«Его служение было возгрето внутренним деланием..»

О духовном облике муромского краеведа А.А.Епанчина

В связи с повышенным интересом, наблюдающимся в последние две недели к озеру Большое Свято Навашинского района Нижегородской области, где произошло чудо явления Матери Божией на песке, о чем уже писала Русская линия, хотелось бы рассказать о том человеке, с именем которого связано сохранение преданий об этом озере.

Говоря о преданиях и легендах, не последнее значение имеет вопрос, кто именно их собирает, каков источник, можно ли ему доверять. Потому что в условиях практически полного отсутствия какого-то внятного летописания, единственным аргументом в защиту подлинности того или иного предания или чуда ложится уверенность в правдивости и не лживости свидетеля, эти чудеса записавшего.
Итак, кем же был собиратель преданий об этом озере, на котором, если верить преданиям, уже не раз происходили подобные чудеса?

ЗЕМНОЙ КЛЮЧАРЬ НЕБЕСНОГО МУРОМА

Из истории известен назидательный факт, когда в ответ на требование ключей от покоренной и уже горящей Москвы завоевавший полмира Наполеон получил вдруг от ворот поворот и с позором удалился восвояси, так и не поняв великой русской тайны. Что Русские города невозможно покорить, даже взяв их, потому что ключи от них хранятся на небесах святыми молитвенниками за эти земли, покровителями этих мест.

Именно поэтому настоящим ключом к любому городу является наследие тех людей, которые сохранили и передали дальше память об этих святых, сумели восстановить их общенародное почитание и встать на путь возвращения былой славы старинным городам русским.

В древнем граде Муроме таким ключарем, отпирающим его священную историю, был краевед, а точнее, летописец Александр Александрович Епанчин (1948−1998), он же и собиратель легенд об озере Свято, которое до революции относилось к Муромскому уезду Владимирской губернии.

Имя Епанчина последнее время, благодаря самоотверженному подвигу его вдовы Нины Сергеевны Епанчиной становится все более известно не только в Муроме, но и за его пределами. Последний представитель древнего рода Епанчиных, берущего начало от св. блаженного Прокопия Устюжского, Александр Епанчин был живым явлением русской культуры в самом широком смысле этого слова, как культуры вселенской. Мировое звучание имеют святыни города Мурома, его уникальные повести, его новейшая церковная история, по крупицам собранная Епанчиным.

Характеризуя личность этого уникального человека, мне бы хотелось опубликовать воспоминания о нем настоятеля муромского Спасо-Преображенского мужского монастыря игумена Кирилла (Епифанова), благочинного монастырей города Мурома, хорошо знавшего А.А.Епанчина, которые я записал полтора года назад, Великим Постом 2006 года.

ЧТО ТАКОЕ УСПЕТЬ

Наша беседа состоялась буквально во время службы во время чтения Псалтыри, поскольку тогда шла подготовка к приезду правящего архиерея, и другого времени для беседы у игумена Кирилла не было, а мне нужно было из Мурома уезжать. На кафизмах мы вышли из семинарского храма, расположились в коридорчике, и я начал задавать свои вопросы, а игумен Кирилл — рассказывать:

— В то время, когда под игом тоталитарного режима молчала Церковь, молчали представители образования и культуры, один этот человек не молчал в городе Муроме. Он был простым рабочим-механиком, хотя происходил из древнего дворянского рода. Он совершенно бескорыстно и бесстрашно занимался русской историей, и историей православия, и Мурома в той ее части, которая была неугодна советскому режиму. Во всяком случае, когда я в 1995 г. прибыл в Муром в связи с открытием Преображенского монастыря, он был единственным человеком, который сохранил огонек дореволюционной русской культуры, который сегодня разгорелся достаточно широко — восстанавливаются монастыри, возрождаются храмы, интеллигенция начала свободно говорить о нашей истории. И хотя к тому времени многое уже было безвозвратно утеряно, Епанчин как Данко отдал свое сердце и в августе 1998 года умер еще совсем молодым (ему не было и пятидесяти лет). Он как Прометей донес небесный огонь, и истратил себя без остатка для сохранения веры, благочестия, культуры в ее незамутненной целости и чистоте. Я вообще особым оптимизмом не отличаюсь и не считаю, что на сегодняшний день в Муроме есть еще люди, которые бы отвечали такому высокому служению, которое совершал покойный Александр.

— Как Вы считаете, — поинтересовался я, — не забыли ли о нем в Муроме в связи с его безвременной кончиной?

— Начнем с того, что никакая кончина с точки зрения Церкви не может быть безвременной, — сказал, как отрезал игумен Кирилл, и в обстановке доносящихся с амвона слов царя Давида о бренности человеческой и о всемогуществе Творца, слова человека в клобуке звучали окончательно и незыблемо. — Смерть происходит тогда, когда человеку пришел свой срок, и исполнились какие-то судьбы Божии. Что же касается памяти, то настоящие патриоты города не могут Епанчина забыть. Я не отношу себя ни к краеведам, ни к патриотам, я все-таки монах, но Вам скажу, что до сих пор я ко всем его чудноватым записочкам отношусь очень трепетно, они меня во многом выручают. Конечно, теперь можно подвергать сомнению научность его писаний. Но когда я сюда приехал одиннадцать лет назад, то сразу стал получать от него эти маленькие записки, и это меня необычайно поддерживало. Потому что я пришел на разрушенное место. Спасо-Преображенский монастырь — это действительно древнейший монастырь России, но к концу ХХ столетия у него не осталось ни святынь, ни каких-либо исторических сведений, ни архивов — ничего. И вот в Муроме все же был человек, который все эти традиции заново взгревал. Представьте себе состояние первых иноков, которые попали тут на руины, — чем заниматься? Мусор вытаскивать? Или служить? Или разыскивать архивные справки? А Епанчин пришел и сказал: «Батюшка, здесь было это и это, а вам надо делать так и вот так». И мне Владыка Евлогий рассказывал, что когда пятью годами ранее, в 1990-м году, он был назначен на Владимирскую кафедру, то Епанчин и ему тоже писал такие записочки: что надо сделать ему как правящему Архиерею, чего требовать от игуменов или благочинных для того, чтобы в Муроме поднять утраченное благочестие.

— Приходилось слышать мнение, что Епанчин был не в себе, — задал я следующий вопрос, имея в виду прежде всего знаменитые записки Епанчина, которые обычно представляли из себя вполовину, а то и в четверть сложенный тетрадный лист, на котором на печатной машинке был набран убористый (без интервалов) текст. Короткие архивные сведения Епанчин сопровождал пояснениями, написанными от руки, причем и тот, и другой текст были набраны в своеобразной орфографии — и не советской, и не дореволюционной. А с неким, чисто епанчинским избирательным использованием полюбившихся ему букв старого алфавита.

— Ну, они сами ненормальные такие люди, которые это говорят.

— Другие говорили, что он как бы юродствовал…

— Никакого юродства в этих записках не было (я в худшем смысле имею в виду). Он был совершенно адекватный, очень интеллигентный, очень образованный человек, прекрасный собеседник. Никогда не наблюдал за ним такого, что свидетельствовало бы, что он ненормальный. Ну, а истинное юродство — это особый подвиг.

…Не знаю, может я сам юродивый, — заключил игумен Кирилл, — но у меня его записки не вызывали никакого удивления. Я не только с благодарностью принимал их, но и тут же выполнял написанное. Вообще, какая-то сила у него была в этих листочках… Через него явно действовал Божий Промысел. Поясню на примере. Присылает Александр записку о том, что там, где теперь находится рубероидный завод, раньше была часовня в честь свв. Петра и Февронии, и надо там установить мемориальную доску. Естественно, что как игумен того монастыря, где скончался преподобный Петр, я очень трепетно отношусь ко всему, что в городе связано с памятью святых благоверных супругов. И, согласно этой маленькой записочке, — хотя сам наш монастырь тогда еще руинами был — мы сделали из мрамора небольшую доску, привернули ее к тому забору рубероидному, и я даже уговорил архиепископа, чтобы он приехал ее освятить. Вот так мы относились к епанчинским записочкам…

— Думаю, что Ваши слова — высочайшая оценка для краеведа, — заметил я. — Наверное, немногие любители старины смогут похвастаться такой похвалой от церковнослужителя.

— Надо трудиться всем, как кто может, — продолжил свою мысль отец Кирилл. — Он мог этим заниматься, и он без остатка сгорел. Каждый должен, кто чем укреплять веру и благочестие. Неужели нам, русским, можно было просто так взять и исчезнуть в советское время? Татаро-монгольское иго было больше, чем 80 лет. Что же, русский народ должен был расписаться в собственном неумении и сгинуть как индейцы в резервациях американских, спиваясь и исчезая как нация? Напротив, мы должны были, как утопающий за соломинку, уцепиться за наше прошлое, за былое благочестие, чтобы не погибнуть. И Епанчин исполнял свой долг как последний представитель своего рода.

ХРАНИТЕЛЬ МУРОМСКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ

— А каково Ваше мнение о книжках, изданных вдовой покойного — Ниной Сергеевной Епанчиной? — спросил я о тех самых изданиях, которые собственно и содержали записи легенд, касающихся озера Свято и его окрестностей.

— Они у нас есть в монастырской лавке, да и в своей деятельности я к ним постоянно обращаюсь. Вот, например, в этом году мы празднуем 910-летие первого упоминания монастыря в летописи. Мне очень много приходится готовить материалов и для Патриархии, и для высокопоставленных людей в Москве. Готовится издание о святынях города Мурома, и я в общем-то не имею других источников, кроме вот этих его сборников. Факт заключается в том, что сейчас, не столько в научном, а в популярном, краеведческом, патриотическом смысле — ничего подобного собранному Епанчиным у нас больше нет. У Епанчина соединилось и народное начало, и трепет муромского патриотизма, и энциклопедизм, и глубокая вера.

— Как Вы считаете — можно ли Епанчина называть летописцем города Мурома? Ведь летописец — это не обязательно ученый в академическом смысле слова…

— Да. Это был один из немногих людей, которые, как я уже сказал, смогли нашу историческую традицию во всей ее полноте сохранить и до нас донести. Вот, например, сегодня мы празднуем память новомученика и святителя Евгения (Мерцалова), который храм духовного училища, где мы находимся, в свое время основал. Он был епископом Муромским с 1907 по 1912 год. Потом его перевели викарием в другой город — Юрьев-Польский. За это небольшое время пребывания в Муроме он успел восстановить почитание св. Иулиании Лазаревской, сделал на эту тему много публикаций. Владыка много трудился с тем, чтобы павшее в XVIII—XIX вв.еках и в нашем духовенстве, в нашем народе благочестие вновь возросло. На конец времени, перед началом революции он сделал необычайно много и вот, я думаю, что на том же поприще и Епанчин тоже очень много сделал за короткий срок, и его заслуга в том, что практически ничего из старины муромской не утратилось. А ведь все было против того. В советское время в Муроме был всего один храм, Благовещенский, в котором служил один священник, приезжавший и уезжавший, да и того быстро меняли, чтобы ничего не сохранялось, не накапливалось. Сейчас в Муроме 4 монастыря, 8 храмов и 15 прославленных святых — а это немало для городка с 150-тысячным населением. Для примера можно сравнить с другими городами — с Ковровым, например, где два или три храма всего и ни одного монастыря, ни одного святого. Поэтому в Муроме речь идет об очень глубокой духовной традиции, о некоем острове русской святости. Ну, дай Бог, чтобы насельники этого острова и в наше время стремились к святости.

— Скажите, пожалуйста, отец Кирилл, а в честь кого освящен тот храм, в притворе которого происходит наша беседа? — задал я вопрос, наблюдая, как из храма вышел послушник в семинарском облачении явно негритянского происхождения. Поймав мой взгляд, игумен Кирилл, сначала ответил на незаданный вопрос:

— Максим — русский. Русская бабушка воспитала его в православной вере. Хотя африканская кровь тоже чувствуется, уж очень горячий. А что касается нашего семинарского храма, то он освящен в память мучеников Херсонесских, поскольку один из них, Евгений, был небесным покровителем нашего настоятеля — епископа Евгения (Мерцалова), здесь была его епископская резиденция, покои муромских епископов. Завтра день его Ангела, день тезоименитства, поскольку дня кончины его мы не знаем. Его расстреляли в 1920 году, в ссылке в Олонецком краю. Где, как — мы не имеем сведений, потому что в те годы расстреливали безо всякого суда и следствия. Нет ничего в архивах ни Горьковского, ни Ивановского, ни Архангелогородского НКВД. Почему Ивановского? В то время святитель был уже Юрьев-Польским. Но от Владыки Евгения в Муроме остался этот храм, и Епанчин много делал, чтобы не забыли, кто основал этот храм. Сам же комплекс нынешнего училища был построен в конце XIX века.

+ + +

Вот так по молитвам святителя Евгения Господь привел меня побеседовать с игуменом Кириллом, и не когда-нибудь, а в день престольного праздника их семинарской церкви, для возрождения которой много сделал А.А.Епанчин.

Последний вопрос мною задан был уже не по теме, поскольку тогда я активно собирал различные мнения по вопросу об общественном покаянии. Я спросил батюшку: «А можно ли считать то общественное призвание краеведа, которому посвятил свою жизнь Александр Александрович Епанчин, примером общественного покаяния?».

— Я считаю, что не в традиции Православия общественное покаяние, — ответил отец Кирилл. — Покаяние должно быть личным, и тогда оно действительно станет Божиим. Оно должно быть сокровенным, а не каким-то демонстративным, потому что общественное — это по определению демонстративное. Эту демонстрацию мы зачастую и хотим привнести в церковную действительность. Я понимаю покаяние как исповедь, как самоисправление, как участие в сотворчестве грешника с Богом, оно происходит именно в тишине души, в тихом движении благодати Духа Святаго. Вот, что свойственно истинному покаянию. А дела, достойные покаяния, — это то, чем мы можем послужить Богу и людям. Вот служение Богу и людям Александра Епанчина, безусловно, и было возгрето его внутренним духовным деланием. А основа нашей духовной жизни — это, конечно, покаяние.
Сергей Чесноков, кандидат исторических наук, Нижний Новгород