Послание с острова живых

На вопрос: о чем фильм, режиссер Павел Лунгин ответил, не мудрствуя лукаво: «О том, что Бог есть». Это фильм-притча о смерти и воскресении, возможном только через непрестанную боль покаяния. О пытке безысходностью греха и радости исхода из темницы, когда «в душе ангелы поют». О том, зачем мы призваны в этот мир, плененный страхом смерти. О Божьем Промысле.

Лунгин не надеялся, что на на съемки дадут деньги — дали. Не ожидал согласия отобранных актеров — согласились. Боялся не уложиться в график из-за неблагоприятного прогноза погоды — все съемочные дни, как на заказ, выдались солнечными.

Радостный фильм, легкий, сделанный на одном дыхании. В сотворённом мире нет места случаю, всё промыслительно. Случилось чудо. В почти мертвом океане кинематографа возник остров живых. Не мог не возникнуть. Потому что Петр Мамонов, Виктор Сухоруков, Дмитрий Дюжев, сыгравшие главных героев — старца Анатолия, настоятеля монастыря Филарета, отца Иова — люди верующие. Они не играли молящихся за себя и нас, грешных, а молились по-настоящему — глазами в глаза… Где молитва — там радость. В Евангелии 365 раз — по числу дней в году — Спаситель обращается к нам: «Радуйтесь!»

«Не убивайте меня! Я больше не буду!» — молит пленный матросик. И убивает — своего капитана. Чтобы сохранить жизнь себе. Но «какой выкуп даст человек за душу свою?». Он, оставленный врагом на заминированной барже, вопрошает пустоту: «Тихон, ты — где?..»

Взрывной волной убийцу выбрасывает на остров, к монахам. Далее — покаянный путь длиной в тридцать три года. «Сколько лет грех ношу с собою, ни на минуту не отпускает. Простил бы ты меня. Помолись ко Господу, чтобы снял с души моей камень», — каждодневно взывает он к убиенному.

Непрестанное сокрушение о содеянном, слезная молитва, подвиг юродства. Смирение. «Одного не пойму: за что это всё мне? — недоумевает старец Анатолий. — Почему именно через меня Господь наставляет? Вроде за мои грехи удавить меня мало, а меня тут чуть ли не святым сделали. А какой я святой? Мира нет в душе…» Но, «если сколько-нибудь можешь веровать, всё возможно верующему». Плод покаяния, веры и смирения — любовь к ближнему как к самому себе, дар прозорливости и власть над духами злобы.

Хотя фабула предельно проста, самый подробный пересказ будет неадекватным. Потому что суть не в видимом, а том, что за ним. Можно лишь попытаться передать впечатление.

В основе событий в монастыре, диалогов и реплик героев-монахов — истории, заимствованные из записей в монастырских патериках, порой самых древних. И — как все актуально. Бог всегда один и Тот же — во веки веков. И тот же, с теми же грехами и страстями человек, сотворённый Им, и по воле своей отпавший от Него. И последствия грехопадения — до конца этого мира, до Суда.

Суд и милость начинаются уже здесь, на земле.

Вот девушка хочет просить благословения на аборт. «В ад собираешься, и меня затащить хочешь? — слышит от старца. — Всю жизнь себя проклинать будешь, что дитя-то невинное убила. Мальчик-то будет золотой…» А сквозь житейскую историю просвечивает евангельское: «Пустите детей приходить ко Мне…ибо таковых есть Царствие Божие».

Вот по молитве старца исцелен мальчик, перед болезнью которого отступили все врачи. А мать, о благодарности Спасителю не помышляя, в ответ на слова старца о необходимости для окончательного исцеления ещё остаться в монастыре, исповедать грехи, причастить ребенка плачется: «У меня билет на поезд, мне на работу надо…» — «Тебе, что же — сын родной дороже или работа?! Себя не жалеешь — ребенка пожалей, калекой ведь останется…» А за этим — вечная история о десяти прокаженных, из которых с благодарностью вернулся лишь один: «где же девять? Как они не возвратились воздать славу Богу?..»

В отпавшем от Создателя мире «железных правил, где ничто не имеет собственного значения» и утрачена способность различения добра и зла, человеку необходимо заново учить духовную азбуку.

Дитя невинное в утробе убивать — грех. Неблагодарность Творцу за дарованное, то есть ДАРОМ-ДАННОЕ — грех. Маловерное цепляние за мудрость мира сего — грех. А плод греха — смерть, для многих — вечная. Философ-христианин заметил: «Падение внешних иллюзий обращает к внутренней жизни». Однако для большинства людей, избавление от иллюзий начинается только после падения в замогильную тьму. А какая внутренняя жизнь у тех, кто не поднимался к свету?..

Вот советский адмирал, не найдя помощи у светил медицины, привозит дочь в монастырь: «Старец ваш, он сумасшедших лечит?» — «Она не сумасшедшая, бесноватая. Бес в ней сидит и мучает». Адмирал негодует, сочтя старца безумцем, хочет немедленно дочь увезти. Но и после её исцеления, благодарный, на исповедь не соглашается. Однако исповедуется. И не он, а перед ним, убиенным и воскресшим, кается стрелявший в него старец: «Прости ты меня за всё» — «Давно простил…»

Убиенный и убийца. Оба были мертвы и оба воскресли. Один, чтобы стать подвижником — спастись и тысячи вокруг себя спасти. Другой, чтобы через дочь и встречу с тем, кто его когда-то предал и убил, по чьим молитвам он и стал адмиралом — прикоснуться к тайне спасения.

И вновь за происходящим звучит ко всем нам обращенный вопрос Спасителя: «что вы так боязливы? как у вас нет веры?»

«Остров» свободен от режиссерского самолюбования, настырного символизма a la Тарковский. Когда вместо Сталкера поневоле видишь карикатуру на блаженного, вместо Рублева — интеллигента 70-х в рясе, а сцену с «русским Христом» воспринимаешь как в тисках обезьянка, которой автор-гурман просверливает череп, чтобы через кинотрубочку высосать мозг и заменить его своим обожаемым «Я!», самовыразиться…

Нет и разночтения «текста» и «подтекста», потому что вместо банального подтекстного изобретательства, свойственного так называемому авторскому кинематографу — за каждым образом, событийным поворотом — неохватная рассудком смысловая глубина, в ней всякая бытовая деталь естественно перерастает в символ. Их — кадр за кадром — можно интерпретировать до бесконечности, газетной полосы не хватит; но это уже будет навязыванием своего видения, — пусть каждый по его мере воспримет то, что предназначено только ему.

Нет в фильме и миссионерской въедливости, вольно или невольно преподносящей православие как идеологию, что могло бы случиться, если б подобную ленту снял свирепый популяризатор формулы «Православие. Самодержавие. Народность» боярин Михалков, а не либеральствующий Лунгин, который лишь послужил ретранслятором и, подалее упрятав свое авторское «я», ответил на Призыв.

Подлинная реальность бесконечномерна, большинство же людей воспринимает даже не одно измерение, а лишь его смутный отсвет — наш видимый мир. Увязшему в мертвой видимости среднестатистическому человеку «Остров» хоть на миг высвечивает живую бесконечность истинной реальности, простым языком кино напоминает: «Бог не есть Бог мертвых, но живых».

Каждый из нас помыслом, словом и делом в той или иной форме кого-то убил или убивает, очень часто даже не осознавая этого. Немногие — вполне осознанно отрекшиеся от спасения Голгофой — ведают, что творят. Толпы, отмахиваясь от напоминаний о последствиях, дарованную им радость бессмертия убивают в ослеплении. Многие ли прозреют? Чтобы увидеть: убивая другого — убиваешь только себя. Вопрос матросика, мнимостью смерти ослепленного, насмерть перепуганного и оттого убившего своего капитана: «Тихон, ты — где?» — звучит в каждой живой душе. Но мало кто слышит.

Что это за место, где почти никто никого и даже самого себя не слышит? А если услышит призыв — боится, или уже не способен ответить. Мы — где?..

У богослова Павла Флоренского, убиенного на острове в Соловецком монастыре, превращенном в концлагерь, есть удивительное высказывание, которое могло бы послужить эпиграфом к «Острову»: «Человек умирает только раз в жизни, и потому, не имея опыта, умирает неудачно. Человек не умеет умирать — смерть его происходит ощупью, в потемках. Но смерть, как и всякая деятельность, требует навыка. Надо умирать благополучно, надо выучиться смерти. А для этого необходимо умирать еще при жизни, под руководством людей опытных, уже умиравших. Этот-то опыт смерти и дается подвижничеством».

Фильм «Остров» именно об этом опыте — о постигаемой через покаяние науке умирать для мира, чтобы обрести жизнь вечную. О том, что без молитвенного плача и крестной боли подвижников наш видимый мир — истекающий ядом грехов смрадный труп. О том, что «умирать не страшно, — страшно будет пред Богом стоять».
Радуйтесь.