Жизнеописание старца архимандрита Иоанна (Крестьянкина)

Часть 2

Начало пастырского служения

Любвеобильный дух оптинского старчества передался молодому священнослужителю не только через прп. Амвросия Оптинского, но и через одного из последних оптинских насельников, доживших до 1950-х годов — игумена Иоанна (Соколова). После смерти отца Александра Воскресенского он стал духовным отцом иерея Иоанна Крестьянкина.

«Священство — добровольное мученичество», — напишет отец Иоанн в письме хотящему принять священный сан. Эти слова были рождены опытом жизни. А в слове «О духовничестве» старец изобразил тот идеал, которому и сам следовал: «Духовники народ Божий жили единым духом, едиными понятиями и стремлением ко спасению. А власть вязать и решать, данная Спасителем духовникам, связывала их великой ответственностью за души пасомых, способствуя созиданию, а не разорению».

Время, в которое отец Иоанн вступил на путь пастырского служения, было особенно трудным. Война обездолила каждого, кто приходил в храм Божий и искал в нем утешения. И тут нужно было настоящее сострадание, нужно было жить общей жизнью с народом, быть народным священником. Говорить с людьми на их языке, вникать в их конкретные нужды. Молодой батюшка не только часами принимал исповеди (что тогда не поощрялось, склонны были обойтись «общей исповедью»), не только произносил берущие за душу проповеди (что тоже не поощрялось), но был участником и повседневной жизни своего прихода в московском Измайлове. Ходил по домам с требами: крестил, исповедовал, причащал (что было совсем небезопасно в те годы). По воспоминаниям прихожан батюшка делился с ними последним, что у него было, и смирялся. Как пример идеального народного пастыря он приводил епископа Онисифора Калужского.

Владыка Онисифор был магистром богословия старой школы. После ссылки его назначили на Калужскую кафедру. Так он и прибыл на место своего служения: в порыжевшем пальтишке и со сверточком, в котором были собраны рипиды, жезл и архиерейское облачение. Пришел он в собор, встал среди молящихся. Пробегает матушка алтарница в апостольнике, ленточки такие разглаженные развеваются за ней. Он говорит: «Мать, передай записочку отцу настоятелю». — «Да ну вас», — побежала. Возвращается обратно. «Мать, очень важно, передай». — «У нас настоятель строгий, проходимцев не любит», — убежала в алтарь. Бежит опять. «Матушка, очень важно, передай». — «Ну надоели, давайте!» Пошла к настоятелю… Возвращается: «Владыка, благословите… простите… я не знала…» — «Бог благословит, Бог простит. Забирай облачения, готовь! Вечером будет архиерейская служба». Так он вступил на кафедру. Готовил он себе сам. И в магазины, и за продуктами тоже ходил сам. В овощной пришел, стоит за картошкой в очереди. Женщины его узнают: «Владыка, возьмите без очереди». — «Да нет, у вас дети, семья, вы заняты, а я постою».

По прошествии лет отец Иоанн оценивал происходившее с ним в те годы, как действие благодати Божией: «Живое рвение к служению ходатайствовало обо мне перед Богом и людьми как о духовнике. В то послевоенное время это было очень ответственно, серьезно скажу, опасно. Я полностью отдавался служению этому».

Нельзя сказать, что пастырское горение отца Иоанна нравилось его сослужителям, а тем более тем, кто неустанно «опекал» Церковь в те годы. «Мы были связаны по рукам и ногам, — вспоминал батюшка, — каждое наше слово взвешивалось неправедными весами врагов Церкви. Но сила Божия в немощи совершается (2 Кор. 12, 9), это я вижу реально всю жизнь, и сильны мы только силой Божией».

Для того, чтобы уберечь отца Иоанна от пристального внимания «опекунов» ему назначили ставшее для него духовным праздником послушание — уехать из Москвы и принять участие в подготовке к открытию поруганной Троице-Сергиевой Лавры. Это произошло зимой 1946 года. В старости батюшка писал: «Воспоминания о времени моего пребывания в Московской Духовной Академии и короткий срок моего жития в стенах Свято-Троицкой Сергиевой Лавры до сих пор живы и согревают мою душу всякий раз, как я достаю их из запасников моей памяти». Добавим от себя, что это благодушное, благодарственное настроение родилось не сразу. Дело в том, что из Лавры отец Иоанн был отозван уже через полгода после начала служения в обители прп.Сергия. Это была страшная духовная рана, душа скорбела от того, что не получила давно ожидаемое — монашество. Но и в этой ситуации, еще не получивший пострига отец Иоанн, повел себя как истинный монах — он принял совершившееся с полным послушанием, как волю Божию.

Через полгода батюшка получил благословение на учебу на заочном отделении Московской Духовной Академии (семинарию он закончил экстерном). Таким образом, связь с лаврскими святынями не была прервана, так же, как и общение с духовными друзьями и наставниками, которых он приобрел в обители, а потом и во время учебы: архимандритом Гурием (Егоровым), будущим митрополитом Антонием (Мельниковым), будущим архиепископом Сергием (Голубцовым), будущим митрополитом Питиримом (Нечаевым). Дружба с этими духовными пастырями не прерывалась до конца дней.

В 1950 году отцом Иоанном была написана кандидатская работа «Преподобный Серафим Саровский чудотворец и его значение для русской религиозно-нравственной жизни». Диссертация не была защищена, как сказал сам старец: «Господь перевел меня на другое послушание», — в ночь на 30 апреля батюшка был арестован. Несомненно, согревали страдальца за Христа узника-иерея Иоанна напутствия преподобного Серафима, о которых он впоследствии вспомнит в одной из своих проповедей. «Вот что делай: укоряют — не укоряй; гонят — терпи; хулят — хвали; осуждай сам себя, так Бог не осудит, покоряй волю свою воле Господней; никогда не льсти; познавай в себе добро и зло; блажен человек, который знает это, люби ближнего твоего: ближний твой — плоть твоя. Если по плоти живешь, то и душу, и плоть погубишь; а если по-Божьему, то обоих спасешь».
«Радость моя, молю тебя, стяжи мирный дух!» — сказал отец Серафим другому вопрошающему и тут же объяснил: «…это значит надобно быть подобно мертвому или совершенно глухому или слепому при всех скорбях, клеветах, поношениях и гонениях, которые неминуемо приходят ко всем, желающим идти по спасительным стезям Христовым».

Узы за Христа

«Господь переводит меня на другое послушание — в заключение, к новой пастве и новому руководству. Помышлял ли я о таком проявлении воли Божией? Конечно, нет. Но по опыту скажу, что чем скорее мы сердцем примем Богом данное, тем легче будет нести благое иго Божие и бремя Его легкое. Тяжелым оно становится от нашего противления внутреннего».

Первым «пасомым» отца Иоанна в новых условиях стал его следователь. Батюшка не забывал его до конца дней, молился за него. Воспитанный в атеистическом мировоззрении молодой человек старался разрушить благостное настроение узника, предоставляя ему пачки доносов, клеветы, ложных обвинений, под которыми стояли подписи людей, которых он хорошо знал. Кульминационным моментом для следователя была очная ставка с клеветником-священником. Но отец Иоанн, вместо того, чтобы смутиться или расстроиться, подобно Христу, лобызавшему Иуду, принял своего обидчика в объятия, из которых он свалился на пол в обморок: «советь Господь пробудил».

Больше четырех месяцев под следствием в ожидании приговора, а потом этапа провел отец Иоанн сначала на Лубянке, в Бутырке, а потом в страшной Лефортовской тюрьме. В одних из воспоминаний говорится, что тогда он был подвергнут не только моральному давлению, но и физическим пыткам. Все выдержал воин Христов, не сдался. А главное — не потерял присутствия духа и сокровенной молитвенной радости. Лучше всего об этом состоянии, которое непонятно было его мучителям, да и вообще не может быть понятно человеку недуховному, сказал сам батюшка: «Сколько Божиих людей провело всю свою жизнь в болезнях и застенках и благодарили Бога. И душа их не только не потерпела ущерба, но засияла светлее злата, и возросла до таких высот духовности, что стали они, эти добровольные страдальцы, святыми». И еще одно драгоценное признание: «Молитва была той непреодолимой преградой, за которую не проникали мерзости внешней жизни».

8 октября 1950 года окончились мытарства по тюрьмам. Иерей Иоанн Крестьянкин был осужден на 7 лет лишения свободы и направлен в лагерь строгого режима в Архангельский край.

Во время страшного пересыльного пути Господь не раз спасал жизнь Своего избранника. А, когда прибыли на места, зримо показал ему, что «И волос головы человека не упадет без воли Божией». Все заключенные, прибывшие в лагерь в одной партии с отцом Иоанном, были обриты наголо, а о нем (неизвестно кто его отдал и почему) последовал приказ: «У священника волосы не постригать». Батюшку за все время его заключения при переводе в другие лагеря не стригли ни разу! Так и по внешнему виду, и, конечно же в первую очередь по внутреннему подвигу, отец Иоанн и в узах оставался священником, пастырем для многих страждущих. Первыми в его пастве стали уголовники, с которыми, по лагерной традиции, постоянно старались поместить батюшку. Но и в этих людях пастырь Христовой любви увидел не столько преступников, сколько несчастных людей, души которых можно отогреть только любовью. И происходило чудо. В лагере и главарь уголовников не раз спасал «батю» от смерти. В благодарность об этом изломанном жизнью человеке, как и о множестве погибших на глазах у батюшки несчастных, он будет молиться по своему заупокойному помяннику до конца жизни. А те, кто остался в живых, также пронесут память о «пастыре добром» через всю свою жизнь.

Вот свидетельство одного из соузников отца Иоанна — протоиерея Вениамина Сиротинского: «Когда мы с отцом Иоанном Крестьянкиным были в Сибири в лагерях на валке леса, по его молитвам Господь исцелял. В леденящие до самой глубины морозы святили мы тайно с ним на Крещение воду, а потом этой водой и молитвой успешно лечили заключенных. Однажды дошел слух, что у начальника лагеря смертельно заболела дочка. Врачи предсказывали скорую смерть и заявили, что ничего нельзя сделать для выживания. В отчаянии начальник послал за нами, мы попросили всех выйти, сокращенным чином окрестили ребенка, дали выпить освященной воды, помолились, и — чудо! — на другой день ребенок был здоров…»

«В лагере отец Иоанн был утешением для многих отчаявшихся людей. А того, кто сдал его властям, он просил своих прихожан не судить. Прихожане объявили бойкот батюшке, сотрудничавшему с НКВД, который рассказывал о содержании проповедей отца Иоанна „где следует“. Один Бог знает, кто сказал старцу о бойкоте, но однажды, лежа на лагерных нарах, батюшка сказал молоденькому пареньку-заключенному:
— Павлик, тебе завтра радость будет.
— Какая?
— Увидишь. Я тебе в шапку записочку зашил, ты отнеси ее по адресу.
Утром Павлика освободили, освободили неожиданно. Он отнес в Москве записочку по адресу, а в ней „Божие благословение“ и просьба простить батюшку-осведомителя, как простил он, о. Иоанн, и посещать совершаемые им богослужения».

Подлинно не на словах, а на деле отец Иоанн шел путем исполнения заповедей Христовых и потому получил столь великие дарования.

Приведем еще одно свидетельство солагерника отца Иоанна, ныне проживающего в Австралии Владимира Кабо: «Он появился на 16-ом ОЛПе, кажется, весной 1951 года. Я помню, как он шел своей легкой стремительной походкой — не шел, а летел — по деревянным мосткам в наш барак, в своей аккуратной черной куртке, застегнутой на все пуговицы. У него были длинные черные волосы — заключенных стригли наголо, но администрация разрешила ему их оставить, — была борода, и в волосах кое-где блестела начинающаяся седина. Его бледное тонкое лицо было устремлено куда-то вперед и вверх. Особенно поразили меня его сверкающие глаза — глаза пророка. Он был очень похож на Владимира Соловьева, каким мы знаем его по сохранившимся портретам. Но когда он говорил с вами, его глаза, все его лицо излучали любовь и доброту. И в том, что он говорил, были внимание и участие, могло прозвучать и отеческое наставление, скрашенное мягким юмором. Он любил шутку, и в его манерах было что-то от старого русского интеллигента. А был он, до своего ареста, священником одного из московских православных храмов.
Мы быстро и прочно сошлись, одно время даже ели вместе, что в лагере считается признаком близости и взаимной симпатии. Мы много и подолгу беседовали. Его влияние на меня было очень велико. Этому способствовало, конечно, и то, что задолго до встречи с ним я уже был как бы подготовлен к ней, а тюрьма и лагерь еще усилили мой интерес к религии, обострили во мне религиозное чувство.
Я встречал немало православных священников и мирян, но, кажется, ни в одном из них — нет, кроме одного, о ком я скажу, — не проявилась с такой полнотой и силой глубочайшая сущность христианства, выраженная в простых словах: „Бог есть любовь“. Любовь к Богу и к людям — вот что определяло все его поведение, светилось в его глазах, вот о чем говорил он весь, летящий, устремленный вперед…»

Приведем еще одно свидетельство известного церковного историка Анатолия Краснова-Левитина: «Обвинения, которые ему предъявлялись, были смехотворны даже для того времени. Так, ему ставилось в вину, что он на отпусте поминал Александра Невского святым благоверным князем… В лагере возил на себе, впрягшись в санки, воду. Много молился. Все лагерное население к нему сразу потянулось. Всеобщий духовник. Начальство без конца его допекало и грозило тюрьмой.
Запомнилась мне на всю жизнь почти символическая картина. Сидит на скамейке проворовавшийся хозяйственник, читает газету — он к тому же еще и культорг в бараке. А за его спиной по площадке, окаймленной кустарником, бегает взад и вперед отец Иоанн. Только я понимаю, в чем дело. Это отец Иоанн совершает молитву».

Пять лет батюшка провел в «узах за Христа» и вспоминал их с глубокой благодарностью, называл «школой молитвы», — говорил, что в обычной, мирной жизни человек не может молиться так, как в условиях смертельной опасности. Но все, что было получено во время скорбей и страданий, остается на всю жизнь как драгоценный духовный дар.

Когда отец Иоанн выходил на свободу, начальник лагеря спросил у него: «Батюшка, вы поняли, за что сидели?» «Нет, так и не понял». И тот ему говорит: «Надо, батюшка, идти за народом, — сделал паузу, — а не народ вести за собой».
Но воля Божия состояла именно в том, чтобы отец Иоанн и при жизни своей и после кончины вел за собой народ.
(Продолжение следует)