 |
| Православие и Мир | Татьяна Черных | 29.11.2006 |
Но несмотря на все вышесказанное, фильм оставил у меня чувство глубокого недоумения. Пытаясь понять, почему столь многие люди диаметрально разных взглядов восприняли «Остров» с горячим одобрением, я прочитала немало рецензий, в которых фабула фильма пересказывалась совсем по-разному и пришла к следующему выводу: похоже, в «Острове», как в сиропе Мэри Поппинс, каждый находит свой вкус, то, что созвучно его личным мыслям, опыту, чаяниям. Поэтому любые попытки пересказать сюжет превращаются в изложение собственных мыслей по этому поводу, в наполнение эпизодов своим собственным подтекстом, который вроде бы «подразумевается».
У меня на восприятие фильма наложилось еще и то, что в той или иной степени мне изнутри знакомы проблемы тех четырех женщин, которые приходили к о. Анатолию, только вот опыт преодоления этих ситуаций у меня совсем иной и помощь «со стороны церкви» тоже была совсем другой, чем это показано в фильме.
В двух словах — ситуация с внебрачной беременностью мне известна изнутри очень хорошо. То, как решали такого рода проблемы мои однокурсницы в начале 80-х, исторически совсем близко к времени действия фильма, тоже видала неоднократно. А уж чего я сама, Галка, Ленка и еще многие девчонки нахлебались со стороны родителей, врачей в женской консультации, сотрудников и/или шибко правильных соучеников, узнавших, что мы решили сохранять внебрачные беременности, — врагу не пожелаю. И каких сил нужно было, чтобы не сломаться и пройти до конца… К счастью, замуж мы потом все вышли за отцов наших детей, но позора нахлебались тогда по самую маковку.
Сейчас я замужем второй раз. Судьба бывшего мужа, меня очень тревожила и тревожит, тем более, что к тому есть серьезные основания, но с помощью духовника мы эту ситуацию разрешаем молитвенным путем.
Про болезнь младшего сына я подробно говорить не буду. Ограничусь тем, что у мальчика очень тяжелый перелом, в недавнем прошлом две операции, а сейчас далеко не гладкий восстановительный период. По-моему, именно в больнице я хоть чуть-чуть поняла, что это такое — молиться по-настоящему, как трудно принять волю Божию и благословить все, что Господь посылает. Но именно те страшные дни и были настоящей жизнью. И никакими словами невозможно описать то чувство, которое приходит в душу, когда наконец искренне произносишь «Господи, да будет воля Твоя, какой бы она ни была. Я буду терпеть все, потому что все, что Ты посылаешь, это нам во благо.».
И с ситуациями, близкими к последнему сюжету, мы тоже много лет сталкивались, когда у сына в течение примерно десяти лет каждое полнолуние случались приступы паники и лунатизма, он бегал по квартире с совершенно невменяемым видом, прячась от кого-то большого и черного, пришедшего причинить нам зло. Уложить его в постель было невозможно, взмокший ребенок выгибался дугой, вырывался с нечеловеческой силой и смотрел на всех совершенно безумными пустыми глазами. Слава Богу, эти припадки уже года полтора как не повторяются, но, чтобы избавиться от них, всей нашей семье потребовалось серьезнейшим образом пересмотреть свою жизнь, избавиться от многих греховных взглядов и привычек, на которые мы раньше не обращали внимания. Плюс к этому, мы с детьми исповедовались и причащались буквально каждые две недели, а в моменты приступов и сын, и я молились, кропили комнату крещенской водой и ребенок ее пил.
Таким образом, написанное ниже очень во многом опирается на мой личный жизненный опыт…
Комментарии к интервью
Онлайн-интервью Лунгина и Соболева в Риане местами меня здорово удивило.
Таня, Москва: Скажите, почему в фильме так много исторических ляпов и просто пренебрежения к фактам? Это сознательное пренебрежение ради главной темы или просто отсутствие нужной подготовки перед съемками, или неуважение к зрителю?
Дмитрий Соболев: Когда я поступил в институт, мне сразу объяснили, что кино и жизнь — это абсолютно разные вещи. В кино несколько иные законы, чем в жизни. Драматургия часто не совпадает с жизнью, особенно это заметно в тех же боевиках. Поэтому в кино возможны такие вещи. Если Вас интересует полный реализм, то смотрите документальное кино и читайте хронику. (В свое время Александр Дюма сформулировал эту мысль куда лаконичнее: «История — это гвоздь, на который я вешаю свои романы». На мой взгляд, «Остров» с историческими реалиями брежневской эпохи соотносится приблизительно так же, как романы Дюма с реалиями из жизни всевозможных Людовиков. Впрочем, многочисленные рецензенты единогласно называют фильм притчей. Что ж, можно и так, хотя на мой взгляд даже для притчи количество нестыковок зашкаливает.)
Дмитрий Соболев: Я не церковный человек. Просто меня очень интересовала проблема покаяния, так как на мой взгляд она является основополагающей в христианстве, в том числе и в православии. Просто на этом материале показалось, что можно наиболее ярко выразить эту идею.
(При этом покаяния в смысле метанойи — процесса перемены образа мыслей — в фильме вообще нет. Есть полнейшее ничтожество, раздавленное страхом, в начале картины, и прозорливый юродивый в последующих сценах. «Старец» весь фильм исступленно молится, постоянно обращаясь к своему греху. Каким образом произошел в нем этот перелом — остается за кадром. При этом, когда появляется реальная возможность повиниться перед своей жертвой, о. Анатолий вместо этого… оправдывается. Странное какое-то покаяние. Казалось бы, после стольких лет сокрушения об убийстве впору в ноги падать, просить былого друга о прощении. Ан нет, о. Анатолий словно бы боится говорить с ним, пытается обходиться каким-то осторожными обтекаемыми фразами. Более того, по всему фильму создается впечатление, что о. Анатолий считает свой грех непрощенным.
А как тогда с исповедью быть? Он что, так за три десятка лет ни разу не исповедовался? Или исповедовался, но вопреки разрешению грехов продолжает считать, что «по-настоящему» грех не отпущен? В финале герой ложится в гроб и умирает, частично сбросив тяжесть с души не от покаяния как такового — а от осознания, что убийства (греха) на самом деле не было. То есть, грех не прощен — он «отменен», поскольку не совершился. Тоже странный какой-то итог покаяния, как мне кажется. А было ли оно на самом-то деле? Или надо назвать вещи своими именами — это фильм не о покаянии, а о внутреннем метании — «нет мира у меня в душе» — главного героя, каковое метание и неприкаянность наша интеллигенция почему-то именует покаянием. Как все это сочетается с «плод духовный есть любы, радость, мир» (Гал. V, 22).? То есть, получается, что человек не стяжал того, о чем пишет апостол Павел, но при этом получил дары пророчества и исцеления. Странно…)
Павел Лунгин: Я верующий человек. Крещенный. Но не воцерковленнный. Хочу еще раз сказать, что это фильм не церковный, это фильм о людях и для людей. Просто мы пытались пронизать его ощущением, что Бог есть, что мы не одни на этом свете.
(При этом у меня осталось стойкое ощущение того, что хотя главные герои и молятся, но вот жизнь окружающих их людей ни коим образом к Богу не поворачиваются, скорее, в большинстве своем остаются в шоке от встречи со «старцем». Ищущие помощи, опять-таки, получают ее от о. Анатолия и по его молитвам, но сами после этого к Богу не обращаются. И во всем фильме только в одном эпизоде, мимоходом упоминается о том, что за все благодарить надо Бога. А так по ходу сценария все — и миряне, и монахи — благодарны за все исключительно о. Анатолию лично. Сам главный герой, осознав, что убийства не было, тоже почему-то не торопится возблагодарить Господа за эту милость. Однобокое какое-то христианство получается, как мне кажется.)
Прототипом главного героя стали два реально существовавших старца — Феофил, Христа ради юродивый, живший в конце 18 и первой половине 19 веков, и Севастьян Карагандинский, почти что наш современник, канонизированный несколько лет назад.
Подробное житие блаженного Феофила я в интернете нашла, очень любопытно было сравнить, что именно там написано и как оно отразилось в сюжете. И вот на что я обратила внимание: к обоим упомянутым подвижникам обращались за помощью люди верующие, воспитанные в церковных традициях и воспринимающие помощь старца как один из элементов духовной жизни, и при этом знающие, что такое смирение, покаяние, прибегающие к церковным таинствам.
Нестандартные поступки блаженного люди воспринимали так или иначе с православной точки зрения. Например, в житии бл. Феофила один из неласково встреченных старцем посетителей пишет так: «Признаться, я чрезвычайно опечалился, меня душили слезы, и я едва держался на ногах. Товарищ, заметив мое замешательство, взял меня за руку и повел из пустыни. Как я шел до Лавры, не помню себя. Помню только, что товарищ утешал меня, объясняя дурной прием Феофила к благополучному исходу. Да и сам я как бы сознавал, что это не обида, а испытание, которое надо было безропотно перенести, и потому крепко верил в заступление Царицы Небесной.»
И посетителям своим старец неустанно повторял: «Обращайтесь с чистою верою к Пресвятой Богородице и Угодникам Печерским, — они вам все дадут что нужно». При всем моем осторожном отношении к старцам и массовым канонизациям последнего десятилетия, не могу не отметить, что даже окружавшие старца Севастьяна люди жили церковной жизнью, имели представление о литургии и т. п. В фильме дело обстоит совершенно иначе… Дело, кстати, происходит в 1976 году.
Сюжет первый — «Аборт?»
Я намеренно обхожу молчанием все личные чудачества о. Анатолия, меня интересуют только сюжетные линии в чистом виде. Итак, деревенская девчонка приезжает из какой-то неведомой дали на остров к старцу, чтобы попросить благословения на аборт. На мой взгляд, ситуация абсурдна от начала до конца. Если девочка церковная, верующая, то мысль о благословении на убийство ей в принципе в голову не придет, она и так знает, что это немыслимо. Если девочка — советская, что более вероятно, комсомолка, получившая в школе весь набор советских атеистических штампов, то она в жизни не додумается к старцу обращаться, она просто не знает, что такое благословение и с чем его едят. И не поедет она за тридевять земель ради этого благословения.
И что происходит? Прозорливый старец понимает, что девчонка приехала «за благословением на убийство» — это его собственные слова. Отказав в благословении («Сама в ад собралась и меня за собой тянешь?!») он ей заявляет, что хоть с ребенком, хоть без ребенка замуж ее никто не возьмет, так ей на роду написано. Так что надо рожать, хоть утешение будет от ребеночка, тем более, что мальчик родится, золотой. Девчонка улыбается, в ответ на что «старец» грозно орет на нее «Брысь отсюда!» и продолжает кричать, пока не убедится, что она окончательно убежала на пристань.
И это православное решение проблемы? Да, ребенок не погибнет, это прекрасно. А как будет жить девочка, в чем она будет черпать силы, на что опираться? На то, что на нее старец наорал и запретил абортировать младенца? Поняла ли она, что аборт — это грех, что Господь ее от такого страшного шага удержал? Обрела ли она любовь Божию? Увы, вопросов — море, а ответов нет. Авторов это не интересует, главное, что о. Анатолий в данной ситуации героем себя показал, младенческую душу спас. А уж как мать младенца сумеет через свой позор пройти, не сломаться под косыми взглядами односельчан, будет ли у нее в жизни вера, это уже неинтересно.
Сюжет второй — «Франция»
Немолодая женщина приезжает к «старцу» попросить о молитве за убиенного на войне мужа, говорит, что ей по ночам снится. И в ответ узнает, что ничего муж не погиб, а попал на войне в плен, оказался во Франции, спокойно там три с половиной десятка лет прожил, а теперь вот помирать собрался, вспомнил о жене, с которой прожил всего-то полгода, и захотел напоследок повидаться. И получает пейзанка дивный совет — продать все свое имущество на корню и ехать во Францию мужа искать.
У женщины, естественно, шок. Мало того, что муж жив, а «старец» приказывает всю худобу продать и во Францию ехать. Времена-то, напоминаю, брежневские. В капстрану попасть можно либо по приглашению, какового у нее нет и не будет, речь идет о том, что она все шаги сама будет предпринимать, а муж свидеться хочет, но приглашения отнюдь не высылает, либо по туристической путевке, пройдя массу собеседований, заполнив тонну анкет и всюду указывая, что родственников за границей не имеется. Далее, в капстрану обычно пускают только если предварительно побывал в социалистической, но для колхозников, особенно передовиков труда, исключения делались. Допустим, дадут нашей героине путевку. Дальше что?
Во Франции она сможет передвигаться только по заранее намеченному маршруту, ходя всюду группками по три — пять человек и под присмотром обязательного КГБшного куратора. Ни о каких контактах с людьми, не входящими в группу, речи быть не может в принципе. Языком французским женщина тоже явно не владеет, поэтому даже обратиться за помощью ни в какие французские организации не сумеет. Спрашивается, как она при таких данных станет мужа искать? Да даже если будет известен его точный адрес, что, будет несчастная советская крестьянка, от которой за версту видно, что она ни разу не француженка, изображать агента 007, уходя от наблюдения ГБшного куратора, дабы сказать мужу последнее прости?
Хорошо, ради стройности сюжета допустим, что женщину действительно за рубеж выпустили бы и встретиться с мужем не помешали бы, хотя в семидесятые годы вероятность подобного события была равна нулю. Но героиня истории-то — нормальная советская женщина, хорошо знающая тогдашние реалии. Для нее что капиталистическая заграница, что Луна — все едино по досягаемости. К тому же звучит фраза, что она — жена первая. То есть, мало того, что покойник, оказывается, вполне жив, он еще и предатель Родины (а муж ее на тогдашнем языке именовался именно так), и двоеженец…
Естественно, ошалевшая от обрушившейся на нее информации женщина начинает плакать и причитать, совершенно не готовая к тому, чтобы вот так немедленно продавать любимого кабана и мчаться за рубеж на поиски давно пропавшего мужа, с которым она прожила полгода, а потом 35 лет оплакивала как покойника. И что в ответ делает наш герой? Он заявляет, что женщина должна исполнить предначертанное (!), а поскольку она явно не готова к такому, то он резко выгоняет посетительницу прочь…
Если это христианский подход, после которого в душе несчастной пейзанки произойдет катарсис и она осознает собственную черствость и эгоизм, то я в христианстве не понимаю ровным счетом ничего. Потому что, на мой взгляд на женщину в чистом виде взваливаются бремена неудобоносимые. Это ж какой силы веры от нее требует, причем немедленно, вот сейчас, «старец», чтобы она по его слову разрушила всю свою жизнь, рванулась напролом через партийно-ГБшные препоны за Большой Бугор и при этом еще не заботилась о том, как она жить по возвращении будет, распродавши-то все имущество на корню. Впрочем, пожалуй, заботиться ей и впрямь вряд ли о чем-то пришлось бы, поскольку за попытки установить контакты с предателем Родины при определенном раскладе ей вполне светило небо в клеточку и казеный харч.
Сюжет третий — «Больной ребенок»
Повторю сказанное ранее — дело происходит в 1976 году. Люди, приезжающие за помощью к «старцу», — обычные советские граждане с школьно-атеистическим воспитанием, представления о молитве, попыток осознания того, для чего им дан этот крест — в данном случае болезнь ребенка — у них даже близко нет.
Приезжает на остров замученная, издерганная мать с ребеночком на костылях. Пацан еще маленький совсем, лет семь или около того. Упал с сарая, сломал ногу, перенес четыре операции, от которых толку никакого, «ножка гниет». «Сделайте что-нибудь, помогите нам.» Приносит старец свою келейную икону, начинает перед ней молиться и мальчику говорит, чтобы своими словами тоже молился.
Мать плачет, ребенок плачет и молится, старец напряженно молится, а потом — «Ну давай, иди. А костылики тебе больше не нужны, ты без них ходить будешь». Ребенок действительно идет, прихрамывая, мать благодарна исцелителю. И тут как гром с ясного неба — «Останьтесь до завтра, мы с отцом-настоятелем ребеночка завтра причастим.» Что такое, почему останьтесь, матери на работу надо, там аврал, у нее билеты на поезд, она вообще не понимает, что такое причастие, зачем оно надо. И разворачивается сцена психологического давления на совершенно сбитую с толку женщину. В конце концов, разгневанный старец машет рукой — раз ты дура такая, то уезжай, не желаю с тобой больше возиться.
В следующем кадре женщина уже сидит в лодке с ребенком на руках, готовая плыть на материк, и тут по воде в брод к ней бросается о. Анатолий, выхватывает ребенка и уносит его на берег. Ты, дескать, как хочешь, катись куда тебе надо, а ребенка я пока здесь оставлю, без причастия его отпускать нельзя. Почему? А потому, что хромой на всю жизнь останется.
И вот тут на меня нападает ступор. Как создатели фильма представляют себе причастие? Как некий ритуал, сродни заклинаниям? Ни мама, ни ребенок о причастии совершенно никакого представления не имеют, для них это только «вторая часть процедуры», которую заставляет принять чужой дядька. Какое там соединение с Господом, какой страх Божий, вера и любовь? Это все абстракции, не мыслят они этими категориями. Но ведь если это так, то получается профанирование таинства. Ни о каких попытках задуматься, осмыслить свою жизнь, понять, для чего им послана болезнь мальчика, что исправить, как жить дальше — речи нет. И у о. Анатолия нет ни малейшего стремления подтолкнуть женщину к этим раздумьям. Ему надо только любой ценой причастить ребенка и все. Более того, когда несчастная мать тоже выбирается на берег, он ей в сердцах заявляет, что никаких проблем у нее на работе не будет, дескать, трубу прорвало и всем дали три дня за свой счет. После чего сгружает ребенка с рук на руки о. эконому и удаляется — разбирайтесь, дескать, сами.
А ведь в своих страхах женщина не так уж не права. В отличие от «старца» ей о прорвавшейся трубе ничего не ведомо, зато очень хорошо известно, что такое «аврал» и какова вероятность того, что за прогул ее уволят с работы. А ведь в семидесятые годы иметь в трудовой книжке запись «уволен за прогул» означало получить волчий билет на всю жизнь и не рассчитывать ни на какую работу выше дворницкой. А ребеночка ведь кормить-поить нужно, и так видно, что живут они весьма небогато. Неужели трудно замученной женщине, заранее определенным образом спланировавшей свои дела и испытывающей шок от того, что посторонний человек резко ломает все ее планы, просто и спокойно все объяснить? Не ломать ее, а утешить, успокоить….
Очень я сомневаюсь, что после такого психологического насилия женщина обратится и станет верующей. И как отреагирует на все это ребенок, тоже не ясно. Попытка силой отнять ребенка у матери психического здоровья и спокойствия отнюдь не прибавляет.
Кстати, этот сюжет напомнил мне ситуацию из моей собственной жизни. Дело было вскоре после моего обращения к Богу, я тогда уже была далеко не молода, дети из младенческого возраста давно вышли. Мы с радостью ходили в церковь, пытались разобраться в премудростях богослужения и имели весьма и весьма приблизительное представление о таинствах. То есть, что причастие существует — мы знали, а вот зачем оно, какой в нем смысл — совершенно не представляли. И вот в один прекрасный день подходит ко мне о. диакон и в присутствии детей спрашивает, почему мальчики не причащаются. Я отвечаю, что они пока не крещены, поэтому и к таинствам приступать не могут. Как так, почему не крещены, давай их немедленно крестить. Я отвечаю, что как раз недавно мы об этом говорили и дети попросили чуть-чуть повременить, потому что пока не чувствуют себя готовыми. В ответ на меня обрушилась гневная отповедь: «Что значит не готовы? Кто их вообще спрашивает? Ты мать, ты должна заставить их креститься.» После этого разговора со мной случился шок, некоторое время я вообще не могла зайти в церковь, мучили мысли, а не прекратить ли вообще молиться в храме, — я просто боялась этого человека. В конце концов обстоятельства сложились таким образом, что мы перешли на другой приход и в очень скором времени дети сами попросили, чтобы их окрестили. Сейчас это два верующих молодых человека, а что было бы с ними, пойди я на поводу у о. диакона, — я не знаю. Во всяком случае, они тот разговор еще года два припоминали с содроганием.
Возвращаясь к фильму, никакой благодарности Господу ни с чьей стороны я в этом эпизоде не увидела — ни от матери, ни от ребенка, ни от старца. У меня вообще складывается впечатление, что по сути дела, исцеления в фильме — это кресты, которых люди отвергаются, не желая их нести, не пытаясь понять, для чего им послана та или иная ситуация, не пытаясь изменить свою жизнь и обратиться к Богу. А причастие в этой ситуации выглядит просто «довеском», закреплением эффекта исцеления. А как насчет «Невольник — не богомольник»? И получается, что суть самого причастия подменяется — не соединение в таинстве с Богом, не исполнение Господнего завета, а просто ритуальный элемент сеанса исцеления.
Возможно, создатели фильма имели в виду что-то иное, но от звучащих слов впечатление остается именно такое. Исцелиться-то ребенок исцелился, но вот если сейчас немедленно его не причастить, то хромота останется на всю жизнь. А ежели причастить, то станет все хорошо. Язычество какое-то, честное слово. Из серии «голова болит — сходи причастись, авось пройдет». Самой матери, кстати, старец не предлагает ни исповедаться, ни причаститься — это все, вроде как, и не нужно совсем.
Кстати, предваряя возможные упреки, хочу сказать, что любовь и нежность о. Анатолия ко всем приходящим к нему страждущим я вижу. Но мне кажется, что из-за постоянной внутренней борьбы и ада в душе не хватает ему терпения к этим людям. То есть, он берется помочь всем, но потом, стоит только человеку не сразу выполнить его указания, как «старец» вскипает и гонит посетителя с глаз долой. Хотя человек может быть ни в чем и не виноват, просто ему нужно немного больше времени на то, чтобы свыкнуться с услышанным. Душевное состояние у них у всех тоже далеко от спокойного. Ты утешь человека, приласкай, тогда ему можно что угодно объяснить и убедить, как правильно поступать. А окриками да руганью многого не добьешься…
Сюжет четвертый — «Экзорцизм»
Здесь я вообще от анализа воздержусь. Объяснение, что в женщину вошел бес от того, что ее муж-подводник погиб в плавании, звучит несколько неубедительно. После исцеления женщину мы саму не видим, отец ее, опять-таки, благодарен лично старцу и никому другому. Совет, что хорошо бы вам с дочкой завтра исповедаться и причаститься, звучит очень между делом, поскольку параллельно происходит объяснение между о. Анатолием и его несостоявшейся жертвой Тихоном, причем о. Анатолий не столько кается, сколько оправдывается за свое юношеское малодушие. В конце концов прощения он все-таки просит, но на фоне оправданий оно звучит как-то смазанно, несоразмерно всей той душевной муке, которой на протяжении трех с половиной десятилетий терзается главный герой.
Ляпы и аллюзии
Взаимоотношений с братией я вообще предпочитаю не касаться, это вне моей компетенции, что могло произойти, а что нет. Единственное, что задело, причем очень больно — это фраза о. настоятеля о больных ногах. То есть, возможно, ему действительно полезно было лишиться привязанностей ко всему материальному, в чем он сам потом смиренно признавался «старцу». Но вот не отпускает меня это… Бог с ним, с греческим одеялом, без излишеств можно обойтись, благо отечественная промышленность этого добра выпускала порядочно. Но вот удобная обувь для больного человека, да еще проводящего значительную часть дня на ногах, это, на мой взгляд, отнюдь не роскошь…
Количество иеромонахов в пересчете на душу братии, конечно, удивляет, ну да ладно. От комментариев по поводу того, как мог спастись раненый Тихон, проплававший много часов в ледяном Белом море и как его при этом не прибило при взрыве заминированной баржи, режиссер со сценаристом отмахиваются, дескать, это такая специальная правда кино. Я честно изо всех сил старалась считать «Остров» притчей и не обращать внимание на всякого рода несуразности, но в конце концов их количество превысило все мыслимые пределы.
Начать с того, что первые же кадры фильма вызывают стойкую ассоциацию с народной песней «Раскинулось море широко». Чуть позднее, когда баржа уже захвачена фашистами, сцена перед расстрелом выглядит один в один как скопированная с известной картины Иогансона «Допрос коммунистов», молодой Тихон вообще активно «косит» под актера Урбанского в некогда культовом фильме «Коммунист».
Далее, во время войны, когда уголь на вес золота, фашисты почему-то не захватывают баржу, а решают ее затопить. Но вот незадача, взрывчатку закладывают какую-то маломощную, причем помещают ее не в машинное отделение, где вред будет нанесен наверняка, а закапывают в кучу угля. В итоге взрыв получается хиленький, баржа остается цела и на плаву, только в средней куче угля возникает пожар. (Кстати, если весь последующий фильм о. Анатолий возит уголь именно с этой баржи, то и пожара, получается, тоже практически не было.) В общем, фашисты оказываются какие-то весьма дебильноватые, непонятно, чего они вообще от этой баржи хотели.
Вообще, интересный взрыв получился — баржу разбило только частично, Анатолий при взрыве не пострадал, его выбросило очень удачно — на берег, туда, где его смогли потом подобрать монахи. Тихон при взрыве тоже уцелел (кстати, в финале фильма он говорит, что выпал за борт в результате взрыва. А куда же он тогда ухнул после выстрела Анатолия?), монахи его найти не смогли, а спас советский корабль, зашедший позже в эту бухту.
Вопрос, откуда в 1942 году на советском Белом море могли взяться монахи, если единственный в тех краях монастырь давно функционировал в качестве концлагеря, а все остальные были давно закрыты, а насельники либо арестованы, либо расстреляны, вроде как и задавать уже стало неприлично. Впрочем, в семидесятые годы подобная малая обитель в тех краях могла существовать ровно с той же степенью вероятности.
Дореволюционное верноподданическое «Осмелюсь доложить» в устах явно хорошо образованного и культурного о. Иова звучит невообразимо фальшиво, так же как и зачитываемые им по списку претензии к «проказнику» о.Анатолию.
Зачем в купе адмирала висит мундир с множеством орденских колодок, если сам он одет в цивильное и в последующих эпизодах в форму тоже не облачается? Просто чтобы максимально убедительно показать, что он действительно адмирал?
Даже если допустить, что в 76-м году в СССР существовали такие вот маленькие монастыри — скиты, вероятность того, что настоятель мог съездить в обществе архиерея на Афон практически равна нулю, если только о. настоятель не является крупным чиновником из ОВЦС.
После изгнания беса о. Анатолий в первый раз за весь фильм говорит о том, что надо Бога благодарить за исцеление, а Насте надо бы исповедаться и причаститься, тогда все будет хорошо. Рискну занудно напомнить, что по-хорошему ей надо бы не один раз к этим таинствам прибегнуть, а вообще всю свою жизнь построить по-Божьему, иначе бес, вернувшись и найдя дом выметенным и пустым, приведет с собой семерых горших себя. И тут уже бедной девушке некому будет помочь, поскольку «старец» отправляется в путь всея земли.
Под конец фильма создается впечатление, что все завершилось хорошо, если не думать о том, что в трех четвертях сюжетов посетители «старца» обрели не столько утешение и Божию любовь, сколько шок и смятение от непонятных им поступков и грубостей о.Анатолия. Шкипер Тихон стал адмиралом, все монахи дружно исцелились от дурных черт характера, меркантильного пристрастия к вещам и прочих грехов. о. Анатолий удостоился мирной кончины, причем по фильму символом его духовного (душевного?) успокоения стала, опять-таки, не исповедь и не отпущение грехов, а встреча с Тихоном, после которой он понял, что греха-то, собственно говоря, и не было, человек не убит, а все остальное (трусость, предательство, сдача в плен, внутреннее согласие на убийство в конце концов) — это вроде как и не грехи вовсе. По крайней мере, о покаянии в них речи нет — то ли раньше на этот счет совесть успокоил, то ли вообще не слишком об этом задумывается. Точнее, весь фильм «старец» постоянно упоминает свои грехи вообще, выделяя из них только грех убийства. А ведь предательство — грех ничуть не меньший…
Однако сама сцена кончины о. Анатолия меня изрядно удивила. Последний человек, который был при нем, — иеромонах о. Иов, который расспрашивает «старца» о том, страшно ли умирать. В ответ слышит, что умирать не страшно, страшно перед Господом предстать — грехи давят и, понукаемый о. Анатолием… покидает кочегарку. При этом ни о какой исповеди, о примирении с Господом, об оставлении грехов речи нет. В одном из предыдущих эпизодов о. Анатолий жалуется настоятелю, что грехи давят, в ответ слышит, что нет такого греха, который не может отпустить Господь. И тем не менее, умирает он все с теми же словами о тяжести грехов. Получается, он их не исповедует, что ли? Или, исповедуя, не верит в силу разрешительной молитвы? Где же тогда в этом фильме милосердие Божие? Где радость о Господе, без которой немыслимо православие?
Вот я и возвращаюсь к тому, с чего начала свои размышления. Весь фильм мы видим мятущегося и мучающегося человека, раздавленного тяжестью своих грехов. И при этом не видим того, как милосердие Божие изглаживает яко не бывшие раскаянные и исповеданные грехи. То есть, прощение не наступает?
Возможно, я ошибаюсь, но мне показалось, что изначально этот фильм делался с расчетом преимущественно на европейского зрителя — этакое православие на экспорт, загадочная русская душа и т. п. И еще, хорошо бы зрителю как можно хуже знать старое советское и европейское кино, тогда ему не будут мешать смотреть то и дело возникающие в самый неподходящий момент аллюзии то на «Ночи Кабирии», то на «Имя розы», то на «Красную палатку», а то и, но совсем уж в данной ситуации неуместный «Праздник святого Иоргена». Я думаю, все эти «кадры-намеки» включены в фильм не нарочно, скорее всего, съемочная группа просто не предполагала, что они могут создать нежелательный эффект.
А сама я который день с большой теплотой вспоминаю доброго, любящего и очень светлого о. Филарета…
