 |
| Русская линия | Игорь Алексеев | 15.06.2009 |
Начав было писать рецензию на любезно подаренную мне кандидатом исторических наук Д.В.Карпухиным монографию «Чёрная сотня»: Вехи осмысления в России" (Москва, 2009 г.), я вскоре понял, что строгой научности в ней — по причине накопившихся почти за два десятилетия «историографических переживаний» — достичь не удастся. Поэтому решил ограничиться жанром «субъективных заметок», которые, возможно, в какой-то мере покажутся интересными коллегам-историкам.
Чтение историографических исследований традиционно (и порой небезосновательно) считается скучноватым занятием. Но без них нередко просто теряешь ориентацию в историческом пространстве и иногда не знаешь, за что хвататься. Так, приступив в начале 1990-х к изучению деятельности черносотенных и умеренно-монархических организаций на территории Казанской губернии, я первым делом столкнулся с проблемой практически полного отсутствия публикаций по интересующей меня тематике.
Казалось бы — с момента создания искомых организаций к тому времени минуло уже без малого девяносто лет, и не могло быть такого, что чрезвычайно богатая на события история местного монархического движения не удостоилась хотя бы одной специальной публикации. Но оказалось, что зря казалось. В научно-исследовательских работах и прочих публикациях, имевших отношение к рассматривавшемуся периоду, изредка мелькали (зачастую безбожно перевранные) названия казанских черносотенных и умеренно-монархических организаций и фамилии их руководителей, но мне так и не удалось найти ни одной специально посвящённой им статьи. Тем же результатом, насколько я могу судить, увенчались и поиски моей коллеги из Чувашии Е.М.Михайловой, разрабатывавшей черносотенцев Среднего Поволжья. Уверен, что с подобной проблемой сталкивались исследователи черносотенства и в других регионах России.
Заметно лучше к тому времени обстояли дела по части исследований, касающихся изучения монархических организаций в масштабе всей Российской Империи, однако создать объективное представление о «чёрной сотне», в силу идеологической ангажированности подавляющего большинства из них, было весьма затруднительно. В результате, каждый добросовестный исследователь вынужден был, помимо занятия собственным делом, с головой уходить в общую историографию, заново «открывая» и интерпретируя дореволюционные и советские «хиты».
Отсутствие специальных обобщающих исследований по историографии правомонархического (черносотенного) движения всегда являлось у нас «больным местом», приступать к лечению которого никто особенно не торопился. И причин этому было предостаточно. Основная из них, по моему мнению, заключается в том, что сам материал, с которым приходится работать историографу, практически невозможно привести к общему знаменателю.
Те первые исследования «по горячим следам», что появились до 1917 г., в дальнейшем — по общеизвестным политическим причинам — так и не были доведены до необходимой наукоёмкой кондиции. Внезапно оборвавшаяся исследовательская разноголосица не успела пройти через «фильтр» научных дискуссий и обрасти достаточной источниковой базой, которая позволила бы осуществить хотя бы первичную притирку различных концепций и подходов.
После установления большевистского режима история черносотенства намеренно искажалась и замалчивалась. Во главу угла был поставлен не исторический факт, а бесхитростная идеологическая установка на всесторонне разоблачение «реакционной», «человеконенавистнической» сути «чёрной сотни». Любое, даже самое несущественное, расширение источниковой базы закономерно вело к эрозии наспех возведённого «красными» историками «исследовательского фундамента», который был сотворён из смеси лозунговой публицистики и тенденциозно подобранных в спецхрановских запасниках фактов. Когда же, с началом «перестройки», источниковый ручеёк начал постепенно набирать мощь, этот «фундамент» сначала затрещал по швам, а затем и вовсе развалился на куски. Причём, только немногие из этих кусков, в «замесе» которых факты и логические выводы преобладали над идеологией, удалось вмонтировать в новые научно-исследовательские конструкции. Большинство же прочих оказались невостребованными.
Последовавший в постсоветское время всплеск интереса к истории русского монархизма закономерно породил явление, которое отражает нынешние «блеск и нищету» истории черносотенного движения.
«Блеск» выражается, главным образом, в том, что за прошедшие двадцать лет произошёл настоящий прорыв в части изучения и использования источниковой базы. Это позволило поднять изучение истории черносотенства на весьма высокий, «технически» недостижимый в прежние годы, уровень. Последовательное накопление фактов влекло за собой неминуемый «переход количества в качество», что иногда можно было наблюдать даже на примере трудов одних и тех же авторов, которые отходили под влиянием вновь открывающихся обстоятельств от своих прежних оценок, сделанных под впечатлением работ советских предшественников.
Но, в то же время, дискретность преемственности исследований на данную тему породила очередную идеологическую разноголосицу: от продолжения «разоблачительной» линии до безоговорочной апологетики черносотенства. Вновь устанавливаемые факты нередко подгоняются под старые схемы.
К сожалению, приходится констатировать, что прежние «рецидивные» стереотипы в отношении черносотенцев ещё крепко сидят как в общественном сознании, так и в умах некоторых учёных. В своей монографии Д.В.Карпухин достаточно точно подмечает этот момент, но даёт ему более «щадящее» объяснение. Он пишет, что «отечественный опыт осмысления черносотенства столкнулся с историографическим „парадоксом“, сущность которого заключается не в генерировании принципиально новых оценочных концепций на правомонархическое движение, а в ренессансе идей, высказанных дореволюционными публицистами, историками, очевидцами, политическими оппонентами и идеологами „чёрной сотни“ на принципиально новом методологическом уровне освещения проблемы». С тем же «феноменом историографического «парадокса» связывает Д.В.Карпухин и анализ истории изучения думской тактики правых монархистов.
Причин появления этого «парадокса» можно найти предостаточно. Основная «внутренняя» причина, по моему мнению, кроется в инерции мышления многих исследователей черносотенства. Но есть и причины «внешние». Думаю, многие из историков черносотенства, кто прошёл в 1990-х гг. процедуру защиты диссертаций (особенно в «национальных республиках»), хорошо понимают, чем они обусловлены. Чего уж греха таить — принцип прост: если хочешь защититься, будь любезен общаться с членами диссертационного совета на понятном для большинства из них языке «эпохи исторического материализма», иначе могут элементарно не понять.
В этой связи мне вспоминается одна характерная фраза, произнесённая профессором И.И.Тагировым во время защиты мною в 1997 г. в Казанском государственном университете кандидатской диссертации, в которой большое внимание было уделено анализу просветительной и благотворительной деятельности правых монархистов. Оценив диссертацию как состоявшуюся, он, тем не менее, категорически отказывался признать, что черносотенцы могли заниматься просветительством и благотворительностью, отрезав: «Чернота не может сеять свет»! Другой профессор — Р.А.Набиев, несколько ранее, отказывался признать документально доказанное мною существование татаро-мусульманской черносотенной организации, «убеждая» меня в том, что я что-то перепутал, и в неё входили не татары-мусульмане, а кряшены («крещёные татары»), хотя название этой организации — «Царско-народное мусульманское общество» — говорило уже само за себя. Так что, когда общение происходит на разных языках, даже максима «Amicus Plato, sed magis amica veritas» оказывается бесполезной.
На мой взгляд, в этом заключается одна из основных причин того, что «генерированием принципиально оценочных концепций» у нас, как правило, занимаются либо те, кто не «связан» учёной степенью (а таких в научном мире часто не замечают), либо те, кто сумел обрести полную исследовательскую независимость.
Кроме этого, по-прежнему существует множество проблем с терминологией и методологией, проявляются диспропорции в части изучения региональных аспектов проблемы, очевидны своего рода «столицецентризм» (когда выводы, касающиеся деятельности центральных — «головных» — черносотенных организаций, функционировавших в Санкт-Петербурге и Москве, автоматически переносятся на всё правомонархическое движение) и вторичность изучения неполитических направлений деятельности черносотенцев (например, их участия в возрождении церковно-приходских организаций, благотворительности, борьбе с пьянством, безнравственностью в печати, театре и кинематографе), и т. д.
Понятно, что проанализировать и обобщить всё то «буйство мысли», которое продолжается с разной степени интенсивностью уже целый век, в одном историографическом исследовании, — дело не из лёгких. Тем более, если автор провозглашает своим основным принципом научную беспристрастность. Д.В.Карпухин в данном отношении выступил в авангарде тех храбрых исследователей, «безумству» которых вполне можно пропеть хвалебную песню. Хотя бы уже потому, что он стал первым. На это совершенно верно обратил внимание в предисловии к монографии доктор исторических наук А.В.Репников, подчеркнувший, что работа Д.В.Карпухина в указанном смысле «является «первой ласточкой», и будущие историки могут ею воспользоваться как своеобразным «руководством к действию».
Целью монографии автор провозгласил научно-историографический анализ «специфики становления и развития отечественной историографии черносотенных союзов и организаций в период XX — начале XXI в.», установление «научных, идеологических и общественно-политических детерминирующих факторов, оказавших влияние на оценки крайне правых сил дореволюционными, советскими и современными исследователями». При этом в основу классификации исследований, посвящённых черносотенному движению, он положил тематический принцип, произведя весьма полезную и обоснованную, на мой взгляд, демаркацию внутренних территориальных границ проблемы.
Безусловно, в монографии Д.В.Карпухина наличествует много дискуссионных моментов, на ряд которых, собственно, мне и хотелось бы ниже обратить внимание. Но, в любом случае, первый «блин» вышел не комом, залогом чему стал добросовестный и осмысленный подход автора к объекту своего исследования. В пользу этого утверждения свидетельствует и та рассудительная осторожность, с которой Д.В.Карпухин пробирался через образовавшиеся за сто лет терминологические завалы.
Весьма своевременным и обоснованным представляется и отказ автора от прежнего дробления периодизации отечественной историографии «чёрной сотни» на «внутрисоветские» этапы и её «упрощение» до трёх основных: досоветского (1906 — 1917 гг.), советского (1917 — 1991 гг.) и современного (1992 г. — по настоящее время). Хотя, возможно, первый из них правильнее было бы назвать «дореволюционным».
Дробная периодизация (1917 г. — середина 1920-х гг. или 1917 г. — начало 1930-х гг., начало 1930-х гг. — конец 1970-х гг. или 1938 г. — 1970-е гг., 1970-е гг. — конец 1980-х гг., и т. п.), на мой взгляд, была привязана исключительно к внутренним этапам политического развития советско-коммунистического строя (с его чередующимися «оттепелями» и «заморозками») и вполне вписывалась в исследования по истории «чёрной сотни» конца «перестроечного» и начала «постперестроечного» периодов. Тогда ещё было принято смотреть на историографию советского периода «ширше», так как, кроме неё, да отрывочной дореволюционной, под рукой ничего фактически и не было. В настоящее же время практика такого дробления, улавливающего внутри методологически (а, вернее, идеологически) единообразного массива не столь уж и существенные «флюиды», себя полностью изжила.
О «научности» и «психоментальности»
Стремление Д.В.Карпухина самостоятельно разобраться в этом вопросе весьма похвально. Однако его попытки отделить «зёрна от плевел» не во всех случаях представляются мне удачными. Хотя, возможно, я не в меру субъективен в своих суждениях, но всё же некоторые рассуждения автора невольно напомнили мне «перестроечную» дискуссию на тему: «Научен ли научный коммунизм?».
Камнем преткновения в данном случае выступают, главным образом, труды бывшего «нашего всего» — В.И.Ленина, прославившегося резкими «классовыми» оценками всех своих политических оппонентов, не исключая, естественно, и правых монархистов. В более широком смысле таковым является сам «классовый» подход — как в большевистской, так и в меньшевистской (В.Меч и В.О.Левицкий) интерпретациях.
«Классовый подход, — утверждает Д.В.Карпухин, — является научным, так как исходит из анализа объективно существующей социальной структуры российского общества». Вместе с этим, он сразу же оговаривается, что «абсолютное отождествление социального статуса определённых групп населения с их политическими взглядами, заведомо исключало из участия в деятельности „чёрной сотни“ пролетариат». А таковой, как мы теперь точно знаем, в рядах черносотенцев наличествовал.
То есть, получается, что классовый подход в отношении к интересующим нас черносотенцам уже и «не совсем научный». А если ещё и предположить, что анализ «вождём мирового пролетариата» и его сопартийцами-эсдэками «объективно существующей социальной структуры российского общества» не всегда отличался должной корректностью и беспристрастностью? В этом случае сомнения в научности «классового подхода», следует полагать, усиливаются ещё больше.
Не прибавляет оптимизма по этому поводу и сделанный Д.В.Карпухиным в «Заключении» вывод о том, что: «Основной доминантой классового подхода, сформулированного В.И.Лениным и В. Мечом стала трактовка черносотенного движения как выразителя и защитника экономических и политических интересов господствующих классов — поместного дворянства и буржуазии». Вряд ли последний вывод в настоящее время найдёт среди историков безоговорочных приверженцев, зато противников — в премножестве. Тем не менее, Д.В.Карпухин далее констатирует, что: «Принципиальным моментом в трудах, посвящённых дореволюционной историографии черносотенства, является отсутствие объективного подхода в оценке проблемы в подавляющем большинстве проанализированных исследований, за исключением научных трудов В.О.Левицкого, В. Меча, В.И.Ленина».
Вместе с тем, характеризуя современное нам историографическое междувечье, Д.В.Карпухин отмечает, что «рубеж XX — XXI вв. в отечественной истории ознаменовался появлением не только специализированных научных исследований, посвящённых „чёрной сотне“, но и изданий с ярко выраженной апологией крайне правых». «Среди них, — пишет он, — следует выделить книги В.М.Острецова, В.В.Кожинова, С.П.Бутина, О. Платонова, А.Д.Степанова. Общим содержанием этих трудов являются позитивные оценки всех аспектов деятельности черносотенных союзов и организаций».
Честно говоря, в этой связи для меня не совсем понятно: почему работы В.И.Ленина со товарищи — с их «беспросветными» оценками черносотенцев — научны, а, к примеру, В.М.Острецова — с его столь же безудержным «отрицанием отрицания» — нет (хотя я тоже считаю, что публицистические изыскания последнего на научные труды никак не тянут)?
Я также не стал бы ставить в один рад с В.М.Острецовым и таких известных исследователей, как В.В.Кожинов и А.Д.Степанов, чьи работы, несмотря на действительно позитивные, по большей части, оценки черносотенного движения, вовсе не являются «апологией крайне правых». Тем более, в отношении работы «Черносотенцы» и Революция" В.В.Кожинова Д.В.Карпухин и сам оговаривается, что: «Ряд авторитетных историков считают, что из общей массы работ апологетического содержания его труд отличается относительной объективностью».
Кроме того, я считаю, что их работам уделено в монографии незаслуженно мало внимания. Особенно это касается исследований историка А.Д.Степанова, который, насколько я могу судить лично, очень ревнительно относится к историческим фактам и весьма критично к ряду аспектов деятельности правых монархистов (особенно в части анализа причин, приведших к расколу черносотенного движения). Хорошо известно также, что ему, совместно с кандидатом исторических наук А.А.Ивановым, удалось организовать — с привлечением профессиональных историков со всей страны и «ближнего зарубежья» — большую работу по исследованию истории черносотенного движения. Результатами этого уже стали такие коллективные труды, как: «Воинство Святого Георгия (Жизнеописания русских монархистов начала XX века)» (Санкт-Петербург, 2006 г.) и «Чёрная сотня (Историческая энциклопедия 1900 — 1917)» (Москва, 2008 г.).
Своего рода антитезой утверждения о научном характере «классового подхода», подтачивающей самые его основы, является и неоднократно упоминаемая в монографии — применительно к выводам из работ различных авторов — «психоментальность». О том, что это такое, Д.В.Карпухин, к сожалению, не пишет. Между тем, определений сему термину существует множество (например, «конкретно-историческое содержание ментальности данного общества», «народный дух», «взаимозависимость мышления человека и состояния его душевных энергий» и т. д.), но все они, в любом случае, отдают иррациональностью. «Классовый» же подход, особенно в большевистском и меньшевистском понимании, рационален до безобразия.
Проще говоря: согласно «классовому подходу», пролетарий и «беднейший» крестьянин не могут быть черносотенцами, так как это якобы противоречит их классовым интересам, а вот среднестатистический «мелкобуржуазный» крестьянин может (но и то до поры — до времени, пока не «прозреет» и не осознает, насколько ему классово чуждо всё это «мракобесие»). Эти и другие явно тенденциозные «классово обусловленные» акценты, присущие советской исторической литературе, хорошо подметил, в частности, историк Ю.И.Кирьянов. С точки же зрения «психоментального» дискурса, черносотенцем может быть и пролетарий, и крестьянин, и даже обрусевший инопланетянин. В понимании этих моментов, во многом, кроется и объяснение основных причин возникновения самого феномена черносотенства.
«В современной историографии, — констатирует Д.В.Карпухин, — можно выделить два направления, интерпретирующих истоки черносотенства. Первое трактует их с позиций политических факторов, заключающихся в целенаправленной деятельности правительства по политическому структурированию правомонархического лагеря. Другой делает акцент на стихийную институциализацию движения, обусловленную психоментальной составляющей патриархальных слоёв российского общества».
Однако, к сожалению, я не уловил в монографии Д.В.Карпухина одного важного момента (хотя, безусловно, его прояснение не входило в его исследовательские задачи), который в приложении к черносотенцам, с моей точки зрения, очевиден. Суть его состоит в том, что доминантным фактором этой «психоментальности» являлось ни что иное, как православие, принадлежность к которому (со всеми «вытекающими» — в виде отстаивания принципов самодержавия и народности) и служит главным объяснением феномена всесословности черносотенного движения. Значение «классового подхода» для понимания сути последнего в данном контексте приближено к нулю, хотя существования особенностей интересов различных социально-классовых групп населения и их влияния на процесс политического самоопределения представителей таковых, никто, естественно, не отрицает.
С другой стороны, очень хорошо, что Д.В.Карпухин обратил внимание на развитие концепции «психоментальной детерминации истоков крайне правого движения» (в том числе, в части анализа весьма интересных взглядов на это современного историка И.В.Омельянчука). Думаю, что будущее именно за ней, а не за «классовым подходом». В этой связи хотелось бы, чтобы «психоментальному» подходу в историографических исследованиях уделялось не меньшее внимание, чем «классовому» (хотя, конечно, ему не мешало бы подобрать более благозвучное название).
О погромах и погромщиках
В исследовании Д.В.Карпухина данной проблеме посвящён первый раздел четвёртой главы «Историческое освещение тактики черносотенных союзов и организаций», который называется «Феномен черносотенного террора в отечественной историографии». Автор добросовестно анализирует различные точки зрения «на истоки, причины, значение событий, произошедших в годы Первой русской революции и вошедших в историю под названием «погромы», давая при этом своё определение погромам и политическим убийствам, которые, как он пишет, являлись «основными формами насильственной тактики правомонархических партий».
«Погромы 1905 — 1906 гг., — отмечает Д.В.Карпухин, — трагические события, связанные с применением массового физического насилия частью подданных России над соотечественниками, вызывавшими очевидную неприязнь по национальным, социальным, экономическим, политическим и религиозным признакам. Политические убийства представляли собой физическую ликвидацию, спровоцированную исповедуемыми ими идеями или принадлежностью к иному политическому лагерю».
Однако, если с определением политических убийств здесь всё более-менее ясно, то определение погромов, на мой взгляд, не может быть признано особенно удачным. Впрочем, с формальной точки зрения придраться здесь вроде бы и не к чему. Да и вряд ли стоит это делать в данном случае, ведь аморфно-обличительная «погромная» терминология — это ещё одно «больное место» всей нашей исторической науки. И Д.В.Карпухин весьма наглядно демонстрирует это, скрупулёзно выявляя, насколько велика в исторической литературе амплитуда трактовок природы погромов и степени участия в них черносотенцев. Думаю, нужно отдать автору монографии должное за то, что он достаточно чутко уловил и отразил все эти «колебания».
При этом, конечно, речь идёт почти исключительно о «еврейских погромах», которые Д.В.Карпухин в разных местах называет то — по старинке — «еврейскими», то «антисемитскими». Тут же, кстати, мелькают и иные определения данного явления, которыми пользовались другие авторы: например, «антиеврейские погромы».
Из всего этого напрашивается закономерный вывод о том, что историкам не мешало бы, наконец, определиться с терминологической базой «погромной» проблематики. Ведь не секрет, что у разных исследователей, в разное время расхожая фраза «еврейский погром» получала иногда весьма разнящееся содержательное наполнение. Действительно, осмысливая порой тот или иной конкретный драматический эпизод противостояния черносотенцев с революционерами и либералами, просто теряешься в догадках, как точнее отобразить его в общепринятых «научных терминах».
Взять, к примеру, такой эпизод из октябрьских событий 1905 г. в Казани (по подобного рода «сценарию» развивались тогда события и в целом ряде других мест Российской Империи). 21 октября 1905 г.: в патриотическую манифестацию, требующую восстановления законного порядка, стреляют революционные боевики (они же самозваные «милиционеры»), захватившие власть в городе. Среди монархистов есть убитые и раненные. Однако уже в скором времени ситуация кардинально меняется. Оторопь монархистов быстро проходит, и доведённая до «точки кипения» толпа, при поддержке небольшой группы юнкеров, переходит в наступление и дружно лупит бывших «хозяев положения» (некоторых, как это не печально, до смерти). Боевики прячутся в здании городской управы и в близлежащих закоулках, откуда их быстро «выкуривают». Бьются стёкла, ломаются двери и мебель, крушатся фонари и театральные тумбы, переворачиваются вверх дном помещения государственных учреждений и магазинов…
«Погромная» ситуация вроде бы налицо. А если назвать произошедшее «уличными столкновениями», что, по-моему, более верно? Согласитесь, звучит уже совсем по-другому, так как эта ситуация предполагает взаимно направленные враждебные действия, а «погром» — однонаправленные.
Среди революционных боевиков, как водится, много евреев, которых бьют, естественно, тоже «не по паспорту, а по морде». Так что, при большом желании, эту ситуацию можно трактовать и как «еврейский погром» (особенно, если преследуемый забежал в еврейскую лавку, и его там «с пристрастием» искали). Этим, собственно говоря, некоторые «исследователи» в советское время и занимались, не особо утруждая себя «выделением в особое делопроизводство» фактов гибели революционеров еврейской национальности во время вооружённого столкновения с манифестантами или полицией.
Кстати, исходя из этой логики, можно ввести в научную литературу и термин «русские погромы» — в отношении аналогичного рода действий, предпринимавшихся после прихода к власти «февралистов» и, особенно, большевиков. Ведь среди «контры», как известно, преобладали русские, и чекистскому разгрому и разорению подвергались в основном именно их дома и предприятия. Кто может с достаточным основанием отрицать, что у революционных погромщиков отсутствовали мотивы национальной неприязни? Однако многие наши учёные мужи и политики, легко и «широко» оперирующие понятием «еврейские погромы», о «русских погромах», как правило, почему-то не поминают. Может быть, стесняются кого?
Собственно «еврейский погром» произошёл в Казани позже уличных столкновений, но, опять же, при весьма любопытных обстоятельствах. На второй день после победы над «крамольниками» — 22 октября 1905 г. — в Казани вновь проходит огромная патриотическая манифестация, которая вечером расходится. После этого на улицах собирается толпа (состоящая, главным образом, из подростков), которая начинает громить принадлежащие евреям торговые учреждения и культовые здания. В ситуацию вмешивается войсковая команда, квартиры евреев берутся под охрану. Часть погромщиков удаётся арестовать: вскоре они предстают перед судом и, в большинстве своём, получают тюремные сроки. При этом среди них нет ни одного «идейного» монархиста, зато наличествуют воры-рецидивисты, хулиганы и даже один нищий калека (по выражению Казанского губернатора М.В.Стрижевского, «подонки городского населения, искавшие удобного случая воспользоваться чужою собственностью»).
Интересно выглядит и «статистика» жертв казанского «еврейского погрома». Согласно прокурорскому представлению, в материальном отношении «лишь незначительная часть еврейского населения города Казани пострадала от погромов», «насилий» же вообще «никому из евреев причинено не было». Казанский губернатор М.В.Стрижевский отписывает позднее Императору Николаю II о трёх лицах, которым во время погрома были нанесены побои (причём, евреем из них назван лишь один). «Русское Телеграфное Агентство» сообщает об одном убитом аптекарском служащем, не называя даже его фамилии. Иных документально зафиксированных свидетельств о жертвах казанского «еврейского погрома» мне обнаружить вообще не удалось, хотя искал довольно усердно. Ни установлен ни один погибший. Я не могу утверждать, что таковых не было, но, как историк, не имея на руках ни одного достоверного свидетельства хотя бы об одном погибшем, я не могу утверждать и обратного.
Вместе с тем, я досыта начитался в либеральной и революционной прессе и у многочисленных «красных» историков о залитых еврейской кровью улицах Казани, переполненных трупами евреев «мертвецких» и даже о вспоротых озверевшими черносотенцами животах беременных еврейских женщин. Естественно, без указаний имён, места и времени происшествия и прочих «лишних» подробностей. Но самое дикое заключается в том, что я по-прежнему натыкаюсь на эти «страшилки» в научных исторических исследованиях современных авторов, которые всуе, не утруждая себя документальными доказательствами, поминают казанский «еврейский погром» в числе самых крупных «еврейских погромов», записанных за черносотенцами.
Причём, глядя на перечисление мест, где произошли другие погромы, я невольно ловлю себя на мысли, что, возможно, и они были такими же «атипичными». Вряд ли какой-либо серьёзный историк возьмётся отрицать юдофобскую составляющую идеологии черносотенства (тем более, некоторые из его лидеров сами, не стесняясь, называли себя «антисемитами»). Но это вовсе не означает, что они совершали все те зверства, которые им приписывают.
Неверно было бы, по моему мнению, также рассматривать погромы в качестве некоего «первотолчка» для организационно-политического оформления черносотенных организаций и, тем более, доминирующего фактора всей их деятельности. Ведь очевидно, что сами «погромы» (в значении открытых уличных столкновений) явились не более чем кульминационным следствием ранее обозначившегося противостояния наиболее социально активных представителей революционно-либерального и традиционалистско-консервативного лагерей. Победа в последнем монархистов, действительно, стала катализатором процесса институализации черносотенных организаций, но «первотолчком», первопричиной этого «погромы» не являлись.
С погромами же «еврейскими» дела обстоят вообще крайне неоднозначно, на каковое обстоятельство Д.В.Карпухин абсолютно верно обратил внимание в своей монографии, отметив, что: «В современных исследованиях правомонархического движения проблема черносотенных погромов остаётся одной из самых дискуссионных. В настоящее время отсутствует единое сложившееся мнение на роль черносотенных структур в организации и проведении этих акций».
«Еврейские погромы» — это отдельная тема для исследования, и для того, чтобы «автоматически» привязывать их к генезису черносотенства (да ещё в качестве доминирующего фактора) нужны очень веские основания. Формальный «хронометраж», «приблизительные» факты и эмоционально окрашенные доводы здесь не годятся. Каждый погром нужно изучить досконально и с привлечением самого широкого круга источников. Только это даст право исследователям судить о причастности к ним черносотенцев. Во всех прочих случаях должна действовать историческая презумпция невиновности.
Политика и жизнь
Абсолютизация исключительно политической составляющей деятельности черносотенного движения долгое время препятствовала объективному анализу других её проявлений. Понятно, что, при большом желании, политическую детерминированность можно отследить в любом из последних. Но с таким же успехом можно доказать и наличие обратной зависимости, то есть детерминированность политических установок и поведения черносотенцев их общественной, религиозной и иной практикой. Тем более, многие правые монархисты сами упорно отрицали то, что они занимаются политикой, а их объединения являются политическими партиями.
В любом случае, дискуссия по этому поводу всегда носила и будет носить схоластический оттенок. Важнее здесь, на мой взгляд, другое, а именно то, что в работах многих исследователей до сих пор «по инерции» продолжаются, к сожалению, поиски политического подвоха в отношении практически всех начинаний черносотенцев, даже в благотворительной и трезвеннической деятельности. Согласно этой исследовательской линии, всё, что ни делали черносотенцы, осуществлялось исключительно с «задней» политической мыслью. Хотя надуманность таких «предположений» и «выводов» временами более чем очевидна.
Жертвует, к примеру, какой-либо человек или группа лиц консервативных взглядов, не состоящих и не участвующих в деятельности правомонархических организаций, средства на строительство храма, открывает чайно-столовую с бесплатной библиотекой или богадельню, и ни у кого это не вызывает никаких политических подозрений. Другое дело, если они являются членами черносотенных обществ и союзов, тогда объяснения мотивов деятельности таковых сразу сводятся к попытке заручиться голосами потенциальных избирателей, привлечь под свои знамёна представителей «низов», внедрить свою идеологию в «трудящиеся массы» и т. д. Безусловно, в практике черносотенных организаций в немалой степени присутствовали и эти мотивы, но их абсолютизация, на мой взгляд, не только необъективна, но и вредна для понимания явления черносотенства в целом.
Д.В.Карпухин совершенно правильно отмечает, что «вопрос о мотивации культурно-просветительской, благотворительной, образовательной деятельности крайне правых партий» в современной историографии является дискуссионным. Надо также добавить к этому, что сами эти направления деятельности «чёрной сотни» ещё в недостаточной мере отражены в исторических исследованиях. И хочется надеяться, что в дальнейшем историки обратят на данную проблему, имеющую непосредственное отношение к вопросам о характере и особенностях мотивации деятельности черносотенного движения, его ценностной и социальной ориентации, большее внимание.
Отдельной темой, думаю, должно стать и изучение «церковной» деятельности черносотенцев, всегда стремившихся оказывать активное влияние на процессы, происходившие как «вокруг», так и внутри самой Русской Православной Церкви. В известном смысле, она является одной из приоритетных в осмыслении черносотенства в целом, ибо к этому обязывает сам генезис этого общественно-политического феномена. Причём, особого внимания, на мой взгляд, требуют к себе такие аспекты данной темы, как участие черносотенцев в церковно-приходской жизни, их подходы и конкретные шаги по решению проблемы её возрождения, взаимоотношения правых монархистов с представителями православного духовенства и участие последних в черносотенном движении, а также — идейная борьба черносотенцев с различными либерально-«обновленческими» веяниями в церковной жизни. Слабо в настоящее время обстоят дела и с изучением форм и методов борьбы правых монархистов с сектантством, проявлениями безнравственности, хулиганства и богохульства в печати, театре и кинематографе.
Обозначенный выше ряд направлений деятельности черносотенного движения, которые требуют дополнительной разработки как в самой исторической литературе, так в специальных историографических исследованиях, конечно, можно продолжить. Как, впрочем, и список замечаний по поводу тех или иных выводов автора рассматриваемой монографии. Но это, с моей точки зрения, отнюдь не является свидетельством слабости данной работы. Скорее, наоборот.
Монография Д.В.Карпухина сильна тем, что в наиболее полной, на данный момент, степени раскрывает сложившуюся многовекторность изучения истории «чёрной сотни» отечественными исследователями. Автор не пытается «прилизать» весь массив исторической литературы под один пробор, а корректно предлагает читателям самим поразмышлять над проблемой, не навязывая своей точки зрения (которая в монографии, безусловно, присутствует).
В этой связи хочется пожелать Дмитрию Вячеславовичу продолжить начатую им многотрудную работу и вывести историографию «чёрной сотни» на ещё более высокий — прежде всего, в качественном отношении, — уровень.
Алексеев Игорь Евгеньевич, кандидат исторических наук (г. Казань)
http://rusk.ru/st.php?idar=105777
Страницы: | 1 | 2 | Следующая >> |
