Подарили мне гуся, золотого.

Святочный рассказ, с преувеличениями и прибавлениями, имеющий, впрочем, некоторое отношение к реальным событиям

Подарили мне гуся на работе, как раз в канун осенней Казанской, или Дня народного единства, как еще этот праздник теперь называют. Или, лучше сказать, расплатились… - как бы выдали премию. КАК БЫ — вместо, стало быть. У нас теперь везде это КАК БЫ (как бы колбаса, как бы лекарства, как бы культура…) — фигура даже не речи — подмены, которое въехало в нашу жизнь на переломе восьмидесятых — девяностых годов. Точнее сказать, переехало с весьма скромного места в русском языке на передовые и даже весьма почетные позиции, в паре с еще одним фаворитом — В САМОМ (НА САМОМ) ДЕЛЕ. Не случайно, что именно на переломе — в языке вообще ничего случайного не бывает, — в самый разгар перестройки, имевшей, казалось бы, все внешние признаки революции. В реальности же никакой революции не было. Было всего лишь некое подобие, искусственное, не без помощи извне, завершение, доведение до логического конца революции 17-ого года, под названием «ускорение». Караул, что называется, устал ждать. Язык тут же отреагировал. И началась

ЭПОХА «КАК БЫ».

КАК БЫ революция. КАК БЫ перестройка. Ибо какая же перестройка, если совершенно очевидная ломка и окончательное разрушение государства. Отсюда это бесконечно уточняющее, с оттенком интеллигентской извинительности, НА САМОМ ДЕЛЕ. Так и слышится: перестройка-то перестройкой, однако НА САМОМ ДЕЛЕ… ну, вы же понимаете, о чем речь. Да, конечно. Любой здравый человек понимает: перестройка — это нечто совсем другое.

Однажды я присутствовал на защите дипломов в одном учебном заведении и ужаснулся убогости словарного запаса защитников этих дипломных работ: «Перед вами как бы совместная дипломная работа… ну… как бы выпускников… как бы, ну… курса… как бы макет… из как бы металла…». И так до бесконечности. Встала член аттестационной комиссии и тоже, на полном серьезе, давай выдавать: «Уважаемый как бы директор, члены как бы комиссии… Мы вот тут вот… сейчас выслушали как бы наших защитников… как бы представивших… как бы макет…»

Я, конечно, понимал, вполне отдавал себе отчет в том, что нахожусь не в стенах Литературного института им. Горького, не в Духовной академии и даже не в Университете культуры (если таковые еще существуют), а в обычном среднем профессиональном училище (ПТУ, как их, помню, еще называли), но мне стало страшно. Это что же с нами со всеми такое случилось, что мы разучились говорить по-русски, утратили всякую чуткость к языку, чувство звука, ритма, соразмерности, не слышим, когда что можно говорить, а когда уж никак нельзя.

Помню, как моя школьная учительница литературы и русского языка, Ольга Александровна, учила нас: «Избавляйтесь от слов-паразитов и целых оборотов-паразитов. Изъясняйтесь просто, ясно и четко». Что она имела в виду? Все эти кажущиеся мне теперь безобидными, «связки для слов в предложениях»: «так сказать», «впрочем», «знаете-понимаете» и т. д. Она не знала еще тогда и даже не представляла, что придет когда-нибудь время, этакое предположительное и не совсем обязательное, которое вроде бы оно и есть, а вроде бы его нет, когда люди станут говорить: «Знакомьтесь: как бы моя жена… А вот: как бы мой дом… Как бы моя работа…» Она бы наверняка возопила: «Почему же „как бы“?! Разве это все не настоящее: и ваша жена, и дом, и работа?.. Это же совершенно неуместное и безграмотное употребление сравнительного союза как с частичкой бы», — и стала бы подыскивать нам примеры из классиков, в каких редчайших случаях это словосочетание могло быть уместным и грамотным.

И я бы, наверно, еще и поспорил с ней, нашей замечательной учительницей. Да, действительно, такое время, когда, может быть (может быть?), не столько даже люди виноваты, сколько само время, вынуждающее, пусть и не всегда кстати, вставлять в свою речь, к месту и не к месту, это дурацкое КАК БЫ. Ну, как еще сказать про «выборы народа» в разные властные структуры, от верха до низу, если не «как бы выборы народа», потому что все прекрасно понимают и в том числе давно сам народ, что это никакой не их выбор, а «кого захочут, того и пропиарят». Как сказать о тех же властях, которые вдруг озаботились повышением рождаемости населения в России, если не «как бы озаботились как бы повышением рождаемости», потому что если бы в действительности озаботились, то начали бы с нравственности, со школьных программ, с телевидения, растлевающего денно и нощно ту самую молодежь, которая якобы (КАК БЫ) за денежные подачки ринулось толпами повышать нам рождаемость. Щас, ага, разбежались!

Да, так вот… я немного отвлекся или, как сказала бы моя жена, «немного увлекся». Вернемся, к «нашим баранам», то бишь к гусю, которого мне подарили, точнее, всучили вместо квартальной…

Все наверняка хорошо помнят, как это было при предыдущем президенте. Помните: кому зарплату выдавали ватными телогрейками, кому оконным стеклом, кому туалетной бумагой… а недавно мне одна словесница — она на ту пору жила в Бурятии, — рассказала: им зарплату выдавали навозом… Ну, у нас, допустим, пока что не так, но почти… Дело в том, что премиальные (в основном, квартальные, хотя бывали и к Новому году, к Дню сельхозработника) для нас, тружеников сельхознауки — а я работаю в НИИСХ Россельхозакадемии — это КАК БЫ вторая зарплата. Одно время ее совсем перестали платить, выдавали то ли картошкой, то ли зерном) институт стал стремительно падать… народ разбегаться. Но тут пришел новый директор, маленький, плотненький, сбитенький, ни бельмеса, правда, в науке (также, впрочем, как я, да и многие тут), но зато энергичный, «с характером», бывший партиец, опытный, как говорили, хозяйственник, и — вроде бы дело пошло. Падение если не остановилось, то, по крайней мере, при-остановилось или, как директор сам говорит, «застыло в точке замерзания», и нам даже раза два или три, не знаем уж из каких там заначек, но премию дали. Народ потихоньку ожил, появилась надежда, и — стал шевелиться. Обнаружились даже успехи. Неплохой урожай зерновых, например, получили на опытном поле. Картошки немало собрали. На всероссийской агропромышленной выставке «Золотая осень» на ВДНХ… точнее, теперь ВВЦ, наши элитные гуси получили золотую медаль, а, журнал, который я издаю — «серебро». Ждали и рассчитывали посему и на сей раз. Не все, но почти. Очень, скажем так, многие. Я так даже и не сомневался: уж мне-то… конечно… кому же еще?! Ан не случилось. Дали — гуся. А не случилось вот почему…

Еще до получения урожая зерновых, до сбора картошки и уж тем более до «Золотой осени» на ВДНХ институт получил разгневанное письмо на имя директора и гл. редактора журнала, то бишь мое, от одного также директора также НИИ, но — органических удобрений и торфа (не знаю уж к какому там подразделению Росакадемии он принадлежит), соседнего с нами, в нашей же области. Предметом раздражения директора, заслуженного, говорят, человека науки и даже членкорра, послужила статья, опубликованная в одном из предпоследних номеров моего журнала. Статья называлась

«ВОДКА ДЛЯ НАРОДА ИЛИ НАРОД ДЛЯ ВОДКИ?»

Сразу оговорюсь, и я уже многократно повторял это «на ковре» в кабинете нашего директора — я ее не писал. А писала ее одна православная писательница и журналистка Елена Пустовойтова, и опубликована она была первоначально на сайте «Русское воскресенье». Я лишь перепечатал — эту статью.
А речь там всего-то и шла-то о том, что (цитата):

«Село Вяткино под Владимиром благополучное по нынешним временам (благополучное — что еще надо? — В.Д.). Оно на своем веку было и перспективным, и многолюдным. В хорошие его времена в Институт торфа, расположенный здесь, всякое утро из города на работу приезжало три автобуса народа. Институт не закрылся, но, как говорят в народе, дышит на ладан (вот оно, вот оно, злополучное — „дышит на ладан“; эх, Лена, Лена, сестра ты моя во Христе, знала б ты, ведала, „как слово наше отзовется“!). Из новых примет времени — три небольших частных магазина сельского качества, что сгрудились вокруг неопрятной площади с недостроенным коттеджем да автобусной остановкой, которая никогда не бывает свободной от мусора. И не случается такого дня, чтобы на этой сельской площади ни толпились люди с опухшими, сизыми, одутловатыми лицами. Пьяницы, бомжи, как хотите, так их и называйте, здесь на любой возраст — и стар, и млад…» и т. д. Далее она, правда, переключается на соседнее село — Погребище, «в середине которого высится черная колокольня обглоданной лихими нашими временами древней церкви. По этому старинному, практически в одну улицу, селу тоже бродят, и тоже не в одиночку, владельцы сизых лиц. Сельских пьяниц в этих двух селах пересчитать, пальцев не хватит, а вот печника нет ни одного. Не найдете вы в них и человека, чтоб баньку срубил…». А еще далее Елена Пустовойтова, потихоньку переходя от частного к общему, приближается к выводам… А выводы очень печальные:

«Алкоголизм приносит больше смерти и опустошения, чем принесли три исторических бича вместе: голод, чума и война», — писал Уильям Гладсон (кто такой, не знаю — В.Д.) еще в 1880 году. Наше время не опровергло правоту его слов — численность алкоголиков в России составляет 2,5 миллиона. (Всех ли посчитали? — Е.П.). И это без наркоманов и токсикоманов.

Сейчас стали известны итоги научного исследования, проведенные еще во времена Советского Союза такой серьезной организацией как ЦРУ. Исследования показали, что для того, чтобы общество деградировало и самоликвидировалось, ему необходимо употреблять 20 литров алкоголя на человека в год. При такой «выпивке» уже через год человек — не может воспроизводить здоровое потомство, а мозг выдавать что-то новое. Вот какое это оружие массового поражения и уничтожения. Из такого алкогольного омута не выбраться последующим поколениям".

И вот главный вывод, ради которого я и разместил эту статью в журнале:
«…В обществе сильно мнение, что после всего, что произошло за последние два десятилетия в стране (как раз с того времени, когда въехало в нашу жизнь это КАК БЫ — В.Д.), народу ничего не остается, как пить. Мол, у него нет работы и много свободного времени… Озвучивается эта версия если не алкоголиками и любителями выпить, то желающими прирастить на водке свои капиталы — точно. Получается, что и детей из-за того, что нет работы, бросают, и жизнь свою пропивают? (Дальше я даже подчеркнул, ибо здесь была самая суть): Дело не в безработице (и в ней тоже, Елена, и в ней — В.Д.), не в трудностях времени, так бы наши матери в войну всех своих детей повыбрасывали, ибо трудностей у них было немерено, а в несопоставимо большем — потере значительной части нашего народа нравственной почвы). (А здесь вот в самую точку: из-за этого не только алкоголизм и пьянство, из-за этого всё, начиная с революции 17-ого года, далее, с «ускорением», на переломе восьмидесятых-девяностых реанимированное и продолжающееся вплоть по сегодня).

Ну, и чтобы вы думали? «Втык» я получил по первое число.
Директор рвал и метал: «Ты на кого замахнулся? Да ты знаешь, кто он такой? Мало, что наш сосед, шабер, можно сказать, так он член (такой-то там) комиссии в Академии! А мне там скоро отчитывается. Он нам даст отчитаться, про… (тут нецензурщина), он нам, понимаешь ли, покажет куськину (и еще какую-то) мать!..» И т.д.

В письме же том директор того института все факты пьянства и алкоголизма на подведомственной ему территории начисто отвергал. Не было такого, и быть не могло. Поклеп это все. Вздор. Наговор. Никто на сельской площади, ни среди белого дня, ни в какое другое время, не толпится, тем более с опухшими, сизыми, либо одутловатыми лицами, как написано у автора «заметки». Бомжей в селе вовсе нет. Все устроены, все работают: либо при институте, либо на собственных огородных грядках. Магазины в селе Вяткино все до одного, то есть все три прекрасно функционируют, ассортимент товара там соответствует утвержденным стандартам, на качество никто не жалуется. «Недостроенный» коттедж давно достроен, и в нем поселилась семья одного из сотрудников института. Поэтому он считает: изложенные факты не соответствует действительности, а редакции журнала не мешало бы почаще выезжать на места для тщательных проверок своих материалов (ну, там что-то, не помню, еще, в том же духе).

Директор мне («на ковре»):

— Изложенные факты соответствуют действительности?

— Считаю, что да.

— Как это ты считаешь, если даже не был там? Как? Вот он пишет, и правильно пишет: «не мешало бы почаще выезжать». Чтоб проверять. А то напечатал! Без всякой проверки. А я теперь отдувайся.

— Ну, во первых — «как». Да очень просто. Покажите мне село, живое — а не мертвое село (потому что и таких уже много), где бы возле магазина, с утра или днем не собиралось двое-трое-четверо? Вот и у нас собираются. Если обратили внимание. Прямо рядом с институтом. Через день вижу — иду на работу.

— А я не вижу. Где это, рядом с институтом?

— Потому что вы с другой стороны подъезжаете, имярек. На машине. А я пешком с остановки иду. Мимо ларька-то. И вижу.

— Н-да?.. Ну, это не важно. Что ты там видишь. Мне на это нас… (нецензурщина).

— А я и не говорю, что вам это важно. А говорю, что типично. То есть, значит, везде, повсеместно. Так что можно даже не проверять. Во-вторых, на чем изволите ездить «редакции», состоящей, к слову сказать, из одного человека, сидящего перед вами, с проверками в отдаленные села, если каждый раз возникает проблема, как только мне нужна машина, чтобы отвести уже сверстанный журнал в типографию?

— Нужна машина, пиши заявление — всегда дам. Я бумажки люблю.

— Писал. Писал, имярек. И про компьютер писал — пора бы сменить. И про цифровую профессиональную фотокамеру писал — та, что мы имеем, относится к разряду «фотомыльниц», и то одна на весь институт… То агроном отберет, то зам по науке… а мне чем снимать?

— А ты еще пиши, не ленись. В третий раз пиши. Глядишь, и получишь. Не знаешь, что ли, закон: капля камень долбит?.. Может, когда и продолбит. Ты мне лучше скажи. Как ты думаешь, что его задело? Чего он тут взъелся? — шеф кивнул на письмо.

— Все, по-моему, просто: «Институт, — вон, читайте, — как говорят в народе, дышит на ладан». Вот! Вот это его и задело. Хотя, мне кажется, зря. Не она же, не автор сказала — народ. И что тут такого? В чем криминал? Глас народа, как говорится, глас Божий. Может и есть там сермяжная правда, кто его знает? Про наш институт лет десять уже говорят, что дышит на ладан. Еще при прежнем директоре говорили. И перед прежним говорили. И перед прежнем прежнего тоже. И ничего. Живы, здоровы… пока… Вы вот пришли, и все изменилось.

— Что изменилось-то? Что? Да ничего не изменилось. Будешь мне врать! Все вокруг сыпется, валится, рушится… То, что я иногда на людях говорю «застыло на точке замерзания», так это я уж ради красного словца говорю. Чтоб духом совсем не упали. Сползаем, Григорьич, сползаем. Неуклонно сползаем. Катимся вниз. При этом (таком-то) правительстве… При этих, лин, шарлатанах, этих чудаках на букву «му-у!», этой шайке воров-щипачей (малость рангом, по фене, покруче)… Что можно сделать? Я ночами не сплю. Два часа, представь себе, сплю. Это в сутки! Всё! Не могу. Голова уже кругом. Нервы ни к черту. Все уже пробовал-перепробовал. Ничего не выходит… Не такие хозяйства вытаскивал, а тут, лин, какой-то тупик. Кругом обложили. Засланцы! Шагу ступнуть не дают. В ВТО, понимаешь ли, лезут. Знают ведь, хорошо знают: ВТО — это гибель, труба. И все равно… (мать-перемать) туда лезут, как кролики в глотку удава. Упираются, лин, понимаешь, а лезут. Им говорят — ученые, специалисты, статисты, практики, руководители хозяйств: не-че-го нам там делать, до тех пор, пока сами на ноги не встанем, конкуренты же нас раздавят, и тогда уже точно не встанем. Совсем. Никогда. Два года, и от сельского хозяйства, от того, что осталось, останутся роги да ноги, одни потроха. Придут, лин, китайцы, арабы, турки, таджики, узбеки, — и будут тут сеять, пахать. И у них будет получаться. Будет! И ты думаешь, почему? Да потому что весь мир давно датирует сельскохозяйственного производителя, и этих будут датировать… А нас на пайке на голодном мурыжат. Да, ты сам в журнале писал… Уровень дотаций во сколько раз, напомни, в Европе больше, чем в России?

— В 50 — 60 раз, имярек.

— А на один гектар угодий сколько, у них и у нас?

— 606 долларов у них, то есть в Западной Европе. И 16 — у нас.

— И шаш… шешнацать у нас! А? Куда это годится?

— Никуда не годится. Согласен.

— Что это, если не злонамеренная провокация? Я тебя спрашиваю?

— Не могу знать, имярек. Могу только догадываться.

— Что, у нас денег нет?.. А сотни миллиардов долларов, переправленные в американские банки! Стабилизационный фонд, понимаешь ли! А то, что сельское хозяйство надо подпитывать, как это во всем цивилизованном мире делается, если мы хотим жрать, жрать свое, а не чужое, гнилое и отравленное — про это они когда-нибудь слышали? На кой фиг (чуть пожестче) этот фонд и что они собираются стабилизировать, когда уже ни-че-го не останется? Когда уже нечего будет ста-би-ли-зи-ро-вать?

— Ну, как же. Кое-что останется. В Испании, например, во Флориде, на Майами. Дворцы, виллы, особняки. Деткам тоже надо подкинуть.

— А русский мужик-славянин спиваться будет в это время окончательно? Как ты там написал. В своей этой самой статье?

— Так… Не писал я ее, имярек. Христом Богом клянусь («Господи, помилуй мя грешнаго, — помолился я про себя, — не помяни, сказано, Имя Твое всуе». — С Интернета скачал…

— «С Интернета скачал"… Ты вот, например, знаешь, со своим Христом Богом, сколько нам всего денег выделяется? А мы ведь государственное заведение, полностью дотационное… Ровно только на зарплату, слышишь, ровно на зарплату, и ни копейки больше. А на ГСМ где брать деньги: на бензин, на горюче-смазочное материалы?.. На обновление техники, парка тракторов и комбайнов? На ремонт оборудования? А на корм, понимаешь ли, тем же гусям? А на ручки-авторучки, на бумагу, на ксероксы, на те же твои компьютеры-принтеры?.. В одной бухгалтерии только штук десять стоит. Всё деньги считают, которых нет. Раньше на счетах, на арифмометрах двое — трое бухгалтеров справлялись. А теперь десять на своих компьютерах дебет с кредитом не могут свести. А тебе машину давай, компьютер новый давай, фотокамеру… как ее… «Кэман"…

— Кэнон, имярек, «Кэнон-4Д», самый дешевый из всех зеркальных, всего 23 тысячи…

— Будет тебе Кэман, потерпи. Не все сразу. К концу первого квартала Нового года будет.

— Дык… Как говаривал Шекспир: «Покамест травка подрастет, лошадка с голода…»

— Не «помрет». Ничего, — поразил меня знанием классики шеф. Говорят, он стихи когда-то писал. И сейчас, мол, в свободное время кропает. Когда у него оно только — свободное? Два часа, бедный спит! — Ты мне лучше скажи… извиняться-то будешь?

— Кто? Перед кем? — не понял я сразу. — А, ну, конечно, а как же. Извиниться-то мы извинимся. Но только думаю, не стоит всему этому придавать такого уж глобального значения. Честно вам говорю. Даже если прокол небольшой — нормальная практика. Я ведь в прессе-то не первый день, можете мне поверить. Во-первых, не ошибается, как вы знаете, только тот, кто ничего не делает… Ну, просмотрел я эту злополучную фразу, не учел возможных последствий… Во-вторых, мало ли кому что не понравилось. На всех не угодишь. На каждый роток — не накинешь платок. Покажите мне журнал, газету, любой периодический орган, который бы устраивал всех. Абсолютно. Разве только «Мурзилка"…

— Да и эта… не всех, — отмахнулся директор.

— Ну, так вот… Или, скажем, «доска объявлений"… Кстати говоря, должен вам сказать, многие предприимчивые редакторы специально, время от времени, устраивают разного рода скандалы в своих печатных изданиях — для поднятия тиража. Я вам расскажу такой вот случай, к примеру… Если не против?

Он был вроде не против — откинулся в кресле, — и я рассказал…

Работал я, живя еще в Поволжье, в начале девяностых, в большой городской газете «Тольятти-сегодня». У нас там их несколько было. Больших самых — две. Вторая — «Площадь свободы», в которой я тоже работал, пока не поссорился с главным редактором. А поссорился я с ним из-за его упертости в отношении к Царской семье.

«А вот этого в моей газете я ни-ко-гда не допущу, — сказал он мне, зло и с прищуром, когда я однажды принес ему материал о Царственных мучениках, да еще с иконой Царя Николая. — Где ты взял эту икону? Кто его канонизировал?» — «Пока зарубежники, — сказал я спокойно. — Скоро и Московский Патриархат канонизирует. Вопрос только времени». — «Кто тебе сказал? Никогда. Никогда этого не будет!» — «Почему? Будет. Обязательно будет. Лет через пять (шел девяносто второй год, это было еще до событий у Белого дома; я ошибся всего на три года). Ну, так как, берешь материал?». — «Нет, сказал. Никогда». — «Ну, тогда я пошел. В «Тольятти сегодня». — «Что, совсем?» — «Там посмотрим». — «Из-за какого-то «кровавого Николашки»? — «Почему же «кровавого»? Это ты так считаешь. А люди считают — святой». — «Ну, по-ка», — сказал он в растяжку, дымя сигаретой. — «Пока», — сказал я. Честно говоря, я был даже рад такому повороту событий, давно искал повода — перейти из этой радикально демократической газеты, где мне позволялось, помимо «культуры», освящать православные праздники, со скрипом — иногда — писать о Крестных ходах, чудотворных иконах, строительстве новых церквей, но при этом постоянно напоминалось: «А где адвентисты седьмого дня?.. А где свидетели Иеговы?.. А где баптисты-пятидесятники»?.. Их что, нет в городе? Почему мы должны ущемлять их права? У нас демократия, все религии, по закону, равны», — на что приходилось каждый раз возражать: «По закону-то они, может, и равны, но только вот тех же «адвентистов седьмого дня», к примеру — жалкая кучка, семь человек, и собираются они на квартире у одного педераста (был я у них как-то раз), у которого мама, к тому же, то ли армянка, то ли еврейка». — «Что мы имеем относительно армян и евреев?» — «Мы имеем относительно пропорций, а не армян и евреев: с армянами я учился на одном курсе, нормальные мужики, а в Израиле не был. В пропорциональном же отношении на околомиллионный город, в котором проживают 85% крещеных православных, в основном русских, украинцев и белорусов, доля «адвентистов седьмого дня» настолько исчезающе мала, что, я думаю, и двух букв на всей «Площади свободы» для них было б много"… - так вот, говорю, уйти, перейти из такой газеты в нормальную «центровую» газету, где у меня всегда с удовольствием и без всяких оговорок брали мои статьи, литературные опусы, путевые очерки по святым местам и т. д., было только за благо.

И вот, спустя какое-то время, трудясь уже в газете «Тольятти сегодня» (наши конкуренты из той же «Свободы» насмешливо называли ее «Тольятти тудей») я написал фельетон под названием

«НЕСКУЧНЫЙ ПРЕЗИДЕНТ»

— это уже после расстрела Белого дома и вскоре же после событий в Буденовске. Фельетон был, как это у нас тогда говорилось, «на грани фола», начиная с преамбулы и кончая рисунком на треть полосы нашей художницы-каррикатуристки Вероники Зайцевой, где Ельцин был изображен с сизым (пропойным) носом, с гранатой в одной руке и с окровавленным мечом в другой (газета, кстати, была цветная).

Там, к примеру, были такие кусочки (директору, я, конечно, обрисовал в двух словах, а здесь привожу по газетному тексту; газета, к счастью, жива, сохранилась):

«…Понимаете, это человек, который… ну просто так вот не может. (Как в том анекдоте: «Здорово, друг. Ну, чем занимаешься? — «Да я вот все слесарю. А ты?» — «Да я вот все президентствую»). Ему все время нужны какие-то вздрючки, какие-то потрясения. «До основанья, а затем…», как поется в большевистском гимне. А то, что он большевик по натуре своей, по манерам, замашкам, — это, я думаю, ни для кого давно не секрет.

Славный продолжатель дела Ленина-Троцкого, свое возвышение в президентство он начал с разрушения Дома Ипатьева, того самого, в котором Володя Ленин, Лейба Троцкий и Янкель Сверлов (фамилии в целях конспирации изменены) устроили «кровавую баню» Царской Чете, вместе с детьми и их слугами. То есть как — «с разрушения"… Да просто взял и сравнял его вровень с землей, чтобы даже следа не осталось. Чтобы всякие, значит, там следопыты не лазали, не совали носы куда ни попало. Потому как ритуальное убийство Царской Семьи, память о которой будет отмечаться православным русским людом вот уже скоро — в ночь на 17 июля, — дело тонкое и тайное.

Акция Ельцина не осталась, разумеется, незамеченной, и бывший первый секретарь Свердловского обкома партии круто пошел вверх… «.

Или вот еще там кусок:

«…Ах, как радостен, как счастлив, в какой хорошей спортивной форме был наш президент, выскочив из самолета в канадском аэропорту! Как широко, открыто он улыбался. Какой гарцующей, порхающей походкой проскакал вдоль толпы пришедших на встречу канадцев. Как демократично и как артистично (ну прямо рок-звезда, Майкл Джексон!) позволял прикоснуться к кончикам собственных пальцев, скользя по протянутым ручкам! А как замечательно, фото- и телегенично держал и подкидывал на руках канадскую девочку, в то время… В то время как спецназ и ОМОН «мочили» из всех возможных стволов по своим, русским девочкам, мальчикам, дрожащим от страха в больнице. Казалось бы!..

Ан нет, все ему нипочем! Он — доволен, он — весел. И так везде и во всем. Расстрелять и изуродовать собственный Белый дом, вместе с находящимися там виноватыми и без вины виноватыми людьми, — пожалуйста. Турки потом восстановят. Разбомбить собственный российский город с русским названием Грозный, на треть населенный русскими, — в чем проблема, проще простого. Долго, что ли, снова отстроить! Разгромить какую-то там провинциальную больничку, забитую до отказа заложниками, — и вовсе раз плюнуть. Лужков восстановит. Нет денег в казне. Ни для кого нет: для учителей, ученых, пенсионеров. Но крушить и восстанавливать — на это найдется. Мы за ценой не постоим!

В день всенародного траура, объявленного самим же президентом, и в день нападения фашисткой Германии на Советский Союз, общаясь в кулуарах с «отставленными» парламентом членами правительства, был опять очень весел и счастлив. На это ну никак нельзя было не обратить внимания, смотря теленовости дня. Прямо-таки переполняешься гордостью и чувством, понимаете ли, глубокого удовлетворения, глядя на эту лучезарную, эту запростецкую (свой парень в доску), эту мило-хамоватую улыбочку нашего президента. Американский президент улыбается потому, что у американского народа нет особого повода для грусти (а чего им грустить — весь мир покорили). А наш улыбается, когда у русского народа нет особого повода для радости. Причем с какой-то странной прямопропорциональной настырностью: чем меньше повода — тем больше он улыбается. Вообще говоря, веселье без причины — признак… Но кто сказал, что у нашего президента нет причины для веселья? Смотря от чего танцевать. Человек, сделавший себе карьеру и предвыборный имидж на борьбе с привилегиями, очень и очень неплохо живет. Проблем с моралью и совестью — никаких. Его гладят по головке Клинтон и все «мировое сообщество», как гладили в прежнее время монархи любимых шутов. У него хорошее пищеварение, хорошая, скорректированная кремлевскими эскулапами перистальтика. У него все хорошо! Что еще? Крепкая дыхалка, есть еще силенка в лице преданных ему до самодурства силовых министров и личной охранки. Вам и не снилось, как у него все хорошо и просто замечательно. Почему же человеку не радоваться?

Хмурится он только тогда, когда в стране наступает временное затишье (одна бойня с кровопусканием уже закончилась, а другая еще не началась). Вот тогда он становится вял, ленив, малодеятелен, малоподвижен. Мало появляется на людях, редко по «ящику», порой совсем исчезает из всякого поля зрения на две-три недели, так что даже его ближайшие советники не могут его разыскать, чтобы подписать очередной килограмм (или пару) указов, по тому ли, иному поводу.

Нет, это ненормальное состояние для нашего президента. Долго без допинга он не может. Все это понимают, он это понимает… Начинается «ломка"… Срочно нужна напряженка. Нет — создадим. Иногда загодя. Вот еще не кончилось в Чечне, ворохнем-ка слегка в Приднестровье. Парламент вынес вотум недоверия правительству — пужанем его роспуском. Упрется — выкатим танки. Ну и тэ дэ, так сказать, и тэ пэ."…

Я не случайно привел эти два кусочка, потому что именно их чаще всего цитировал один наш бывший тольяттинский партиец-функционер, когда пугал нас судом, инкриминируя мне и газете ни много, ни мало — покушение на честь и достоинство действующего и всенародно избранного президента Российской Федерации Б.Н. Ельцина. Странно, что партиец, хотя и не странно, что функционер так бурно отреагировал на эту далеко, кстати, не первую публикацию с критикой в адрес «всенародно избранного» (свой своего в обиду не даст); другие, правда, были помягче. И ведь, действительно, в суд уже написал, на полном серьезе, и даже бумажку эту давал нам в редакции всем посмотреть, — заявление то есть. Есть, оказывается, такая статья в Конституции РФ (а я и не знал), по которой любой гражданин РФ, обидевшейся за президента РФ, имеет право от себя лично подать в суд на автора оскорбительного, по его мнению, материала и тот печатный орган, который осмелился этот материал напечатать.

Неделю наш главный редактор Андрей, царство ему небесное (убили — расстреляли, по совершенно, разумеется, другому поводу, какому — до сих пор неизвестно, на пороге собственной квартиры, на глазах у обоих детей, спустя год с небольшим, после чего газета быстро распалась), пытался вразумить этого старика, и по телефону и у себя в кабинете, доказать ему, что мы живем в свободной стране, что есть Закон о свободе слова, что ничего, ну абсолютно ничего оскорбительного для него, как для читателя, в этом фельетоне нет, что фельетон он и есть фельетон, жанр потому что такой, к нему и надо относится как к жанру, не больше… И что вообще, мы же не против Ельцина, мы же не против него, как человека и как президента, мы лишь против некоторых его грешков и слабостей, только и всего. Только и всего, да, и больше ничего. У всех есть слабости, у всех есть грешки. Разве у вас нет? («У меня лично нет», — помню ответил железный партиец)… Ну, вот у него есть (пальцем на меня), у меня есть (пальцем на себя), у нашего фотографа есть… у моей жены есть. Да у большинства есть. За редким исключением. Редчайшем исключением. Ну, вот как у вас. И всё. У остальных — практически, всех — есть. И что ж нам теперь ничего не писать, ни о чем не говорить. Ну, так скучно же будет. Это ж не дело. Сами поймите…

В общем, не знаю уж, как он его уломал, — помню только, сигарет было выкурено несчитано, рюмок коньяка, да и водки, выпито также не мало, — но как-то все-таки уломал (у Андрея талант был на это). Пенсионер, в конце концов, сдался. Впрочем, может, он и не собирался подавать на нас в суд, а хотел только поиграть на нервах, кто его знает. Однако же заявление свое он демонстративно порвал на клочки прямо в кабинете у главного редактора, а клочки сложил у него на столе и подвинул к Андрею. «Больно уж, — сказал, — газета мне ваша нравится, — а то потом совсем читать будет нечего». Встал, погрозил ему пальцем и пошел восвояси. С юмором был старичок. И с какой-то, помню, едва уловимой садистской усмешкой… Господи! Как мы вздохнули! Вся большая редакция — разом. А то бы греметь нам всем, ой, греметь, под фанфары: и Андрею, и мне, Веронике — всему коллективу… Ведь висели, буквально, на волоске, на кончиках пальцев. Не знаем даже вообще, что б там было. Штрафы гигантские — это как минимум. В виде всяких… моральных издер…

— Компенсаций, — подсказал мне директор. — Разорили б вас к черту и все. Лишили б кредитов, дотаций, авансов. Это делается просто. Ну, ладно… - директор подставил к себе телефон и взял, было, трубку.

— Так вы не дослушали.

— Ну… - положил он трубку на место.

— И что бы вы думали? Через неделю Андрей ходил уже улыбаясь. Была как раз подписная кампании, в самом разгаре. «Ты, знаешь, — подходит ко мне, говорит, — насколько вырос наш рейтинг? По сравнению с прошлым годом, на это же время, на 30%! По темпам подписки, мне сейчас доложили, мы обгоняем всех, все городские газеты! Ты понял? Во так!.. С меня, — говорит, — причитается. Премия. Жди».

Так что вот так, имярек. Палка, как говорится, о двух концах. С одной стороны — оно вроде б как и скандал, а с другой — вроде б польза… И ведь выполнил-таки обещание Андрей. Выписал. Никогда я еще такой большой премии не получал. Честно вам говорю. Фотоаппарат, помню, купил. «Зенит-автомат», с двумя объективами, один из них теле…

— Так, ну все, — прихлопнул ладошкой директор. — Все, я сказал. Пора расходится. — Что-то мы разболтались. Интересная, конечно, история. Поучительная. Есть свои параллели. Но… не про нас. Зубы ты, конечно, заговаривать можешь — редактор. Но извиняться придется, крути ни верти. Кстати, как будешь, письменно, устно? Дать прямой телефон?..

— Нет, нет, нет… - замахал я руками. — Я уж лучше письменно. Это мой жанр…

— Ну, иди и пиши. Потом мне покажешь. Я подпишу…

«Что он подпишет, письмо? — думал я про себя, выходя из его кабинета. «Здрасти, — поздоровался с главной бухгалтершей, сидящей в предбаннике и ожидающей своей очереди. «Здорово», — протянул руку главмеху… И тут до меня лишь дошло: «Господи! — думаю. — Кому я все это рассказывал? Перед кем распинался? Он такой же бывший партиец-функционер, как и тот, хотевший подать на нас в суд!.. За Зюганова до сих пор голосует. А я ему тут поливаю, сочувствия жду… Не, ну, ты молодец! Понял он твой намек! Жди, ага. Будет тебе теперь сочувствие, получишь ты свою премию! Вот уж, действительно, так действительно: язык мой — враг мой"…

И вот, через пару-тройку недель, когда урожай зерновых и картошки был собран, наши съездили в Москву (я в это время догуливал отпуск, весьма относительный, поскольку приходилось то и дело выходить на работу) и привезли с ВДНХ… тьфу… ВВЦ, с «Золотой осени» дипломы 1-ой и 2-ой степеней, а также медали, соответственно — «золотую» и «серебряную», директор снова вызвал меня в кабинет.

— Ты где это пропадал? — сказал он, когда я предстал перед ним «на ковре». — Тебя тут все обыскались… Вчера обмывали медали, а его, понимаешь ли, нет… Главный гусевод тут, главный животновод тут, даже главный эколог и то тут… а главного редактора днем с огнем не найдешь…

— Дак, я же в отпуске был, имярек. Вот только сегодня вернулся.

— А, ты в отпуске был. Я и забыл, извини… Откуда вернулся? Как отдохнул?

— Дак… из дому вестимо. Особо-то на мою зарплату не разбежишься. Далеко не отъедешь. Разве только, в один конец… допустим, до Крыма. Три дня отдохнуть. А там уж обратно — пешком…

— Ну, так ты напиши. Заявление. Я бумажки люблю — ты же знаешь. А то он — слова. Взял, написал. Тебе трудно? Надо будет, рассмотрим — подымем.

— Так писал я уже, имярек.

— А ты понастырней, еще раз пиши… И еще. И еще. Пока не продолбишь. А как же ты думал? Такая, брат, жизнь. Садись, в ногах правды нет. Не люблю я стоячих — выше меня потому что. Ну, и чем ты дома занимался? Грядки, копал? Расскажи мне. Строил чего, перестраивал?..

— Да где уж там, имярек… Не до грядок мне было, не до перестроек… Книжку заканчивал. Матушкам из Ризоположенского монастыря помогал. 800 лет им исполнилось. Грех не помочь. Верстал, выверял, редактировал… Для того и отпуск взял — иначе б никак не поспел…

— Знаешь в чем твоя беда, я тебе скажу, Виктор Григорьич… - сказал мне директор, вздохнув. — Прямо скажу. Только без обид. Ты меня извини… Фигней-мигней (немного покруче) ты, по-моему, занимаешься. Да ты бы… мы могли бы «золотую» медаль взять, как мне доложили. Вместе с гусями. Ну, всё, говорят, хорошо: обложка — супер-пупер. Вкладыш, иллюстрации… - приятно взять в руки. Статьи интересные. Интересные — прямо скажу. Актуальные. Смелые. Честные… Но на кой ляд ты связался с этой религией? На кой ляд тебе сдались все эти матушки-батюшки? Ты мне скажи, а? Я ж тебя просил — поменьше, как можно поменьше… я ж не говорю, что совсем: ну мода такая, понятно… Но народ открывает, читает… А ты представь кто там был, на выставке этой: доктора, академики… веце-президенты РАСХН, сам президент академии был! Сам министр Гордеев! И вот — они открывают, и что они видят… Где последний журнал… Этот? — директор нашел на столе «мой» журнал и открыл: — И что они видят: «Монастырь, — понимаешь ли, — препода… преподоб-ные, — язык-то сломаешь, — княжны Евфросинии"… Что это, а?.. Кто ее знает, эту твою княжну?.. «И за борт ее бросает в набежавшую волну» — разве только вот это. Нет бы там, скажем: «Вести из Департамента сельского хозяйства Владимирской области. Интервью с директором департамента Князевым. Или лучше с самим — губернатором». Вот его, губернатора, знают! Президент недавно жал ручку. И всё — и точно была б «золотая».

— Сомневаюсь…

— А ты не сомневайся. Ты не сомневайся, а слу-шай! Знаю я, как все эти медали, дипломы даются…

— Да я не про это. Сомневаюсь, говорю, что что-нибудь дельное скажут: и наш губернатор, и Князев. Из раза в раз одно и то же: поднажмем, изыщем резервы, углУбим… А урожаи как были 17−18 центнеров с га, так до сих пор и остались.

— Неправда. Неправду ты говоришь. У нас на круг вышло что-то 27 — 28 центнеров с га.

— Это у нас. У нас черноземье — Ополье — раз. Новый, энергичный директор — два. А посмотрите вокруг. Я говорю, в среднем по области. В крестьянской Руси было больше. И никаких областных, губернских сельхоздепартаментов не было. И не было, кстати, НИИСХ-ов, никаких кандидатов с/х, докторов и членкоров наук. И как-то — с Божьей помощью — управлялись. Европу кормили! А теперь нас, — я подчеркнул «нас» — все кому не лень, кормят. И чем, кстати, тоже не лень: всякой дрянью и всякой отравой, сами знаете-понимаете. Куда углублять-то? Посевные площади, ранее бывшие в обороте, из года в год сокращаются, земли либо зарастают бурьяном и березами, либо распродаются за бесценок под строительство дач, дворцов и всяких там «центров досуга и развлечений», как это нынче называется. Там где наши предки кровь и пот проливали — теперь «развлекаются», «досуг» проводят!.. А все почему? Да Бога забыли, и все. Сами же постоянно говорите… вон за вами висит (на стене за спиной у директора, прямо над его головой, вместо модного теперь повсеместно портрета президента Путина, висело, взятое в красивую резную рамку, высказывание… кого бы вы думали?.. Жан-Жака Руссо, французского масона-«просветителя»):

«ЕДИНСТВЕННОЕ СРЕДСТВО УДЕРЖАТЬ ГОСУДАРСТВО…»

Как там?.. Без очков не вижу…

— «Единственное средство удержать государство, — громко и внятно, не оборачиваясь, будто на отчетно-праздничном утреннике, посвященном Дню сельского хозяйства Российской Федерации, начал декламировать шеф:

…В СОСТОЯНИИ НЕЗАВИСИМОСТИ ОТ КОГО-ЛИБО — ЭТО СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО. ОБЛАДАЙТЕ ВЫ ХОТЬ ВСЕМИ БОГАТСТВАМИ МИРА, ЕСЛИ ВАМ НЕЧЕМ ПИТАТЬСЯ, ВЫ ЗАВИСИТЕ ОТ ДРУГИХ. ТОРГОВЛЯ СОЗДАЁТ БОГАТСТВО, НО СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО ОБЕСПЕЧИВАЕТ СВОБОДУ».

Я с тобой согласен, согласен, не спорю… - махнул, чуть поморщась, директор ладошкой. — Только Бог тут твой не причем. «С Божью помощью…», с какой-то там матерью!.. Да картошку сам не посадишь, она тебе и не вырастит… В себя надо верить — не в Бога. На Бога надейся, а сам не плошай… Давно говорю: нас железный занавес только спасет. Россия — великая страна. До сих пор — великая и самодостаточная. Не нужна нам никакая ихняя Европа, никакая Америка, не нужен нам ихний рынок… Мы там никто. Конкуренты, враги… Причем слабые конкуренты, обескровленные, раскрестьяненные…

— Вот-вот, — вставил я: — рас-христианенные!

— Да нет, — сказал шеф: — рас-крестьяненные (не путай меня), отлученные от земли и отученные на земле работать… на ней ведь ра-бо-тать надо, пахать, денно и нощно, а не дурака валять, как мы иногда валяем: от сих и до сих… а враги — настоящие, вечные. Всегда мы им были как кость поперек горла. Никогда они нас не любили. Потому что всего у нас вдоволь, потому что большие мы — в ширину и в длину. Поэтому я говорю:

«НАС ТАМ НИКТО НИКОГДА НЕ ЖДАЛ, НЕ ЖДЕТ, И ЖДАТЬ НЕ СОБИРАЕТСЯ».

Правильно сказал вице-президент РАСХН В.И. Фисинин — это я его цитирую, — в своем отчетном докладе. А когда ты знаешь: сосед тебя ненавидит, не любит… ну, не любит тебя, ненавидит, не хочет любить, и не будет — доверишь ты ему свое пропитание, свое, жены и детей? А также — одевание, обувание, воспитание?.. чего там еще?.. пение чуждых нам песней, танцев-шманцев и прочих ненаших кривляний… Хрена с два ты доверишь. Побоишься. Всех погубит: растлит, развратит и по миру пустит. Это — если сосед. А это кто — не сосед? Ежли в масштабе планеты? Тот же самый, такой же сосед. Только более злой, завидущий, чем твой или мой, за забором. Так что, говорю, зря ты тут это… развел… религию эту… Ну, вот посмотри… Где этот… самый последний журнал?

— Да вот же он, перед вами, — указал я ему.

— А, ну, да… Вот смотри… Открываем. Опять про всяких этих попов и святош… Ну, надо же совесть иметь. Ну, Виктор Григорьич! Меру знать, в конце-то концов! Журнал-то какой у нас, для чего? Для науки, на-у-чный!.. Ну, ладно, хорошо, пусть — пусть научно-популярный, согласен. Что за журнал, от кого? От ННИ… Вот тут даже написано, мелко: «ГНУ Владимирский НИИСХ Россельхозакадемии». А не журнал, понимаешь ли, Московской патриархии или папы там Римского. Мне, кстати, между нами мужиками говоря, совершенно по барабану, какая там у нас в стране религия. Не бывает плохих религий, я считаю, все религии хороши. Бывают плохие служители… Есть такие — «дырочники», слышал? В дырку от бублика верят. Ну, и пусть себе верят, лишь бы не воровали, водку не жрали, и морду друг другу не были… Ну, вот. Открываем журнал — шеф открыл его с заду, с последней обложки, и с заду же стал потихоньку пролистывать. — Раз статья, понимаешь ли… Два… - он взглянул на меня: — Этот тоже возили в Москву?

— Нет, его не возили, — успокоил я шефа, — этот только вот напечатали, всего как три дня. Специально вышел из отпуска, ездил за ним во Владимир.

— Ну, это еще ничего. Наше счастье. А то бы и «бронзу» не дали. Нет, ты смотри…

— Где?! — пошел я в атаку (пора!), слегка нажимая, и даже повысил чуть голос. — И что? В чем криминал? Две статьи. Небольших… Первая посвящена 4-ому ноября — Дню народного единства. Государственный, между прочим, праздник. «Святитель и воин» — про наших с вами земляков: святителя Арсения Элассонского и князя Дмитрия Пожарского…

— Нет, ну про Дмитрия Пожарского я ничего не имею — достойный был человек…

— А святитель? Чем плох?.. — продолжал «педалировать» я, памятуя о том, что лучший способ защиты — есть нападение. — Был в Кремле в плену у поляков, спас российскую святыню, чудотворную икону Владимирской Богоматери. Вышел с ней из Кремля навстречу Пожарскому…

— Эта та, которая в Третьяковке? — спросил он со знанием дела.

— Ну, конечно. Какая ж еще?.. Арсений Элассонский — он же архиепископ Суздальский, захоронен в нашем кремле, на нашей земле. Так же, как и Пожарский.

— Н-да? Действительно? Я и не знал, — удивился директор.

— Так я и пишу, публикую… не вы, между прочим, один… для того, чтобы знали… - тут я сбавил слегка обороты: — что у нас под ногами, где наши корни, в чем — исконная, русская вера. (А вера у нас — православная). Потому как без этих знаний, без этих корней и без веры, я считаю, мы не народ — никто. Так, сборище Иванов, не помнящих родства, с которыми можно делать все, что угодно. Которым только и подавай, что пожрать, выпить да повеселиться… а многим уже и не важно: что жрать, что пить и как веселиться. На этом-то нас, дураков-то, и ловят. А человек, между прочим, существо духовное. В Евангелие от Иоанна сказано: «В начале было Слово, и Слово было Бог». А так как человек, его душа созданы по образу и подобию Божию, то и в человеке на первом месте — дух, душа, его духовные потребности. Все остальное вторично. Вынь из человека душу, и кому тогда есть, пить, веселиться?..

— Так-то оно так… - вяло хмыкнул директор. — Но и в то же время не так. Не совсем… Я вот, например, по гороскопу-то козерог, то есть упертый. Как нас научили когда-то в школах-институтах верить в материю, в то, что она первична, а дух, понимаешь, вторичен (если вообще существует), так до сих пор я и верю. И ни во что другое не верю. Вот что вижу, в то, понимаешь, и верю. Вот тебя вижу, вот стол вижу, вот телефон… То, что могу потрогать, пощупать руками, на кого накричать, или во что прокричать… А то, что не вижу — в это не верю. И хоть ты зарежь меня тут. И не надо меня агитировать — поздно. Кто ее видел-то, душу-то твою?.. Где научные данные, кто ее снял, зафиксировал? А-а, ну так-то. Я вот сейчас добрый, хороший, сижу, с тобой балаболю… не знама о чем. А почему — спроси? Да потому что откушал… после обеда… А был бы голодный — ух, был бы злой. Так что тут ты не прав. Нет, не прав. Не согласен.

— Не хлеб единым жив человек, — попробовал я возразить.

— Нет, хлебом… Именно хлебом. Хлеб всему голова! И не спорь. Не спорь, понимаешь, мне тут. Это даже в песне поется… Как сказал один наш генсек*: «Будет хлеб — будет и песня» и, кстати, правильно, мудро сказал. Вначале человек должен обеспечить себя, накормить, обуть и одеть всю семью, а потом… потом уже — все остальное. Ты когда-нибудь видел на свадьбе, чтобы сначала веселились, плясали, орали частушки, а потом садились за стол, есть и пить? Ан уж нет! Сначала они наедятся, напьются, а потом уж поют и орут, веселятся. И морды бьют тоже. И это бывает. Увы. Ну, да ладно… Что там? О чем-то бишь мы?

— Да вот, говорю: вторая статья…

— Ну? Что? Что вторая статья?.. — шеф, похоже, уже утомился, стал елозить и ездить на кресле взад и вперед.

Я постарался быстрей:

— Вторая статья, на которую вы указали, — это даже не статья, а доклад матушки игуменьи Софии на научно-богословской конференции, посвященной 15-летию возрождения Покровского монастыря… На научной, подчеркиваю, конференции, а мы журнал как раз научно-популярный. У нее здесь все достаточно ясно, доходчиво, просто: научно и одновременно популярно.

— Ладно, ладно, против матушки Софии я тоже ничего не имею против… Она нам со своими сестрами помогла картошку убрать… хорошо помогла. Студентов теперь не дают, солдат разогнали. Не она бы — не знаю, что б делал. Так, ну, ладно. Добро, — прихлопнул он по столу. — Чего приходил-то? Просить что?

— Дак нет. Вы же сами позвали.

— А, ну все. Отдохнул, нервишки поправил, сил поднабрался, давай-ка, включайся в работу. С учетом моих пожеланий! Журнал неплохой, молодец, народ его хвалит, но я бы… такой мой каприз… хотел бы, чтоб был еще лучше. Имею я право на такое пожелание? Считаю, вполне, как директор. Так что давай. Иди и работай, трудись. И чтоб, понимаешь, в Новом году, «золотую» медаль получили. «Зо-ло-тую», как минимум. Понял?

— Дак… чего ж не понять?

— Ну, коль понял, иди… - и в догонку: — Да, премию я там тебе подписал. В понедельник можешь забрать. Если что, не серчай. Чем богаты, как говорится, тем и рады…

«Это как-то есть: «можешь забрать», — вот это я что-то не понял. — Откуда, из кассы?.. Премию разве забирают? Премию — получают. Хоть бы ручку, что ли, пожал…».

Понял я это уже в понедельник, то есть в самый канун осенней Казанской или Дня народного единства, как еще этот праздник теперь называют.

В общем, дали, короче, мне премию. В виде гуся. Расплатились! Не было, как говорится, у бабы хлопот, завела порося… Гусь, конечно, свинье не товарищ, но все ж таки было обидно. Где справедливость? Трудишься тут, понимаешь ли, в поте лица, упираешься, зарабатываешь институту престиж и медали и на тебе — благодарность…

— Зачем ты его взял, вообще-то? — спросила, вернувшись с работы, жена. — Кур нам мало? Еще за гусем тут ходить.

— Дак… я ж как рассудил: с паршивой овцы хоть шерсти клок. Поехал на ферму и взял. Ну… будет рождественский гусь.

— Еще и на ферму? Поехал? — сказала с упреком жена.

— А где же тебе, в бухгалтерии, что ли, гусей выдают? Взял такси да поехал. Отобрали самого-самого… Гусь, кстати, знаешь, есть поговорка: пухом греет, мясом кормит, а есть от не просит.

— Ну, прямо, не просит, ага! Это летом, может, не просит. Ковыряется в речке, в пруду… А ты когда взял? Под самую зиму.

— Ну, немножко подкормим. Тут осталось-то… месяц, второй. Будет чем разговеться. Может, дети подъедут, ли гости… В печку сунем, зажарим…

Прошло дня четыре… Жена, как мне показалось, смирилась.

— Как, — говорю, — назовем-то, гуся?

— Ой, ради Бога! Никак, — взмолилась она, — Никак его называть не надо. Ты его потом есть будешь.

— Почему только я. А ты что, не будешь?

— Я? Не буду.

— Зачем же я его тогда взял?

— Не знаю. Я не просила. Пусть живет, на здоровье.

— Сколько же он у нас будет жить?

— Сколько проживет, столько и проживет.

— Тем более надо назвать… Ну, давай, — сказал я, — как-нибудь так назовем, чтоб не жалко было потом. Ну, допустим, Чубайс там… не знаю… Бурбулис… ли Боря, скажем, Немцов…

— Был у нас уже один козлик, — сказала она. — Борис Николаевич. Хватит.

— Ну, так съели же. Вкусно же было.

— А гуся не хочу. И не буду.

— Ну, хорошо. Хорошо, — сказал я. — Дети подъедут, съедят. — Про себя же подумал: «Куда она денется? Буду — не буду. Будет. Петуха своего любимого прошлогоднего, белого, с золотистым отливом в хвосте, тоже, говорила «не буду», а в холодце на Крещение ела, вместе со всеми, за милую душу. Да еще и хренком приправляла. А то «не хочу»!..

Гусь, конечно, остался. Куда ему было деваться? Жена была, кстати, права. Чуток не в сезон мне его подарили, точнее… им «наградили». Ел он, прямо скажем, отменно, только давай подавай. Был у меня для кур припасен мешок пшеницы и еще один комбикорма — думал, на всю зиму хватит. Курочек-то у нас всего три штуки — светло-желтого, я бы даже сказал, слабо золотистого цвета, помесь рыжих и белых, да один петушок, золотой гребешок, пестрокрапчатый. Все — монастырские, натурально на воле рожденные (продают, в основном, инкубаторских, хилых, привитых всяческой дрянью) — это уже настоящий подарок, без КАК БЫ, от сестер-матушек, которым я помог подготовить книжку к 800-летию Суздальского Ризоположенского монастыря… Так вот, говорю, к началу — середине декабря от этих мешков уже почти ничего не осталось. То на то и выходило. Проще, действительно, было купить. На нашей же ферме, за день до жарки. Но, во-первых, дареному коню, как говорится, в зубы не смотрят. Дают, говорят, бери (бьют — беги). А во-вторых, есть такая поговорка: русский мужик у нас всегда задом (задним умом то есть) крепок. Пришлось выписывать снова: того и того, по мешку… Ну, это бы ладно. Хуже другое…

МЫ СТАЛИ ПРИВЫКАТЬ К ГУСЮ.

А он — к нам. Вот что было самое скверное. Надо, правда, признать, гусь был внешне вполне ничего… ничего. Не из тех, конечно, «золотых» что приехали с выставки. Но той же, однако — переяславской породы — и из того же, как мне сказали, «элитного» стада. Поехал бы наш, возможно, и он бы стал золотым. И даже больше того, я даже уверен, что стал, непременно бы стал. Такой был самец-красавец, серебристо-серой раскраски, с чернением поверху в дымчатых крыльях, с волокущейся гузкой почти до земли, килограммов эдак на пять, а то и пять с половиной. Еще б он не стал!.. Впрочем, я вот теперь думаю, я не специально ли шеф подари… подсунул мне именно переяславского-то гуся? Ведь сколько там всяких пород, в нашем общем генофондном стаде, единственном, кстати, сохранившемся в России в таком уникальном объеме: и тебе рязанские и тебе арзамасские, и холмогорские, и бывшие горьковские, ныне нижегородские, и тут же володимирские и, конечно, голландские, и китайские серые и китайские белые, и псковские лысые, и тульские бойцовые и какие-то итальянские и французские тулузские, и… я уж даже не помню, какие еще… А ведь подарил (специально дал указание?) именно переяславского! Мало того, из того же самого стада, и даже, возможно, загона, из которого брали гусей, когда их возили в Москву. Вряд ли тут совпадение. А, может быть даже (!) того — одного из тех самых, привезших медаль из Москвы!.. Шеф у нас юморной, немного чудной, от него всего ожидать можно. Взял да подсунул, с приколом, как теперь говорят. Типа КАК БЫ с намеком: «Держи. Герой, понимаешь, с дырой. Говорил я тебе: поменьше, меньше… этой всякой религии. Получил — «серебро»? Доволен? А мог бы и «золото». Эх!.. Ну, да ладно. Я добрый. На хоть гуся возьми золотого».

Главная моя стратегическая ошибка заключалась в том, что я чересчур приблизил гуся к себе и жене. То есть попросту позволил ему ходить по двору на его усмотрение, где ему самому хочется, а не нам. А ему, известно, где хочется — поближе к теплу, живому общению (он тебе: «га-га-га!» — ты ему: «здорово, брат лапчатый!»), лакомым кусочкам из рук человеков, — также как и собаке. Был бы поблизости пруд, он бы, конечно, ходил бы к пруду. Но пруда поблизости не было. Пришлось, снисходя к его природной слабости, поставить посередь двора корыто и периодически наполнять его водой, таская ведра с водой из-под крана из ванной. Гусь, изгибаясь всем телом, накатывал на себя воду, с восторгом гагал, шипел и, отряхиваясь, разбрызгивал воду вокруг себя. Иногда он усаживался гузкой прямо в корыто и долго сидел там, покачиваясь, изображая из себя, по-видимому, плывущего по воде. Наступили заморозки, разбрызгиваемая вокруг корыта вода часто превращалась в лед, и гусь уже не ходил, а скользил по нему, как спортсмен-конькобежец. С курами он подружился с первого же дня появления в нашем дворе. Жил, точнее, ночевал с ними в одном курятнике. Охранял их от ворон, галок, бездомных собак, иногда забегавших к нам со стороны огородов, идя на них с шипом и вытянув шею вперед. Ел, клевал или, вернее, долбал с ними из одних и тех же плошек абсолютно то же, что и они: пшеницу так пшеницу, запаренный комбикорм так запаренный комбикорм, остатки гречневой каши, со стола хозяев, так остатки гречневой каши (а регулярная совместная трапеза, как известно, объединяет), привередничал он только в отношении картошки, хоть сырой, хоть вареной… В отношении последнего я даже взял консультацию у нашего главного гусевода, кандидата с/х наук, зав. животноводческим отделом ВНИИСХ ГНУ РОССЕЛЬХОЗАКАДЕМИИ Павла Николаевича Девятова. «Избаловал, — говорит, — перекормил ты его. Гусь — ведь как дитятко капризное. Ты, — говорит, — посади его на пару дней на диету, мигом исправиться. И не жалей! Ничего, не подохнет. Зато все после жрать будет, вплоть до подметок».

Легко сказать — «не жалей»! Как бы это могло выглядеть? Я что его на цепь посажу, а курей — цып-цып-цып — подзову и буду кормить, а он в это время будет смотреть? Да это какой-то садизм изощренный! Нет. Ну, нетушки, нет. Пусть уж, что есть, то и ест. И так ему жить тут осталось…

Кстати, вот мы тут и подходим к финалу истории…

Дело близилось к Новому году. Подступили морозцы, но гусю было все не почем. Он горделиво, выкатив вперед грудь, плавно, в такт шагам, покачивая шеей и время от времени гагая, расхаживал по двору, чаще теперь в одиночку (куры с «Петей» седели уже по насестам), встречал меня и жену с работы, трубя при этом на весь околоток; когда выпадал снег, пытался КАК БЫ нырять в сугробы, но поскольку и с сугробами в этом году тоже вышла промашка, у него получалась КАК БЫ просто такая зарядка, с растиранием тушки и гузки поверхностным снегом.

— И ты его убивать будешь? — смотря на гуся и шмыгая носом, спросила как-то жена.

— Не знаю. Вряд ли. Вряд ли у меня это получится. Рука не подымится. С курами-дурами проще… и то каждый раз… мандраж… А с этим… даже не знаю… Может, кого попросить? — я огляделся…

А чего было оглядываться, когда (я и так это знал) ни одного мужика на нашей улице, способного к этому делу, способного, разумеется, за бутылку… даже не «паленой», а «нормальной», магазинной то бишь «водяры», уже не осталось. Всех косой смерть скосила. Из-за этой же самой «водяры», чаще, конечно, паленой — то есть фальшивой, приготовленной в домашних условиях из турецкого спирта; и даже известны торговцы: богохульница и матерщиница «тетя Мариша»; бывший милиционер, на пенсии, «дядя Володя"… бывшая… ладно, не будем, замнем (а то еще зря по башке надают…). Где теперь тезка мой Витька, где Валентин, где приятель мой Колька (замечательный, кстати, был сварщик), который не потому рубил, забивал, что только подвыпивши мог, а потому что с детства привык: всегда у них были и куры, и гуси, и козы (он-то нашего козлика — была у нас раньше коза, — Бориса-то Николаича, тогда и решил, и даже разделал на части). Дедов-стариков тоже почти не осталось… Есть один пенсионер, бывший ракетостроитель (в КБ Королева работал), так этот интеллигент до мозга костей, хотя и технический. Что вы! Мухи не тронет. Он только с пчелами возится, именуя их божьими тварями. Разговаривает с ними, беседует, жалуется им на современную жизнь, разве что не исповедуется перед ними… Кто еще?.. Эдуард, художник-иконописец?.. Нет, этот даже топора в руки не берет — чуткость рук бережет… Есть еще таксист, Сергей, но уж больно заносчив, никогда даже не поздоровается первым… В общем, куда ни кинь, везде клин. Остальные всё бабы и дети…

— Ладно, я придумал.

— Что ты придумал? — спросила жена.

— Ладно, потом… - махнул я рукой.

Вечером следующего дня я зашел, завернул по дороге с работы, в наш городской Детский дом № 5. Я говорю «наш», поскольку ребята, живущие в нем, окормляются в нашем же Ризоположенском храме, в который мы ходим с женой, а сестры Ризоположенского монастыря, находящегося поблизости, осуществляют, по благословению нашего владыки, с некоторых пор над ними еще и шефство.

— Здравствуйте, Татьяна Николаевна. С наступающими вас Новым годом и Рождеством! Вам гусь не нужен? — огорошил я директрису, едва переступил порог ее кабинета.
-
Гусь? — взглянула она на меня сквозь очки.

— Да. Гусь. Рождественский. Деткам на праздник. Замечательный такой, здоровый, упитанный гусь, килограмм, пожалуй, на шесть, а может… уже и на семь?

— Да вообще-то… мы бы не против… Но как его?.. Где он? Живой?

— Ну, пока вот… живой… Я вам завтра с утра занесу.

— А кто его будет рубить?

— Ну, у вас же, наверно, сторож там есть… или кто?

— У нас, в основном, сторожихи.

— Ну, или кто?…

— Есть у нас физкультурник… водитель… Вот я их попрошу.

— Хорошо.

— Хорошо.

— Всего доброго. Вот вам мой новый журнал.

— Ой, спасибо. Спасибо. С удовольствием почитаю.

Утром она позвонила. Не успел я уйти на работу.

— Виктор Григорьевич, доброе утро. Вы знаете, нам так понравился ваш журнал, так понравился… Особенно, вот там статья про Дмитрия Пожарского (слышал бы наш директор!) и доклад… совершенно замечательный, на мой взгляд, доклад матушки Софии. Так все емко, доходчиво, просто и, главное, перед нашими глазами вся история монастыря, как на ладони, со дня его основания и вплоть до наших последних дней, со дня его возрождения (слышал бы — вот!)… Что касается гуся.
Что касается гуся… С гусем у нас получается вот что. Вернее, совсем не ничего получается. Точнее, возникли сложности. Дело в том, что я посоветовалась с врачом, она говорит, нужна справка из ветдиспансера. Но диспансер сейчас не работает. Надо ехать во Владимир… А у нас единственный автобус, и тот поломался… Может быть что-то у вас?..

— А что? У меня? Нет, — сказал я, — у меня ничего… К сожалению, да… Ну, что ж, ладно, Татьяна Николаевна. Извините за беспокойство…

— Нет уж, это вы нас извините.

— Нет уж, это я навязался… Счастливого Нового года! Счастливого Рождества!..

— И вас также…

Так что вот так. Ситуация! «Что же делать с гусем?» — лихорадочно думал я в течение дня, до обеда. — Куда ж его сплавить? Кому же его сбыть?..»

И тут меня осенило: «О! У нас же есть гимназия — православная гимназия!» Совсем про нее забыл, хоть сам же ее открывал — был, среди прочих, ее учредителем.

Тотчас же, еще до обеда, прямо из компьютерной комнаты, заваленной старыми, вышедшими из употребления компьютерными блоками, принтерами, сканерами, ксероксами и прочими факсами, где у нас размещается КАК БЫ редакция, КАК БЫ мой кабинет, где главный редактор, деля площадь комнаты еще с двумя архаровцами, имеющими весьма косвенное отношении к редакции, восседет за монитором конца прошлого века, то бишь конца девяностых годов того еще века, я набрал номер телефона зам. директора городской, единственной пока у нас в городе Православной гимназии Нины Владимировны: «Нина Владимировна, дорогая, так, мол, и так…». Она — с радостью согласилась и даже воскликнула: «Ой, как это будет хорошо! Здорово — рождественский гусь у ребят!.. Виктор Григорьевич, перезвоните мне через час. Я тут сейчас переговорю, и мы к вам прямо домой подъедем и там его заберем» — «Отлично. Я как раз собираюсь домой, буду ждать. Только не забудьте захватить мешок… такой синтетический, чтобы не портить хороший…» — «Все!» — «Все! Я вас жду».

Дома мне позвонили:

— Виктор Григорьевич, вы уж нас извините, это Нина Владимировна…

— Что? Что такое, Нина Владимировна? Некому рубить?

— Да нет, рубить-то мы бы нашли кого… Дворник вот… Или даже мой муж… Дело не в этом. Мы тут прикинули. У нас ведь гимназия-то большая. Это когда мы с вами начинали, была небольшая, а теперь разрослась. Целых семь классов. На всех гуся явно не хватит. Да и повар у нас молодой: никогда, говорит, с гусем ничего не имела, не знает, как к нему подступиться…

— Ну, что ж…

— Что ж… - и т. д. Я хотел отключится.

— Погодите, Виктор Григорьевич. Я тут с Казанским храмом разговаривала. Они, говорят, с удовольствием взяли бы. Вы бы им позвонили…

— Здрасти. Это Казанский? Мне бы старосту, пожалуйста.

— Здрасти. Староста Казанского храма слушает.

— А, Наташ! Это Виктор. Привет. С наступающим Новым годом. С наступающим Рождеством!

— Тебя также.

— Это вы хотели гуся взять?

— Ну, вообще-то хотели… А как его? В чем?..

— Что значит, в чем? Хотите — в мешке. Хотите — в корзине.

— Как, в мешке? Как, в корзине? Что он — живой?

— А какой же! Конечно, живой. Замечательный гусь. Не гусь, а картинка. Килограммов на шесть, а может, на семь. Как раз — разговеться. Хватит на всех. Вас там сколько народу?
— Так на всех-то хватило б, только не в храме… В храме мясо и птицу нельзя. Только рыбу в трапезной можно.

— Так… забирайте домой. Поделите как-то… там, всем по куску…

— А кто его будет делить?

— Ну… тот же, кто и рубить?

— А кто его будет рубить?

— Привет. Ну не я же.

— А кто, по-твоему, я?

— Нет, ну вообще, вы даете… У вас что, не одного мужика, что ли, нету в приходе?

— В приходите-то, может, и есть, да только таких, чтоб рубить… я не знаю. Нет, действительно, правда, не знаю. По-моему, нет… Может, ты его сам нам зарубишь?

— Я?

— Ну да.

— И чтобы на части?

— Ну, конечно, желательно, да.

— Слышь, Наташ… «Слышь, Наташ, — хотел сказать я, — а может мне его еще и запечь? Целиком? В русской печке, с дымком. С яблоками да с отварным, «приспущенным» рисом внутри. И корочкой-тестом снаружи. И прямо на противне вам принести. А там уж вы сами поделите, а? «- но этого я не казал, а сказал: — Там отца Леонида, случайно, поблизости нет?

— Нет. Он теперь на вечерню только придет.

— А матушки Юлии нет?

— Нет. Она дома сидит. Дети у них разболелись…

— Ну, а телефончик-то ты мне их дашь? Где-то я затерял…

— Так… Конечно. Пиши…

В общем, короче…

С отцом Леонидом мы долго не разговаривали. Он меня сразу понял, с полслова: «Рубить — не проблема. Мне, конечно, я в сане, нельзя… но попросим соседа… Мешок? Да. Конечно, найдем… Синтетический? Ладно… Машина?.. Да нет, я пешком. Прогуляюсь».

«Тьфу! — хлопнул я себя по лбу. — Какая машина? У отца Леонида — машина?!»

Сколько я помнил, отец Леонид всегда — на ногах, если только кто не подсадит. И в храм, через речку, — пешком и обратно — тем же порядком. Единственный, пожалуй, «безлошадный» священнослужитель во всем городе. Монахи у нас — на «Тайотах», на «Джипах», а он себе, по-старинке, идет потихоньку — посмотрит налево, посмотрит направо, — остановится вдруг, постоит и шлепает дальше… И что-то все время под нос напевает… Семья-то большая: шесть человек детей, не считая его и матушку Юлию, вот и приходится подрабатывать. А подрабатывает батюшка тем, что снимает «на цифру» виды города, храмы, речку, луга, лошадей — все это переписывает на СиДи-диски, и диски сдает «сувенирщикам». Когда я хочу представить себе батюшку-нестяжателя (бессребреника), мне не надо долго напрягаться, я сразу же вспоминаю отца Леонида. Точно также, когда я хочу представить себе настоящую славянскую женщину, некурящую, непьющую, не хрипящую, не сипящую, никогда не ходящую в штанах, мягкую, кроткую, скромную, и при этом еще излучающую из себя какой-то внутренний свет, перед моим мысленным взором тотчас встает матушка Юлия.

Оба, он и она, бывшие профессиональные музыканты; отец Леонид, помимо исполнения своих прямых обязанностей второго священника, еще и регент церковного хора, а матушка Юлия, ведущий голос этого хора, частенько его подменяет. Второй священник — это, обычно, рабочая лошадка, все будничные службы, все акафисты местным святым, панихиды, молебны и прочие требы — все на отце Леониде.

Матушка, уже второй год кряду, в свободное от забот и хлопот время, ходит на занятие к моей к жене в Художественно-реставрационное училище и, вместе со студентками, первокурсницами, второкурсницами, учится всяким премудростям рукоделия: вязанию, плетению, низанию бисера, и во многом уже преуспела. Кое-что из ее работ — вышитые, в рамках, храмы, иконки, унизанные бисером пасхальные яйца можно увидеть в тех же сувенирных лавках, что и диски отца Леонида.

«Трудно, матушка, — спросила ее как-то моя жена, — концы-то с концами сводить?» — «Да ничего… с Божьей помощью сводим. То на кашах посидим, то на картошке с моркошкой и свеклой, да тыквах… так и выкарабкиваемся… Глядишь, Господь денежек подошлет. Тут сразу обнову деткам покупаем… особенно старшим. Младшие-то за старшими — подоштопаешь, подошьешь где, подправишь — все доносят, а на старших прямо горит, успевай покупать… Слава Богу! Все хорошо. Господь милосерд», — и при этом еще улыбается. Всегда улыбается. Никогда не унывает. Нет, пожалуй, другой такой женщины в городе (девушки, женщины, матушки), от которой исходило бы столько чисто женского обаяния, света, тепла и улыбок. Впечатление такое, что чем больше она рожает, тем становится лучше и краше.

И вот… Вот — филькин (нашей собаки) лай, в ворота кто-то стучится — пришел отец Леонид.

— Мир дому сему!

— Батюшка, благословите!

— Бог благословит. Ну, где там наш лапчатый гусь?..

— Батюшка, прямо… Сюда… Пройдемте в сарай. Я его как раз перед вами загнал.

Через минуту — больше мне не понадобилось — гусь был в мешке. Сел, и даже не гагнул.

— Тут вот… еще… погодите…- сказал отец Леонид, — к Рождеству… небольшие подарки… от нас, — он достал из пакета, с которым пришел, вначале коробочку с диском. — Это мои фото-виды. А это… - достал он какую-то рамку. — Это изделие матушки Юлии. Тоже вид, только вышитый крестиком. Храм Рождества Богородицы. Кстати, заслуга вашей жены.

— Ну, причем тут жена… Это матушка ваша, сама. Замечательно. Просто замечательно! Повешу себе в кабинет. Спаси Господи, батюшка… И матушке Юлии также поклон. Кстати, минуточку, батюшка… Подержите гуся.

Я быстренько сбегал домой:

— А это вот вам. Новый свежий журнал… Это книжка — я там подписал, — с матушками из Ризоположенского монастыря только что выпустили. А это вот деткам — конфетки.

— Спаси Господи, Виктор. Вас и вашу супругу.

— И вас спаси Господи также.

— Ну, — сказал отец Леонид, забросив за плечи мешок, — с Новым годом! С наступающим Рождеством!

— И вас также, батюшка! С Рождеством и со всеми вслед предстоящими праздниками: Святками, Старым Новым годом, святителя Василия Великого, Крещением, Богоявлением…

— Ну, до Крещения-то, Бог даст, мы еще увидимся.

— Да, конечно. Город-то маленький.

Я открыл отцу Леониду калитку…

— Кстати, батюшка, — вспомнил я, может быть, кстати, а может не кстати. — Нам бы как-нибудь дом освятить.

— Что ж, давайте, — отец Леонид обернулся. — Освятить — не проблема.

— Мы тут как-то хотели, отец Олег говорит: «Ты сначала закончи с ремонтом. Потом освятим». Ну, с ремонтом, сами знаете, как… конца края не видно. То одно, то другое. Тут — забрали отца Олега от нас, перевел владыка в Покров… Вот ремонт я вроде закончил, может, как-то теперь…

— Так! Давайте, хоть завтра.

— Нет, ну, завтра я на работе… тут пока еще пост… Новый год… Рождество… А давайте лучше на святки! Там потом и присесть будет можно! И матушку вашу возьмете! Она попоет.

— Что ж. Давайте. Добро. Только вы потом сообщите, когда.

— Хорошо. Ну, еще раз вас с Рождеством, со всеми грядущими праздниками. Матушке низкий поклон.

— Вашей также. Храни вас Господь.

Я закрыл за отцом Леонидом калитку.

Вот и, собственно, все. Такой натуральный обмен. Ты — мне, так сказать, я — тебе, как в том кинофильме. Так мы тут и живем. Натурально. И, кстати, нормально, неплохо, в целом-то, в общем, живем. Бога славим, к причастию ходим, посты соблюдаем, праздники — празднуем. Ну и, конечно, грешим понемногу. Чего и вам от души всем желаем (кроме, понятно, грехов)!

Уф! Кажется, сбагрил гуся. Наконец!.. Слава Тебе Господи, слава!

А тут и истории нашей конец.

ХРИСТОС РОЖДАЕТСЯ, СЛАВИТЕ!..

Суздаль. Рождество Христово. 2008 г. от Р.Х.

Примечание:

* - Леонид Ильич Брежнев.