Ответ отцу Владимиру Василику

Досточтимый отец Владимир! То, что Вы заметили в книге «Трагедия России» досадную опечатку, — поистине драгоценно. Конечно же, текст послания Патриарха Тихона, который имеет в виду протоиерей Георгий Митрофанов, относится не к 1925-му году, а к 1919-му. Странно, однако, что сами Вы не потрудились предложить правильную датировку. Впрочем, отцу Георгию в данном случае важнее содержание послания, оказавшегося «компромиссным результатом» переговоров Патриарха с большевиками и «не получившего дальнейшего распространения» (с. 126).

Рассказывая о личности А.И.Солженицына, какою видел её отец Александр Шмеман, петербургский священник вовсе не ссылается, как Вы утверждаете, «без конца на одну и ту же статью». Жаль, что Вы начинаете свою критику с неточности, тем более что изначально сделали заявку на «внимательное прочтение» книги своего оппонента. Отец же Георгий в своём докладе (февраль 2009 г.) цитирует не только одну из статей, посвящённых Солженицыну отцом Александром («Вестника РХД», 1972 г., N 98), но и касается всех значимых упоминаний личности писателя, сохранённых Шмеманом в дневниковых записях (М.: Русский путь, 2007). Но это — частности.

Вы обвиняете отца Георгия в «необладании широкой правовой культурой». На чём основано Ваше правосознание? По всей видимости, оно черпает из «гуманного» сталинского, вообще из советского законодательства. Вы солидарны и с нынешней «демократической» юстицией, для которой прежние не-большевики (до самого недавнего времени — включая и расстрелянного императора с семьёю) во множестве своём остаются изменниками «родины». Вас возмущает признание отцом Георгием казни генералов Власова, Краснова и их сподвижников «незаконной»; но задуматься вместе с автором «Трагедии России» над легитимностью советской власти, проводившей эти и другие казни, Вы не желаете.

Чем, батюшка, обоснован предложенный Вами подбор источников? Вы цитируете советские издания 40-х, 60-х, 70-х годов — либо откровенно, либо вынужденно пропагандистские. Новые документы, открытые историками, многие исторические работы последнего времени, посвящённые Второй мировой, немецкой оккупации, пресловутому «коллаборационизму», Вас не интересуют. У отца Георгия к ним гораздо больше внимания. Но подробной критики его источниковедческой базы, с которой Вы, конечно, вольны не соглашаться, в Вашей рецензии тоже нет.

Вы, отец Владимир, почему-то приписываете автору «Трагедии России» представление о митрополите, затем патриархе Сергии (Страгородском) как о «политическом неудачнике» (с. 102). А ведь Вам должна быть известна апологетическая позиция отца Георгия по отношению к святейшему Сергию; именно её петербургский священник отстаивал на сложных переговорах с духовенством РПЦЗ. Говорит же отец Георгий в своей книге лишь о явном к началу 40-х годов «крушении… исполненной компромиссов с богоборческим государством политики» (с. 102) владыки Сергия. Такой тезис вряд ли можно считать принижением «страдальческой личности» святейшего. Отсюда следует иное: государство сохранило свою богоборческую суть и не принимало даже тех уступок, на которые было готово пойти священноначалие, желая помочь своей пастве. Вы так трогательно напоминаете, что перед войной товарищ Сталин перебил всех чекистов-оккультистов! Но в контекст Ваших рассуждений, видимо, не вписывается, что в это же время было расстреляно более ста тысяч православных священников.

Вы совершенно голословно утверждаете, что «в книге прот. Георгия Митрофанова прослеживается явная тенденция представить немцев, по преимуществу… немецких военных благодетелями и освободителями Русской Православной Церкви». Приведите, батюшка, хотя бы одну цитату из книги отца Георгия, в которой он не только оправдывал, но и превозносил бы оккупантов. Отец Георгий сообщает факты (с. 103, 104, 108), о которых Вы умалчиваете и тем искажаете позицию своего оппонента. В июле 1941 г. немцы закрыли в Смоленске атеистический музей, а в кафедральном соборе разрешили проводить богослужения. Во Пскове они передали верующим древний Троицкий собор. Псковской духовной миссии германская администрация разрешила преподавать в школах Закон Божий, выступать с религиозными передачами по радио, вести миссионерскую и катехизическую деятельность среди взрослого населения. Вновь был открыт для насельников Псково-Печёрский монастырь, монахи получили возможность оказывать помощь военнопленным. В целом немецкими властями было открыто около 9 тысяч храмов. Но сообщая всё это, петербургский священник оговаривается: «Возрождение церковной жизни на оккупированной территории СССР стало возможным отнюдь не в связи с тем, что политика нацистского режима была направлена на восстановление основополагающих духовно-исторических начал жизни русского народа…» (с.109); «…в перспективе нацистское руководство предполагало возможность идеологического контроля над деятельностью православного духовенства» (с.105).

Тем не менее о тайных директивах Рейха, как и об оккультно-языческой религиозности Адольфа Гитлера, простой народ знать не мог. Никакой «всеобщей оккультизации восточного пространства» он тоже не наблюдал. Быть может, она и планировалась нацистами, но так и не была приведена в исполнение. Слава Богу! Зато предвоенная «безбожная пятилетка», закрытие и разрушение храмов, открытое глумление надо всеми религиями, более двадцати лет чинимое в СССР, — всё это стояло перед глазами. И нет ничего необычного, как и ничего «предательского» в том, что народные симпатии склонились к религиозно лояльным захватчикам, нежели к «своим» знакомым безбожникам.

«Феномен возрождения Православной веры» в сталинском СССР в годы войны тоже не обходится вниманием у отца Георгия, но от того пафоса, который он вызывает у Вас, автор книги действительно далёк. Вы пишете, что подобный феномен «трудно описуем — его не выразишь числом священнослужителей, так или иначе участвовавших в войне, или количеством самолётов и танков, построенных на церковные деньги, или даже количеством людей, посетивших церковные службы». А Вы не замахивайтесь на столь полный статистический свод. Вы оцените хотя бы отдельный факт, приводимый отцом Георгием: «…на территории, не подвергавшейся нацистской оккупации, ни один из всех закрытых к 1935 г. монастырей так и не возобновил своей деятельности в течение всего периода войны» (с. 108).

Вы так много говорите о «человеконенавистнических планах Гитлера», подробно пишете о том, какое страшное уничтожение он нёс России. Так почему же советское руководство во главе со Сталиным легко кинуло в зубы этому зверю сотни тысяч своих граждан, не только отказавшись помогать военнопленным через международный Красный Крест, но и всех к тому же объявив «предателями»? Иван Ильин заметил тогда из эмиграции: «Трагедию этих людей, вероятно, можно назвать уникальной в мировой истории: тот, кто просто не хочет умереть голодной смертью, вынужден работать на немцев. И, тем не менее, все они точно знают, что советское правительство при первой же возможности беспощадно расстреляет этих несчастных „подневольных рабочих“» (Гитлер и Сталин. М.: Русская книга, 2004. С. 205).

В отличие от Вас, отец диакон, петербургский священник убеждён, что, зная об этом, мы должны скорректировать свойственное нам до сих пор помпезно-бравурное отношение к Отечественной войне и к победе в ней. Побеждать можно по-разному, а как предпочитали побеждать Сталин сотоварищи — вот это, по-Вашему, выходит «запретная», «нетрадиционная» тема.

Точно так же и тема власовщины стала для Вас соблазном. Она Вас не интересует исторически, а только идеологически. Вы увидели в книге отца Георгия имя Власова — и сочли, что «Трагедия России» есть оправдание на все века любого предательства. Но протоиерей Георгий Митрофанов отнюдь не идеализирует противников сталинского режима, предпочетших ему режим гитлеровский. Отец Георгий, говоря о сотнях тысяч советских людей, сражавшихся на стороне Германии, подчёркивает: «подавляющее большинство… делали это в силу обстоятельств. Далеко не многие сделали свой выбор осознанно, я бы даже сказал — покаянно» (с. 147). Духовный уровень таких людей вызывает у отца Георгия сомнения как у православного пастыря. Их переход на сторону врага стал и политической неудачей, ибо «они пошли бороться против Сталина с теми, кто мало чем отличался от него и по своей идеологии, и по своей практике. Это был шаг отчаяния» (с. 148).

Но отец Георгий призывает нас задуматься именно над «обстоятельствами», в которые бросила миллионы таких людей сталинская власть, присяга которой, как и восхваляемая Вами «верность присяге», не является с необходимостью ни залогом крепкого Православия, ни сознательного патриотизма.

Вы скоропалительно измыслили, будто генерал Власов «взял юридическую и моральную ответственность» за добровольцев РОНА и возглавителей Локотской республики, за украинских националистов, демонстративно отказавшихся с ним сотрудничать, за прибалтийских эсэсовцев, вообще за всех перешедших к немцам антисоветских повстанцев. Вы основываетесь лишь на протокольных, мало претворённых в реальность фразах Пражского манифеста КОНР. Вам всё равно, что ни с Хольмстоном-Смысловским, ни даже с Красновым у Власова не было тактического, даже полного идеологического единодушия, тем паче строгих отношений иерархической подчинённости, позволяющих утверждать что-либо о взаимной «ответственности».

Манифест КОНР, на Ваш взгляд, ничем не отличается от «курса ВКП (б)» только в силу того, что в нём бывшие советские генералы критически отозвались о царской России. Но описанные ими проблемы на самом деле не были решены самодержавием, о котором говорится, однако, безо всяких поношений, свойственных совпропаганде. А после вырванной Вами из контекста фразы следовало и о коммунистах: «Не вина народа в том, что партия большевиков, пообещавшая создать общественное устройство, при котором народ был бы счастлив и во имя чего были принесены неисчислимые жертвы, — что эта партия, захватив власть, завоёванную народом, не только не осуществила требований народа, но, постепенно укрепляя свой аппарат насилия, отняла у народа завоёванные им права, ввергла его в постоянную нужду, бесправие и самую бессовестную эксплуатацию».

Вы обвиняете Власова в непоследовательности — и при этом самым непоследовательным образом цитируете вначале составленный им более поздний документ (Пражский манифест КОНР 1944 г.), а затем — более ранний (Смоленская декларация 1942 г.), ничем это не мотивируя и нисколько не восстанавливая логику исторического возникновения столь разных программ. Фантазировать на тему более или менее глубокого знакомства Власова с трудами нацистских теоретиков можно, сколько душе угодно; но этого ничтожно мало, чтобы аргументированно отождествить идеологию власовского движения с нацистской.

Вам нет дела, что на заседаниях КОНР присутствовали священники и Первоиерарх Зарубежной Церкви и что до сих пор её глава лично служит в Ново-Дивеево панихиды по власовцам, казакам, воинам балканского Русского корпуса. Это для Вас — «маргинально» и не выражает общего голоса православного Зарубежья. Пусть так! Но не нужно, на этом основании, обвинять отца Георгия Митрофанова в недостатке миссионерского такта и во всех смертных грехах за то, что склонность к исповеданию «тоталитарной идеологии», свойственную, увы, многим церковным людям, он отказывается признавать «православным патриотизмом» (с. 152).

Отец Владимир. В каких словах критикуемого автора вычитали Вы убеждение, что «ликвидаторы чернобыльской аварии, ветераны Афганской и Чеченской войны, военные, прошедшие и гарнизонные скитания, и горячие точки, и нищету и презрение 90-х, и инженеры военных заводов, месяцами не получавшие зарплаты… но не уходившие с оборонных заводов, бессребреники-преподаватели», честно исполнявшие свой долг, — служители «империи зла»? К чему вся эта патетика, когда отцом Георгием лишь нерадостно констатируется, что все они, все мы и сегодня служим, увы, прежде всего самим себе — и что нами изрядно позабыта страна с многостолетней, в корне своём православной, историей, а более памятна и душевно близка «советская империя» со всем сложившимся в ней типом межличностных отношений. И всех перечисленных Вами трагедий могло не быть, если бы в 1917 г. русские люди не «оказались с теми, кто разрушал ту Россию, которой служили их предки — крестьянским ли трудом, священническим ли служением, дворянской ли службой» (с.147).
Это вовсе не значит, как Вам кажется, что отец Георгий стал бы призывать мирных граждан Советского Союза направить своё оружие против государства, «легально или нелегально бежать в „Империю Добра“ через Вену или Израиль». Сравните хотя бы, сколь невысоко ставит автор «Трагедии России» политические умозрения советских диссидентов (см. с. 139−140).

И уж нигде, как-то Вам мнится, не призывает отец Георгий к гражданской войне. Он зовёт к осмыслению, увы, так и не отошедшей в прошлое «той единственной Гражданской»; к осознанию, кто был тогда губителем России, а кто пытался, быть может слишком человечески и даже с недостаточным, поздним раскаянием за всё случившееся, спасти её.

Подобный тон, досточтимый батюшка, кажется Вам «агрессивным». Спорить ли о вкусах? Но для чего передёргивать и приписывать протоиерею Георгию Митрофанову «апологию Иудина греха». Столь искажённо представлять его мысли можно только в том случае, если предательство товарища Сталина и его партии — принимать за отречение от Господа, а служение императору Нерону — счесть более почётным, чем служение Христу.

Чьё Царство, как мы упорно забываем, «несть отсюду» (Ин. 18: 36).

Виктор Грановский, кандидат философских наук г. Москва