всё несколько изменилось, тут появилась одна обнадёживающая составляющая, о которой надо бы отдельно поговорить, но не здесь. Пока же я буду рад всем — и критическим! — откликам на форуме РЛ. Только, пожалуйста, не надо растолковывать мне, что у меня на самом деле было несчастное детство и я просто не понимаю, что демократы отравили мне жизнь. Это моё субъективное, сугубо частное видение бурных «девяностых», и я действительно апологизирую — говорю «за» них.

4 октября 2009 г.