Неправда «правых» — находка «левых»

Трудно представить мысль более глупую, чем та, которая в нашей секуляризирующейся действительности озвучивается с исключительным постоянством: у меня Бог в душе… Позволительно спросить: простите, а вы в этом уверены? Очевидным кажeтся другое: человек — существо, в религиозном плане, самонедостаточное. Подтверждение тому — церковный опыт, легко позволяющий рассмотреть внутри себя не Бога, а субстанцию самого неприглядного свойства. Стяжание благодати Святого Духа, и, наконeц — иметь Бога в душе всегда — лишь цель христианской жизни. Впрочем, как показывает история святости, и теоретически и практически достижимая.

Один из путей её достижения — монашество. Монашество, которое всегда подразумевалось как прямой путь спасения души, хотя и не всегда его метаморфозы порождали оптимистические настроения. И сегодня, рассуждая о современном иночестве, с уверенностью можно говорить разве что о его неопределённости и во многом искусственности. И в этом нет ничего удивительного. В какие-то полутора десятка лет, часто по указке сверху, как бы из ничего, возникли сотни иноческих обителей. Люди, не успевшие толком воцерковиться, настоятелями, как правило, также с минимальным монастырским опытом облекались в монашеские мантии нередко прежде, чем успевали сообразить, куда, собственно, попали. Далее — часто как в новоизобретённой поговорке: хотели как лучше, а получилось как всегда. И даже ещё хуже… Ведь явления, когда из первоначального состава братии, года через три остаётся менее половины, если при всём при том речь идёт о поломанных человеческих жизнях, оправдывать сложностями роста, по меньшей степени некорректно.

Любопытной особенностью современного монашества, вернее определённой её части, становится то, что для обустройства внутренней жизни некоторых монастырских обителей измысливается, изобретается своего рода «святоотеческая идеология». Именно измысливается, потому что у отцов, в сущности, не было никакой идеологии, а то, что предлагается вместо неё — порой абсолютно искусственное, мёртвое построение, в котором вырванные из конкретного контекста времени и места изречения святых выстраиваются в некую авторитарную систему, призванную до мелочей регламентировать жизнь современного монаха. Какие бы высокие цели при этом не декларировались, жизнь в конечном итоге, обустраивается «под себя», а не «под святых». Недостатком простоты у начальствующих, её избытком у подчинённых, задача создания такой системы облегчается. Тем более, если провозглашается и принимается древний монашеский принцип — безоговорочного подчинения старцам, а на деле, по причине их отсутствия, — любым желающим обладателям минимума административных и артистических способностей. Когда человек выказывает собою нечто, чем на самом деле не является, — налицо «кризис адекватности». На словах послушание, на деле лицемерие, на словах смирение, на деле лукавство, на словах любовь, на деле равнодушие… В конце концов, какая-то шизофреническая дезориентация, когда теряется понимание — где заканчивается одно и начинается другое, — в лучшем случае, карикатура, имитация духовных отношений, в худшем — состояние классической прелести, которую, как правило, не признают, тем более, если словоблудие подкрепляется подходящими цитатами и ссылками на Святых Отцов.

Впрочем, вся эта безрадостная картина хотя бы отчасти перестаёт быть таковой, если любовь всё-таки есть. Та самая, истинная, которая не превозносится, не гордится, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине (1 Кор. 13:4−6), и, в конце концов, выравнивает самые уродливые отношения. В противном случае, при дефиците любви, или, по крайней мере, желания друг друга понять, нестроения внутримонастырские легко выплёскиваются за стены обителей, являясь мощным катализатором маргинализации не только околоцерковной, но и церковной жизни. Можно долго рассуждать о том, что хуже: «православие без границ» отца Кочеткова или упёртая позиция чукотского епископа Диомида. Прискорбно и то, и другое, тем более, что деятельность их последователей и единомышленников не всегда ограничивается декларациями о намерениях. Как бы не называли подземных пензенских сидельцев сектантами, всё-таки предводитель их, пусть и фальшивый, однако же, схимонах. Риторика вполне легальных монастырских насельников порой ничем не отличается от воззваний этого самопровозглашённого пророка. Поэтому не надо говорить, что мы тут не при чём. История болезни имеет вполне конкретное внутрицерковное происхождение.

Вспоминается собственное житье-бытье семилетней давности в одном весьма известном монастыре. Это был пик так называемой борьбы с ИНН. Грешен, у соседа по келье воровал и сжигал мешки (!) с революционной, а, по сути, антицерковной литературой. Не случайно исход из любимого монастыря стал тогда, как исход из Египта или Вавилонского плена, с чувством пасхальной радости… И вовсе не потому, что разонравилось монашество и захотелось побрататься с кривляющимся миром. Живя в монастыре, так или иначе, становишься участником общего дела. Благо, если оно не массовый психоз; и направлено на созидание, а не на разрушение.

Ненавязчивое миссионерство, — такой, прежде всего, представляется роль современного монашества. Имея в виду универсальный жизненный принцип — не навреди, человека приехавшего в монастырь определиться со смыслом собственного существования не стоило бы «грузить» прессом своих беспокойных домыслов, вгонять в очередное стрессовое состояние. Монастырь — место, не самое подходящее для революций, впрочем, как и для контрреволюций. Здесь люди приходят в себя не для того, чтобы оказаться в партии с каким угодно красивым названием, а для того, чтобы повстречаться с Богом, прежде всего. «Гапоновщина» во всех её разновидностях, а тем более подпадающая под статью об экстремисткой деятельности, очевидно, никак ее способствует осуществлению этой задачи. Если в жизни, декларируемой как христианская, во главу угла выдвигаются цели, имеющие к христианству самое опосредованное отношение, она сама по себе превращается в фарс. Тем более в фарс превращается жизнь монашеская, всей своей сутью призванная быть христоцентричной. Крайняя степень этого несоответствия — вырождение в сектантство, от которого не страхует даже самая трескучая псевдоправославная терминология и, якобы, святоотеческая идеология. Можно идентифицировать себя как угодно, назвать свою газету, например, «Дух христианина», но если по прочтении её, как послевкусие, остаётся потеря духа мирного, то налицо очередная «обманка», отнюдь не способствующая «разболваниванию» оболваненного СМИ среднестатистического российского гражданина.

Примечательно, что несчастные пензенские затворники — не единственные жертвы наших ультраправославных активистов и самопровозглашённых «схимонахов». Есть и другие, ещё не успевшие заявить о себе слишком громко. Стоит поездить по тем же монастырям, особенно провинциальным и станет понятно, что их по-прежнему не так уж и мало. Их бестолковая активность, «война с ветряными мельницами» — по-прежнему любимый аргумент церковных либералов, давно мечтающих превратить Церковь в своего рода «клуб по интересам». «Левые» не упустят случай ткнуть пальцем в сторону «правых», а заодно и всю Церковь обвинить в косности и консерватизме. Причём, сознательно не делая различия между первым и вторым. Естественно, ситуация сильно осложняется тем, что вся эта публика не желает слушать и слышать кого бы то ни было, кроме самих себя.

Существует авторитетное мнение: в 20−30-ые годы прошлого века, несмотря на спровоцированные советской властью многочисленные расколы, единодушия и единомыслия в церковной среде было больше чем сейчас, когда церковное единство формально сохраняется, во многом благодаря авторитету Патриарха, политике «сглаживания противоречий». Это не сгущение красок, если оценивать ситуацию не по положению отдельно взятых благополучных и благоустроенных приходов, а в целом. Тот же владыка Диомид со своей «правдой» и немалочисленными последователями до сих пор не в официальном расколе, пожалуй, лишь только потому, что ему об этом прямо не объявили.

Наверно хорошо, что в Церкви есть люди общественно неравнодушные, и даже в чём-то политически озабоченные. Это оправданно тем более, потому, что вопреки жизнеутверждающему пафосу большинства современных СМИ, кто бы чего и как не говорил, разрушение России по югославскому сценарию — вполне реальная перспектива. Очевидно, угрозам нужно противостоять. Но практика показывает: попытки ввести в жизнь Церкви элементы политической деятельности, так называемые «стояния», «хождения» и прочее тому подобное, особенно инициированные «снизу», ничего, кроме смуты, не порождают. У христианина есть сильное оружие — молитва, которая, однако, трансформируясь в демонстрацию, автоматически теряет свое сущностное значение. Для того чтобы быть действенной, молитва должна быть по преимуществу традиционной — «ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф. 6:6). В общем и целом этот принцип применим и к храмовой, тем более, монастырской молитве.

Отрадно, что люди приходят в Церковь, но важно ещё в ней и удержаться. Остаться в Церкви, а не в маргинальных сообществах, регулярно объявляющих о конце света в будущем году, или, напротив, вообще его отвергающих, называющих себя церковными, но таковыми по существу не являющимися. Перспектива в них оказаться становится особенно настораживающей во времена, когда разделение по каким угодно признакам становится доминирующим социологическим фактором. Вот уже почти двадцать лет русские люди активно делятся: на бедных и богатых, молодых и старых, городских и деревенских, образованных и не очень. Естественно, что состоящей из людей Церкви этот процесс касается самым непосредственным образом. И тут движению церковного разделения как раз и могли бы противостоять монастыри, исторически объединяющиеся не по имущественному, национальному, или любому иному признаку, а, единственно руководствуясь евангельской заповедью: «да будут едино, как Мы едино» (Ин. 17:22).

При этом не надо забывать, что монашество — не цель, а средство, всего лишь один из «видов» христианства. Причём «вид» достаточно редкий. Нельзя идти в монастырь только потому, что «больше идти некуда»; монашеская жизнь не правило, а, скорее, исключение из правил. Существует реальная опасность, тонкая грань, переход за которую легко превращает иночество из сообщества спасающихся во что угодно: в колонию добровольно-принудительного содержания, в «клуб бездельников и эгоистов», в рассадник безумных слухов, страхов, суеверий, либо ещё во что-то, к вере православных христиан не имеющее ни малейшего отношения. Среди современных монахов бытует и такое мнение: мы, мол, только удобрение, навоз, умащающий «духовное поле»; жатва будет впоследствии… Хорошо, если так. Желательно только, чтобы выросла пшеница, а не какой-нибудь пырей и сурепка. Трезво сообразуя намерения со своими возможностями, человеку, пришедшему в монастырь с целью сподобиться образа ангельского, неплохо было бы сохранить образ человеческий. Ведь если ещё не ангел, но уже не человек, возникает серьёзный риск превратиться во что-то бесоподобное…

Как почти всё в церковной жизни последних двух десятков лет, тенденции в современном монашестве — тенденции стихийные и причудливым образом меняющиеся. Если в конце 80-х годов иноческие обители в массовом порядке наполнялись молодыми людьми с высшим образованием, то теперь самый распространённый элемент — бомжи и сомнительные персонажи с уголовным прошлым, «разбойники благоразумные» и не вполне. Впрочем, не только они. Но что бы там ни было, «разруливание» всего этого «контингента» — ещё и непосредственная обязанность духовников. Так что, если мы сегодня говорим о нестроениях монастырской жизни, то они, во многом, — следствие определённой несостоятельности духовничества.

Однако, в конце концов, человек определяет себя сам. Выбором внутренним и внешним, своей решимостью или нерешительностью. И тут вспоминается оптинская Пасха 93-го года, убиенные отцы Василий, Феропонт, Трофим. Несмотря ни на что, как бы в обличение и для вразумления малодушных, они до конца исполнили свой долг. До сих пор чувство, зародившееся на их похоронах, помогает делать свой личный жизненный выбор.

Иногда монашество называют бескровным мученичеством. Вряд ли это соответствует действительности, вернее, кому как… Ведь в течении, и особенно по истечении его двадцатилетнего срока, пусть и короткими временами, чувствуешь себя абсолютно счастливым человеком. Быть может это и есть — Бог в душе… Сохранить Его в обстановке, которая, кажется, к тому никак не располагает — великое искусство, вернее сказать — дар Самого Бога.