В мире есть царь: этот царь беспощаден, Голод названье ему.
Н. Некрасов
Вернее, революция почти забытая, но не стану удлинять заголовок малозначащим «почти». Ведь на вопрос «забыли?» можно лукаво ответить и «почти забыл», и, изысканно, «почти помню». Да, увлеклись словоблудием, как говаривали наши предки. О какой революции речь? Да о той, которой исполняется 91 год, о февральской, которая на многострадальных просторах «шестой части земли с названьем кратким Русь» (по С. Есенину) явилась, по одной из идеологических версий, прологом, увертюрой (если хотите) Октябрьской социалистической революции, критиками большевиков называемой переворотом. Если помните, последняя (или последний, когда о перевороте) всю Советскую эпоху именовалась Великой, видимо, чтобы оттенить качественное отличие от иных отечественных революций, которых от Рюрика до наших дней (читайте Пушкина) произошло немало, пруд пруди. Притом, домашние наши перевороты-повороты удостоились перевода на иностранное слово, revolution, лишь после 1905 года, а все предыдущие остались тем, чем были — замятнями, бунтами, смутами, восстаниями, выступлениями; грядущим же оставили перестройку… Может быть, и справедливо; ведь подведи все наши, народные россейские забавы под облагороженное механиком Гильотеном понятие revolution и надели их эпитетом «великий», то образовался бы такой однообразный ряд: Великая ноябрьская монархическая революция (1445 год, конец замятни и установление единодержавия в Московском княжестве), Великая декабрьская аристократическая революция (восстание декабристов в 1825 году), Великая февральская капиталистическая революция (здесь нами рассматриваемая), Великая августовская криминалистическая революция (1991 год, начало Свободного Базара). Так что охотно смиримся с простым определением, без затей: Февральская революция 1917 года. Приняв, что петербургские гавроши могли метать в полицейских камни и вопить на перекрёстках вслед взрослым «долой самодержавие!», «хлеба!», «земли и воли!», имея от роду 10 лет, сейчас самым юным ветеранам тех событий по 100 лет. Второй век разменяли! Как время летит!
Революция-переворот (напоминаю, это синонимы) зародился в конце февраля на третьем году Отечественной войны, как у нас называли Первую мировую, когда Петроград, переполненный отлынивающими от фронта солдатами и взвинченными рабочими (накануне в столице выдали по карточкам всего… по фунту хлеба на рот), выплеснулся побузить на улицы. И побузил вволю, бессмысленно и, местами кроваво (читайте пропущенную главу «Капитанской дочки»). А царь с досады на разлюбивший его народ взял да отрекся. Никаких тебе штурмов Бастилий. Но какой получился поворот-переворот, если выражаться по-нашему! Вчера заснули в империи, проснулись в республике. Только вокруг ни республиканцев, ни демократов. Откуда было им взяться? Все поголовно (а куда денешь 1000 лет самодержавной истории!?) монархисты: по строению генов, по воспитанию, по образу жизни. И не только «сатрапы» и «холопы», но даже «профессиональные революционеры», не способные ни к какой созидательной работе, заложники всепоглощающей Идеи. Даже они поначалу растерялись: злейший враг исчез, с «нечаянными республиканцами» — князем Львовым и адвокатом Керенским — не было опыта борьбы. Последние пытались управлять новорожденной республикой по личному разумению абстрактной демократии, несмотря на военное положение. Оглядывались на законы. Мучились нравственными «табу». Например, при Временном правительстве месяцами тянулось «Дело по обвинению Ленина, Зиновьева и других в государственной измене». Товарища бы Дзержинского в то, буржуазное, правительство! Только Дзержинский был там, где «Ленин, Зиновьев и другие», видимо, ходил дозором вокруг исторического шалаша. Вот те-то и подобрали осенью мертворожденную республику, выпавшую из неумелых рук горе-республиканцев. Но мы забежали далеко вперёд. Вернёмся, минуя наш юбилейный февраль, во времена ему предшествовавшие.
Первая Русская революция в 1907 году отнюдь не закончилась; она приняла хроническую форму постоянных протестных акций «против порядка управления», как писалось в полицейских актах. Несмотря на урожайные годы, быстро растущее, наполовину недоедающее и малоземельное, крестьянство в стране, на 90% деревенской, не успокоилось. Тамбовский кулак И. Болтышев в разговоре со Столыпиным обещал в случае какой-либо общественной беды, вроде неудачной войны, «обгорелые головешки да трупы». «Не подлежит сомнению, писал С.Ю. Витте, — что на почве земледелия и будут разыгрываться дальнейшие революционные претурбации в империи, особливо при том направлении крестьянского вопроса, которое ему хотят придать, когда признаётся за аксиому, что Россия должна существовать для 130 тысяч бар и что государства существуют для сильных». Действительно, война оказалась неудачной — общественной бедой. В доброго, справедливого царя-батюшку после Кровавого воскресенья и Ленского расстрела народ уже не верил, отправив его из своего сердца в стан ненавистных помещиков, владевших лучшей половиной пахотной земли и выпасами не по людскому и Божьему законам; государство, показавшее бессилие управлять и побеждать, решать социальные проблемы масс, потеряло в глазах простонародья святость. Лишилась авторитета и Церковь, что сказалось на росте религиозных преступлений. Ошибочно считать, будто агитация радикалов, эсеров и социал-демократов, в решающей степени возбуждала революционные настроения. Назревала «революция без революционеров», стихийный бунт; солдаты, сплошь вчерашние земледельцы, не нуждались в агитации, они поднимались сами собой. Время профессиональных революционеров наступит позже, когда разошедшиеся во все стороны волны необходимо будет направлять в нужные стороны, например, — на изъятие помещичьей земли. Хотя продовольственное положение крестьян во время войны улучшилось, возник протест «повинности» кровью, дикому вздорожанию продуктов, продразвёрстке по твёрдым ценам, что привело города и армию на грань голода, а ведь судьба страны решалась в городах и на фронте, где массовая сдача в плен и «братание» с врагом становились нормой, невиданной в армиях союзников и врагов. Веками копившаяся обида на «другую Россию», «немецкую», чужую и непонятную, присваивающую плоды тяжёлого труда землепашца, наконец-то можно было высказать не дрекольем, а равноценным оружием, ведь к весне 1917 году в армию было мобилизовано около 14 миллионов человек, почти половина трудоспособного мужского населения.
К концу последнего года империи Романовых продовольственный кризис в городах принял катастрофический характер. Ещё в ноябре командующий Юго-западным фронтом А. Брусилов предупредил правительство о надвигающемся голоде в войсках. Солдаты увидели в деятельности правительства измену и предательство; армия была готова к революции. Финансовый кризис привёл к разрушению экономических связей, к потере хозяйственного регулирования, стал серьёзно угрожать хозяйственной управляемости, значит, коллапсом государства. Волна голодных стачек в городах быстро нарастала. С лета 1916 года интенсивность рабочего движения определялась не внутриполитическими и военными событиями и не призывами партий, а голой экономической реальностью. В первые два месяца семнадцатого года план снабжения Москвы и Петрограда хлебом был выполнен только на четверть. Властям оставалось лишь готовиться к голодному бунту (и подготовились — вооружила полицейские части пулемётами). Лидер думских социалистов А. Керенский заметил: «Ведь масса, стихия, у которой единственным царём делается голод, у которой, вместо рассуждения является острая ненависть ко всему, что препятствует им быть сытым, уже не поддаётся убеждению». Даже большевики убеждали свою радикальную паству повременить с выступлениями. Тем не менее, 23 февраля текстильщицы Невской мануфактуры с криками «хлеба!» двинулись сманивать от станков рабочих других заводов и фабрик. И те отозвались. Как тут устоять! Это был «Великий почин», хотя Ленин здесь ни при чём; он тогда, в цюрихском далеке, эпистолярно переругиваясь с меньшевиками, сложно лавируя между Иннесой и Наденькой, имел такое же представление о событиях в России, как Уэллс о жизни на Марсе. Что касается наших текстильщиц, представлявших, будто рожь лучше колосится от сотрясения воздуха, здесь начинаешь верить в справедливость французской наводки «шерше ля фам». Кстати, и Великая французская революция началась с дамского похода на Версаль под скандирование «хлеба!» (Помните? — А хлеба нет, хотя щедра природа. Тут женский крик раздался: «На Версаль!» Но королю не прокормить народа семью хлебами. И король бежал. Был пойман. Извинился. Но народ соорудил Капету эшафот). История повторяется.
На следующий день бастовало уже 200 тысяч рабочих Петрограда, громя интерьеры булочных и реквизируя булки. По признанию строго эсера-боевика «желанная революция» застала его подельников «как неразумных евангельских дев, спящими». Что тут говорить о либеральной оппозиции, если даже боевики спали, а большевики отговаривали спросонья! Революция без их организации и агитации? Просто невозможно! Тем не менее, стихийная и беспартийная (В.Булдаков), с точки зрения Милюкова бесформенная и беспредметная революция, с каждым днём всё разительней отличалась от хулиганского движения (в письме царицы царю), а по мнению генерала Хабалова — продовольственных волнений. События развивались неумолимо: война породила инфляцию, последняя — продовольственный кризис, тот — голодный бунт. Приказ стрелять в бунтовщиков отдали… вооружённым мужикам, взятым от сохи, что спровоцировало солдатское выступление. Даже, казалось, верные подразделения — учебные команды, казаки, гвардейская смена — отказывались стрелять в мятежников, более того, стали переходить на их сторону. Только полиция сражалась до конца. 1 марта восставших солдат насчитывалось 170 тысяч — почти весь петроградский гарнизон. Тогда командующий гарнизоном Хабалов сосредоточил последние, верные царю, части у Зимнего дворца и Адмиралтейства, но вскоре распустил их, оставшись с другими генералами и офицерами дожидаться ареста.
По сути, произошло крестьянское восстание… в огромном промышленном городе, более того, в столице империи. И поскольку на этот раз, в отличие от пятого года, крестьяне имели в руках изобилие оружия, и к тому же находились в столице, то всё решилось скоро. При такой расстановке сил ход событий был предопределён: председатель Думы Родзянко после переговоров с Петроградским Советом сообщает начальнику генерального штаба М. Алексееву о необходимости отречения; тот запрашивает командующих фронтами и флотами, получает от них одобрение, и 2 марта монархия в царском вагоне на псковской станции уходит в небытиё, в историю. Что касается позиции Государсвенной думы, послушаем В. Шульгина: «К вечеру стало известно, что старого правительства нет. Не стало и войск, весь гарнизон перешёл на сторону «восставшего народа», но вместе с тем войска как будто стояли за Думу. Выходило, и Дума восстала, что она «центр движения"… Так если мы не подберём власть, то подберут другие».
Подберут, подберут, милостидарь Василий Витальевич! «Другие» уже выбирают на заводах, по вашим словам, «каких-то мерзавцев». Всё-таки удивительная страна Россия: у нас власть не берут мятежники, а подбирают следующие за ним сторонкой, шустрые молодцы, что всегда начеку. Подберут и в октябре того же бунташного 1917 года, и через 74, без малого, года, когда изголодавшийся (по абсолютной власти) Борис II, неловко слезая с танка, выпустит из рук, рассыплет по мостовой нечаянные приобретения последних часов восставших — гэкачепистов. «Мерзавцы» есть всегда и везде, в России же, у которой, как известно, особая стать, и «мерзавцы» особые, всегда разные, ныне — новые…
Сергей Анатольевич Сокуров, член Союза писателей России
