Испуг от простора

Неопубликованное интервью Сергея Аверинцева

Свое последнее интервью знаменитый ученый дал корреспонденту «Московских новостей».

Василий Розанов как-то признался: «Когда я один — я полный, а когда со всеми — не полный… Одному лучше — потому что когда я один — я с Богом». Вам понятно это состояние?

— Ну, одиночества в жестком смысле этого слова не было ни у Розанова, ни у меня. Но если вас интересует, предпочтительнее ли для меня жить «с Богом», чем «в обществе», отвечу: да, предпочтительнее, и притом много реальнее. В христианской вере иные умники усматривают что-то простенькое, «веру угольщиков», как сказано у Гейне, утешающую этих самых угольщиков, но стесняющую мысль образованного человека. Я же ощущаю не стеснение, а скорее уж испуг от простора… Да, христианство «просто» в том смысле, что оно любому простецу в любое время умело сказать то, что могло до конца дней наполнить, обогатить и облагородить жизнь этого простеца; но оно не проще, а гораздо сложнее и многостороннее, чем какая бы то ни было искусственная конструкция интеллектуалов на религиозную тему. Каждый получает от него свое: Преподобный Антоний Великий услышал за литургией чтение про то, что для достижения совершенства надо продать все добро и деньги раздать нищим, — и тут же выполнил услышанное, и ушел в пустыню; а сложному и острому, чуткому к противоречиям уму Блаженного Августина опыт веры задал задачи, которых хватило на всю жизнь.

— А что дает вера вам?

— Да все! Всему весело распускаться и цвести в этой укрывающей тени — и радостям встречи с другим человеком, и радостям уединения.

— В духовных поисках молодежи во всем мире сейчас весомую долю занимают философские и религиозно-мистические учения Востока. Не потому ли, что нравственный опыт христианства себя исчерпал?

— Это прежде всего говорит о повышенно романтическом восприятии и своеобразном обаянии религий Востока. Они более одноплановы, несмотря на всю метафоричность, чем христианство, и более понятны. К примеру, буддизм рассматривает как полноценную жизнь только монашество — и это понятно; конфуцианство очень высоко ставит отца семейства, не видя в безбрачии проку, — и это тоже понятно; но когда христианство возводит брак на ступень таинства и подобия отношений Христа и Церкви, ставя при этом монашеский подвиг еще выше, — такое понять трудно. Нравственный опыт христианства — полнее и сложнее. Потому его труднее вместить.

— Эта трудность причина тому, что интерес к православию в России сейчас угасает?

— Видите ли, я не очень склонен думать о приходе людей к вере в категориях статистических, отдающих понятиями моды и «рейтинга». Существенное здесь происходит по большей части беззвучно. Вдохновляемые православной верой труды милосердия в нашей стране только начинаются. Это не тема ни для mass-media, ни для интеллектуальных разговоров, просто кто-то возле нас жертвует без остатка свои силы, только и всего. Вера живет в самой глубине сердца, оттуда излучаясь на все остальное, — или ей жить негде. Именно поэтому я недоверчиво отношусь к попыткам чересчур полагаться на то, что весь наш народ словно бы с такого-то числа объявлен православным. Куда-то подевался вопрос, еще вчера казавшийся острым: какие найти слова, чтобы вот им — молодежи, например, — говорить о Боге?

Два священника недавно спорили: один говорил, что нужно привлекать души ко Христу, это самое важное; другой возражал — сейчас, мол, важнее всего восстанавливать храмы; были бы храмы, а люди сами придут. Со стороны второго собеседника это не было проявлением примитивной умственной ограниченности, он знал, что говорит, — и тем хуже. Словно опыта советского безбожия, пришедшего прямо в непорушенное храмовое благолепие, еще мало. Словно память куда-то подевалась… Это страшно, потому что опыт оплачен кровью, и кровь эта пролита не нами, ныне живущими, а теми, кто был лучше нас. Неужели все было напрасно?.. Я не был сторонником позднеперестроечного красноречия и шумных призывов Церкви к покаянию — кается каждый в своем сердце; однако нельзя брать такой тон, будто проблем нет.

— Проблемы есть и в отношениях православных и католиков. Патриарх Алексий II никак не может встретиться с Папой Римским…

— Ну, если иметь в виду, как накоплялись взаимные конфессиональные обиды из столетия в столетие, насколько затруднительно было еще в начале XX века вообразить себе ту степень контактов, какую увидела вторая его половина, то внутренний ропот стихает. Но вина, конечно, есть. И вина — на обеих сторонах. К тому же отношения между православным Константинополем и православной Москвой в церковно-правовом отношении всерьез не выяснены, а любви и мудрости не хватает как, кажется, с той и с другой стороны. В отношениях экуменических все время подспудно сказывается и разделение ролей между двумя Патриархатами. Но это тема для меня слишком серьезная и болезненная, чтобы отделаться от нее несколькими словами в рамках интервью…

— В нашей стране особую духовную миссию на протяжении двух веков выполняла интеллигенция. Нужна ли она сегодняшней России?

— Если бы я думал, что не нужна, я бросил бы свои занятия. Для меня интеллигенция — что-то вроде сословия, цеха, гильдии; у нее есть или должны быть свои корпоративные правила. Особую обязанность интеллигента вижу вот в чем: ему платят за то, что он занимается работой мысли, и он обязан делать это дело как следует, непрерывно подыскивая возражения самому себе и борясь за большую степень свободы своей мысли от собственных личных и групповых предубеждений, не говоря уже о социальном заказе. Такой свободы в чистом виде не существует, но есть большая разница между усилием стремления к ней и отказом от усилия, когда в идеал возводится мышление «национальное», «классовое», «расовое». Чушь, человек имеет национальные и социально-групповые чувства, это другое, но мысль — это мысль лишь постольку, поскольку подобные эпитеты к ней неприложимы. Поэтому тот, кто занят мыслью, должен хотя бы в моменты мышления ощущать себя вне игры. Ему нельзя быть конформистом и лучше не быть и мятежником, потому что амплуа мятежника требует слишком много ангажированности, т. е. пристрастности, мыслительной несвободы. Я говорю об обязанности распознавать собственные эмоции и отличать их от мыслей. А самые мелкие эмоции — это сентиментальное умиление «интеллигентностью» и, еще хуже того, антиинтеллигентский аффект. Интеллигенция имеет право и обязанность критиковать себя — в конце концов, сборник «Вехи» написали русские интеллигенты. Но аффект ненависти против своей гильдии — это психическая патология, если в основе лежит надрывная ненависть к себе самому, и вульгарная низость, если в основе лежит ненависть к коллегам и конкурентам.

— Много ли нужно, чтобы сделать жизнь счастливой? И что для этого нужно лично вам?

— Я совсем не похож на стоика Марка Аврелия, который по тому же поводу заявил, что ему для счастливой жизни нужно очень немного. Однако начну с констатации, которую Марк Аврелий, мне кажется, одобрил бы: для счастливой жизни нужно как можно меньше думать о счастье, воздерживаться от вопроса, счастлив ли я, не накликать вопросом отрицательных ответов; нужно безусловно запретить себе измерять объем полученного счастья, предъявлять всем и всему иски относительно недостач и т. п. Никогда еще такое множество народа не было заражено привычкой думать о собственном существовании в категориях счастья; полно психоаналитиков и психотерапевтов, а депрессивные неврозы и психозы изобилуют. Если я не сохраню того, что в христианской аскетике называется «памятью смертной», т. е. способности не отворачиваясь смотреть в сторону неуклонно приближающегося конца, если я буду то ли деловыми стрессами, то ли эйфорией отвлекать себя самого от знания о смерти, я не смогу быть здрав и, следовательно, не могу быть счастлив.

А теперь перехожу к темам менее стоическим. Для счастья мне нужно, прошу прощения за избитый оборот, любить и быть любимым. Слава Богу, мы с женой прожили вместе уже около сорока лет. Вы знаете, Клодель сказал, что лучшее время любви — между серебряной и золотой свадьбами; я думаю, что он прав, и вот мы это переживаем. И на втором месте — работоспособность. Только бы не вконец разваливалась память, только бы подольше ясная голова! И всякому человеку нужна толика надежды относительно путей его страны. Ну, и дети, мои взрослые дети, их благо. Их жизнь имеет свое собственное содержание и направление — но я-то не перестану чувствовать себя за них ответственным до конца моих дней.

Панихида по Сергею Аверинцеву состоится 28 февраля в 17 часов в часовне Свято-Филаретовского института в Москве (ул. Покровка, 29).